Creative Writing School и Гильдия словесников провели Литературный конкурс среди школьников и учителей в рамках одной из секций ММСО.Пушкин. Представляем лонг-лист премии в номинации 9-11 классы.
Баданина Зоя
Муравьиная скука (симфония для солнца, вишневых деревьев и…)
Если бы лучи солнца можно было потрогать, дернуть, как струны, он бы дотронулся. Было очень жарко, вся терраса словно светилась: старое дерево с чешуйками потрескавшейся краски, громадные стеклянные окна, пронизанные солнечными нитками, скрипучие половицы, отполированные мерцающими искорками. Бормотание радио, тягучее, усталое и нежное, сливалось с жужжанием мухи — она беспомощно билась в стекло и никак не могла долететь до раскрытой настежь двери.
Котьке было смертельно скучно. Он пытался нарисовать акварелью парусник, но у него не выходило так, как воображалось. Радио рассказывало про финского композитора Сибелиуса, печального и отчаянного, потерявшего дочь и написавшего «Грустный вальс». Радио рассказало, что Сибелиус однажды сжег множество-множество своих черновиков, и Котьке сделалось не только скучно, но и больно.
— …Новация Яна Сибелиуса заключается в том, что скрипка все время уступает место оркестру. Мелодия скрипки сменяется совершенно другой мелодией или музыкальным фрагментом, уходящим в оркестр, и в этот момент скрипка всего лишь аккомпанирует оркестру. Это было совершенно новой формой инструментального концерта…
Котька отбросил кисточку, уронил подбородок на разогретый солнцем стол и скосил глаз на муравья, который с потерянным видом ходил по столешнице. Наверное, ему тоже было смертельно скучно. «Муравьиная скука». Котька покатал словосочетание на языке, оно было кисло-сладким, как компот из вишен, который собиралась варить бабушка, и звучало как пение скрипки, льющейся из радио. Котька решил, что «Муравьиная скука» могла бы быть симфонией, если бы он был композитором.
Музыка нарисовалась в его голове — такая ясная, звонкая, как свет солнца на листьях вишневых деревьев, тяжелая, как духота, чуть-чуть печальная, как этот скучающий муравей, дрожащая, как раскаленный воздух, мокрая и сверкающая, как лист в акварельных разводах. Но музыку эту невозможно было поймать, закрыть в банку, написать на бумаге, потому что Котька не был композитором.
Осознание, что он не знает нотной грамоты, не умеет играть ни на чем, кроме столешницы (по ней забавно барабанить пальцами), осознание, что ему никогда не выразить невыразимое, покоящееся на кончиках пальцев, спящее во взгляде муравья, вдруг захлестнуло Котьку. Его переполнил этот день с жужжанием мухи, густой зеленью, а еще историей печального Сибелиуса. Запахи, звуки и ощущения дня, слишком жаркого и яркого, до боли сочного и душисто-душного, заставляли сердце заходиться стуком. Нужно было выпустить это внезапно обрушившееся обилие впечатлений, но способа не было, выхода не было, умения сплетать музыку не было…
И тогда Котька разрыдался, и вместе с его слезами нарисовалась в раскаленном воздухе фантомная симфония. Симфония муравьиной скуки.
Рыдающего Котьку обнаружила бабушка. Она вернулась из сада, с ней была корзина вишен и каких-то цветов, которые пахли сладко и удушающе, так по-летнему и смертельно. Котьке пришлось соврать, что он плачет из-за неудавшегося акварельного парусника, потому что ни одному человеку на свете не получилось бы объяснить истинную причину. Как выразить словами рану на сердце, которая кровоточит беспомощностью? Как в слова облечь это разрывающее чувство понимания, но неумения запечатлеть?
Котька плакал с каким-то болезненным чувством освобождения, потому что всхлипы звучали как дрожание солнечных струн, а мир сквозь пелену слез был совершеннее и красивее, такой дрожащий, сверкающий и цветной.
И муравей, шевеля усиками, подполз совсем близко к мокрому Котькиному лицу и посмотрел с пониманием. Наверное, ему уже не было скучно, а было так же трагично и хорошо.
Балутина Маргарита
У Антона родился третий брат
Едкий запах лекарств и спирта пропитал за долгие годы стены больницы. Беготня. Писк приборов. Шум воды. Всё это стало привычным для тускло-жёлтых коридоров. Они видели и слёзы, и смех, и смерть, и рождение. Начало и конец так тесно связаны друг с другом.
Босые ноги ступают бесшумно по вымытому до скрипа кафелю, заворачивают и подступают к стеклянной стене. За преградой рядком стоят кроватки-барокамеры, а внутри — увитые трубками маленькие тельца. Хрупкие, беззащитные, слабые.
Несколько шагов, и молодая фигура тенью стоит у «кроватки». На бирке знакомая фамилия. Красноватая кожа неестественно облегает тело. Морщинки усеивают почти каждый сантиметрик, не избегая ручек и ножек, безвольно раскинутых в стороны. На груди белыми пятнами маячат датчики.
Тонкие пальцы тянутся к детскому лицу и замирают в миллиметре. Малыш умрёт, юноша чувствует это. Слышит шаги в коридоре. И слышит тихое, обжигающе холодное дыхание Смерти за его плечом. Она уже тянет свои костлявые ручки к нежной коже. Но пальцы юноши касаются детского лба первыми. Пальцы, а за ними и губы. Тепло, исходящее от маленького, отважно бьющегося в грудной клетке сердечка, только начавшего свой бег, отгоняет тьму. Поцелуй, невинный и лёгкий, выворачивает тень с корнем, даруя защиту и спокойствие.
Дверь скрипит, и юноша выскальзывает в коридор. Там, у самого стекла, стоит женщина. Годы запустили проблески седины в рыжие волосы, померк их огонь, на щеках впадины и тяжёлые, глубокие морщины у уголков глаз.
«Не по возрасту ты вынесла бед…» — думает юноша. Он помнит её прекрасной, яркой, пламенной, а сейчас беда забрала всё это.
— С ним всё будет хорошо. Состояние стабилизировалось, — быстро говорит медсестра, прошедшая мимо женщины и так же быстро скрывшаяся в глубине коридора.
Роженица на негнущихся ногах подходит к окну. За стеклом стали зажигаться мелкие огоньки.
— Спасибо, Антоша…
Голос хрипит и срывается на всхлип. Всё, что темным облаком роилось в душе у женщины, сейчас рухнуло вниз, разбиваясь на миллиарды осколков и превращаясь в пыль.
Юноша улыбается и гладит полупрозрачной рукой кудрявые волосы. Он не может утешить её. Но так хочется прижаться к горячему сердцу, обнять, вдохнуть любимый запах, но нельзя.
— Пожалуйста, мама…
Тихое, грустное, но такое нужное.
Босые ноги бесшумными шагами удаляются. А Антон знает, что придёт к своей семье невидимой тенью ещё не раз. Ведь он должен оберегать маму, папу и ещё трёх братьев даже после собственной смерти.
Беляченков Михаил
То, что дает мне силы
Осенний день. В парке Полякова горит Вечный огонь в память о тех, кто участвовал в Великой Отечественной войне. Подхожу ближе. Язычки пламени колеблются на ветру.
— О чем ты думаешь, Вечный огонь?
Горячие лепестки огня ответили:
— Думаю о той далекой весне Победы, когда, забыв на миг о потерях, о голоде, сиротстве и лишениях, люди ликовали: «Победа!» В этом слове было столько радости, столько обещания счастливой жизни.
— Послушай, Вечный огонь, а помнишь ты моего прадеда?
— Конечно, помню обо всех жителях города Ступино, участниках Великой Отечественной войны, обо всех тружениках тыла, обо всех детях войны.
— Расскажи мне о нем.
— Маркин Василий Васильевич, Миша, — твой прадед. Старший сын в простой рабочей семье, он выучился на токаря. Был настоящим примером для троих младших братьев. В 1937 году Василия призвали в армию, на флотской службе он стал машинистом-турбинистом на миноносце «Гремящий». В 1939 году корабль направился на военную базу северного флота в поселке Полярный. Василий Васильевич за добросовестную службу получил звание старшины I статьи. В 1941 году должен был демобилизоваться, но планы перечеркнула война.
Советское Заполярье и Баренцево море стали театром страшных военных действий.
Создав на территории Норвегии свои базы и аэродромы, фашисты всеми средствами пытались отрезать морские пути снабжения СССР, блокировать порт Мурманск.
— Как выглядел эсминец, на котором служил прадед?
— «Гремящий» — один из эсминцев проекта 7. Это самые массовые советские надводные корабли постройки 30-х годов, с которых ведут свою родословную несколько поколений больших ракетных кораблей и даже крейсеров. Они по праву занимают видное место в нашей военно-морской истории.
Во время войны фашисты трижды хвастливо заявляли, что «Гремящий» потоплен. Но он снова выходил на боевые задания, сопровождал конвои, отражал воздушные атаки противника, маневрируя, уходил от вражеских атак, возвращался в порт после сильнейших штормов. После одного из них у эсминца возникли проблемы с первым и третьим паровыми котлами, но при слаженной работе экипажа корабля все неполадки были устранены.
— В нашей семье бережно хранятся дедушкины награды: орден Отечественной войны I степени, медаль «За боевые заслуги», медаль «За оборону Советского Заполярья».
Вечный огонь, ты помнишь, как мой прадед вернулся с войны?
— В победном 1945 году Василию Васильевичу не удается попасть домой: он по заданию командования, как специалист по двигателям, выезжает в командировки на заводы-поставщики. Лишь в 1946 году он приезжает в Ступино, куда уже переехала его семья — дочь и жена. Радости родных не было предела! Василий вернулся с войны, вернулся победителем.
— А как складывалась его мирная жизнь?
— В послевоенные годы у Василия родились еще три дочери. Он вернулся к мирной профессии токаря. Устроился на СМК токарем 42 цеха, а потом, уже в 23 цехе, получил высокую квалификацию — 6 разряд. На заводе Василий Васильевич работал до 1975 года. Он был общительным, гостеприимным, добрым человеком, очень любил играть в шахматы и был ярым футбольным болельщиком.
— Наверное, я похож на прадеда: у меня так много друзей, люблю путешествия, особенно на байдарках или горными тропами. Правда, футбольный болельщик из меня так себе, да и шахматист я посредственный. Но наверное, силу и выносливость я унаследовал именно от деда Василия.
Язычки вечного огня сияют теплой вечной улыбкой. Должно быть, именно такая ясная улыбка была у моего прадеда Маркина Василия Васильевича. Его фотографию я несу в «Бессмертном полку», несу с гордостью, так как я правнук воина, победившего фашизм. Вечный огонь, пусть твой свет напоминает нам о тех, кто выстоял и победил, кто останется в нашей памяти символом мужества и жизни, мирной и счастливой.
Так что дает мне силы преодолевать непростые маршруты? Пример моего прадеда, крупицы его истории, что бережно хранятся в нашем доме.
Захарина Елизавета
Отражение жизни
И снова вечер. И снова у меня нет дела, каким бы я могла себя занять. Сидя на диване, я смотрю в окно и в очередной раз провожаю уже остывающее солнце, накрывающееся синей небесной пеленой. Ничего необычного. Вдруг мне послышалось, будто что-то упало. Я оглянулась и увидела перед собой комод, в котором хранятся мои вещи. Я приподнялась и крайне удивилась: буквально из ниоткуда там очутилось моё детское зеркальце. «Может быть, выпало?» Я подошла к забытому мною предмету и взяла его в руки. Розовая гладь зеркала ясно выделялась на фоне комнаты, наполовину погрузившейся во тьму. Я поднесла зеркальце ближе к глазам, и они сами по себе округлились: на меня смотрела и широко улыбалась девочка гораздо моложе меня. «И зачем я наклеила фотографию на зеркало?» — спросила я себя с усмешкой и потянулась отклеивать картинку. Но, проведя пальцем по стеклу, фотобумаги я так и не обнаружила. Вытянула руку, держащую зеркало, и прикоснулась пальцами свободной руки к щеке. Девочка в отражении повторила то же движение за мной. Всё ещё не отойдя от шока, я смотрела в зеркало, пытаясь понять происходящее. Я повернула зеркальце и на его обратной стороне заметила небольшой кусочек бумаги. Подойдя к окну, я прочитала: «Все воспоминания и тёплые моменты хранятся здесь. В зеркалах». Я развернула зеркальце к себе и, возможно, мне померещилось от удивления, что детское лицо в отражении мне подмигнуло. «В зеркалах…» — пронеслось эхо у меня в голове.
Прошло около двух недель с того непонятного происшествия. Розовое небольшое зеркальце стояло по центру комода и украшало мою комнату. И когда мне вновь становилось грустно и одиноко, я обращалась к маленькой девочке, вселившей частичку тепла в предмет, хранящий воспоминания.
Курушина Варвара
Тайна одного дома
Эту историю мне рассказал один человек, с которым я познакомился много лет назад, а именно 13 ноября 1953 года.
Мне тогда было двадцать шесть, я только что окончил медицинский университет и, преисполненный мечтами о блестящей карьере врача, собирался ехать в свой небольшой городок, чтобы забрать вещи, попрощаться и уже навсегда покинуть семейный дом.
Последний нужный мне поезд отходил ровно в 14, и я, в силу своей нерасторопности, опаздывал на него.
Я со всех ног побежал по платформе и запрыгнул в последний вагон.
Вытерев со лба капельки пота, я отдышался и пошел искать свободное купе. Но это стоило мне огромных усилий: в первом купе сидела пожилая пара, во втором играли шумные дети, в третьем храпел мужчина. И только в конце вагона я нашел пустое купе.
Сначала я не заметил его. Молодой человек сидел у окна и смотрел на мелькающие пятна осенней листвы. Заметив меня, он кивнул и снова уставился в окно. Я сел напротив, открыл газету и углубился в чтение. Но вскоре мне надоели колонки о всевозможных продажах, и я перевел взгляд на своего соседа.
Пожалуй, именно внешний вид этого человека и подтолкнул меня к разговору. Передо мной сидел мужчина лет тридцати, с темными волнистыми волосами, темными, почти черными глазами и длинным тонким носом, смахивающим на клюв какой-то птицы. Он был одет в светло-бежевое пальто и такого же цвета шляпу. Его головной убор был перетянут белой лентой с тонким серым пером. Выглядел молодой человек, мягко говоря, диковинно. Но больше всего мое внимание привлекла брошь на его пальто. Я уверен, в лучших ювелирных магазинах нельзя было найти такое украшение.
Мраморная птица, будто застывшая в полете, переливалась. А глаза! Глаза птицы было ярко-черные, точно такие же, как у моего соседа.
— У вас очень красивая брошь, — сказал я.
Мужчина перевел взгляд сначала на меня, потом на свое пальто, и снова взглянул мне в глаза.
— Спасибо.
Хочу вам признаться, друзья, я ужасно любопытен и совсем не понимаю, что и когда нужно говорить. Вот и сейчас у меня на языке вертелись слова, которые обычно не говорят незнакомым людям. Но что с меня взять?
— Знаете, вы по своему внешнему виду очень похожи на птицу, — сказал я, указывая на мраморную брошь.
Мужчина, похоже, понял, что я просто так не отстану.
— Да, думаю, вы правы. Понимаете, это украшение делалось специально для меня.
— А где работают такие великолепные мастера?
— Я вижу, вы человек любопытный, — сказал мой собеседник.
Я застыл. Не ожидал такой прямолинейности. Но в глазах странного соседа нельзя было уловить и тени злобы.
— Да… Извините. Надеюсь, я не позволил себе лишнего.
— Нет, нет. Все хорошо. Вы не первый человек, кто смотрит на меня с любопытством… — Мужчина сделал паузу. — Но вы первый, кто осмелился сказать мне в лицо. И я ценю это.
Почувствовав некоторое облегчение, я расправил плечи и уже как-то по-дружески смотрел на своего собеседника. Разговор продолжался.
— Вы путешествуете по делам?
— Еду в те места, где прошло мое детство…
— В ваш дом, к семье?
Молодой человек помолчал, глубоко вздохнув, и сказал:
— В приют.
— Извините меня, я не знал.
— Конечно, не знали. Ведь у меня не было родителей, и приют был мне домом. Родным домом.
— Вы не знаете родителей? Вам не сказали, кто они?
Мужчина посмотрел мне в глаза.
— Я же сказал, у меня их не было.
Я непонимающе посмотрел на собеседника.
— Понимаете, я врач и с твердой уверенностью могу сказать, что люди просто так не возникают из ниоткуда. У каждого человека есть мать, которая выносила и родила его.
Мой собеседник широко улыбнулся.
— Вы правы.Но у меня нет матери.
Я уже совсем ничего не понимал. Похоже, что этот мужчина просто смеётся надо мной. Но нет, посмотрев в его глаза, я увидел честность.
— Извините меня, конечно, но если вас, кхм, не родила женщина, то как, по-вашему, вы появились на свет?
Молодой человек оглядел меня с ног до головы и сказал:
— Я вижу, вам можно доверять. Вы не из болтунов, хоть и кажетесь таким.
Я благодарно кивнул.
— Да, я жил в приюте. В самом обычном, ничем не примечательном приюте. У меня были как злые, так и добрые воспитатели. Друзей я не заводил. Все просто, правда? Вы спрашивали меня про брошь, и я ответил вам, что эту брошь сделали специально для меня. Мне сделали её в этом приюте. Понимаете, я ведь не всегда был человеком, — осторожно сказал он.
Мои брови медленно поднялись.
— Что?..
— Да-да, вы правильно меня услышали, — сказал мой собеседник, достал из внутреннего кармана маленькую фотокарточку и протянул мне.
Я взял фотографию и с ужасом посмотрел на неё. На черно-белом снимке была сова, похоже, сипуха. В нижнем углу было написано черными чернилами: «Tytо». Я перевел взгляд на мужчину, тот коротко кивнул.
— Это я.
— Вы?
Мысли смешались в моей голове, и я даже не пытался разобраться в них. Передо мной сидел человек, который показал мне свое фото.
— Вы… сипуха?
— Да. Я сказал вам, что приют и воспитатели были обычными. Но не его жители. Все дети, до того как стали человеческими детьми, были птицами. У нас есть большой фотоальбом, где собраны снимки всех людей, живших в этом приюте. И как я думаю, вы уже поняли, снимки их птичьего облика. У вас, наверное, возникает вопрос: а как я стал человеком? Я и сам не знаю. Помню лишь, как однажды проснулся в кровати, у меня были руки, ноги, я умел говорить. Но я никогда не задавался вопросом, кто меня сделал таким, почему я стал таким. Вы также спрашивали, куда и зачем я еду. Так вот, я еду в тот самый дом, чтобы узнать его тайну. Узнать, как сова стала человеком.
Сейчас мне почти сорок лет. Я врач-хирург в крупной больнице. У меня жена и двое прекрасных детей. Я, как и любой родитель, рассказываю им сказки перед сном. Но я никогда не рассказывал историю, которую мне поведал один человек много лет назад. Не рассказывал им тайну одного дома.
Николаева Мария
Сквозь мечту
…Во-вторых, мне становилось все интереснее. Каждый день, засыпая, я смотрела на потрескавшуюся по краям дыру в стене, но, просыпаясь, не находила ее на том же месте. Я не следила за этим, но знала, что она перемещается вдоль стен. Она была небольшой, едва ли больше ладони. Десять сантиметров штукатурки, иногда высыпающейся сквозь кожу обоев. Белые корки штукатурки на теле коммунальной квартиры.
За месяц жизни здесь я узнала много о здешних богах и их правилах. Выведывала я все это мучительно и долго, потому что открыто мне никто ни о чем говорить не собирался. Да и было бы наивно ожидать, чтобы кто-то на блюдечке принес мне, чужачке, все негласные правила и законы такого странного и молчаливого места.
Я знала, что, если не обращать внимания на дыру, ее обитатели не тронут меня, потому что больше, чем кто-либо, ценят покой. Сосед сказал мне, что поэтому они и селятся к беднякам и студентам — то есть к тем, у кого времени нет на шум и копошение, к тем, кто вечно работает и с непрекращающейся мигренью ценит тишину, как и они.
В-третьих, этим утром все было не так, как раньше. Я определенно видела, что дыра стала больше. Может, сонная бессознательность ещё не покинула мою голову, а может, они звали меня к себе, но я отчётливо почувствовала в себе смелость подойти и посмотреть поближе.
Часть меня, которая все ещё не смирилась с происходящим, которая ещё имела смелость называть себя здравомыслием, была твердо уверена: там лишь песок штукатурки и холодный бетон стены. Но что-то тянуло меня ближе. Я будто хотела убедиться, что ошибаюсь, что что-то там происходит, не зря ведь дыра стала больше.
Бледно-зелёные обои по краям пузырились и отклеивались, будто пузырившаяся от ожога кожа, а из-под них торчала потрескавшаяся штукатурка. Преодолев остатки страха, я положил руку на нее, стараясь делать это мягко и аккуратно. Дом зашипел. Я услышала шкворчание сковородки со стороны кухни, жёсткий шум воды, разбивающейся о жёлтую ванну, и ворчание Зинаиды Самуиловны, спешащей на кухню, задевая всё на своем пути.
Я чуть было не отшатнулась, но вдруг поняла, что реакция Дома была не предупреждением — она была приглашением. «Струсишь?» — послышалось мне среди шумов коридора.
Я уверенно надавила рукой, и она по локоть провалилась вглубь. Жёсткий слой засохших обоев и штукатурки слегка царапал, но за ним было мягко.
Под обоями была трава. Мягкая, свежая, ещё не обсохшая от росы. Ее запах пробивался в нос, просачиваясь сквозь стену, заполнял лёгкие летней теплотой. Под обоями были полевые цветы. Особенно много ромашек. Их запах я бы никогда не спутала ни с чем другим. Мне захотелось ромашкового чаю.
Я едва заметным усилием протянула руку вглубь, широко открывая глаза, будто мое тело больше не принадлежало мне, будто на мгновение сквозь меня прошло что-то неестественно сильное и светлое, заставив мышцы гореть, а волосы — подняться, словно на меня подул сильный ветер. Я действительно чувствовала теплый бриз из-под обоев. Дом откликнулся на мое слабое движение, и меня всю затянуло внутрь.
Под обоями был мох, были корни деревьев, опавшие иголки елей, сухая лесная земля, грибные ножки, муравьи, шишки, маленькие росточки, тонкие палочки и ручейки. Под обоями была жизнь. Поднимающийся из земли полунимб корней упавшего дерева, клюква, болотные кочки, водяные, лесные озера и их обитательницы — русалки.
Под обоями было широкое поле, уходящее за горизонт, несущее на себе стога сена, будто родинки на загорелой коже. Там паслись коровы и овцы, там пастух свистел в свой рожок, там лаяли собаки и ползали улитки. Там степные грызуны забирались в свои норки, и свежий ветер шевелил колосья.
Там было и море. Там был и сам океан. Пятки проваливались в мягкий песок, и когда прибегала новая волна, ранки на ногах начинало щипать. Мои шорты были подвернуты выше колен, а расстегнутая рубашка легонько хлопала по спине, развеваясь на теплом ветру. Лучики солнца пробивались из-за редких облаков на кристально-голубом небе, и я чувствовала, что сам Аполлон целует мое лицо.
Под обоями была свобода. Был маленький дом с черепичной крышей, был сад с прудом, полным карпов, там был золотой ретривер, деревянный пол и широкие окна, сквозь которые каждое утро пробивались первые лучи солнца и падали на мои щеки.
Там я избавилась от своей болезненной бледности. Там я не была бы такой тощей, а мои руки не тряслись бы на холоде. Там не было бы холодно.
Я поежилась. Мысль о холоде заставила меня его почувствовать. Я ощутила на своих плечах одеяло и укуталась в него, стараясь спрятаться, но дышать стало сложно. Мягкий летний ветер куда-то пропал, как пропал и сам воздух.
Я могла дышать, лишь открыв рот, из-за чего мне пришлось с трудом открыть глаза. Было холодно и темно. Я вслепую нащупала на тумбочке капли и забрызгала их в нос, болезненно хлюпая. Передо мной была моя маленькая комната с окном, из которого лился угнетающе-желтый свет фонаря.
Я так устала. Мне ужасно хотелось сбежать туда, где я была только что, и я не знала, привиделось ли мне это или я действительно была где-то, кроме комнаты. Выходила ли я из нее когда-нибудь в своей жизни? Или я и появилась тут в самом начале, и в самом конце останусь здесь же? Ощущение тепла песком уходило сквозь пальцы.
Я посмотрела на стену с тоской. Дыра снова была не на своем месте и снова стала немного больше.
«А что если?..»
Я подошла на подкашивающихся ногах, не отрывая взгляд от дыры.
У меня было несколько причин пытаться. Во-первых, я снова хотела почувствовать себя чем-то большим, чем обедневшая жительница засаленной комнаты в коммунальной квартире…
Прядко Полина
«Я рожден, и это все, что необходимо, чтобы быть счастливым!»
— У вас будет девочка. — Доктор отвернулся от экрана и с улыбкой посмотрел на двух светящихся от радости людей. Женщина, лежащая на кушетке, крепко сжимала руку мужа, который, в свою очередь, с любовью поглаживал её небольшой круглый животик. «Спасибо, доктор! Большое спасибо!» — Женщина надела обратно свою плотную хлопковую широкую рубашку и вместе с мужем покинула кабинет. На улице стоял ноябрь. С момента, как эта семья узнала счастливую новость о будущем пополнении, прошло уже два месяца. На улице было морозно и уже выпал первый снег. Мужчина держал женщину под руку и напряженно наблюдал за каждым её движением, как будто она в любую секунду могла поскользнуться на ровной и посыпанной специальным средством дороге. Они подошли к своему припаркованному «Фольксвагену», и женщина осталась ждать снаружи, пока её муж прогревал машину изнутри. Вдыхая свежий утренний воздух, женщина думала о том, как радикально изменится её жизнь после появления на свет маленькой девочки, и о том, что работу вскоре придётся прекратить. Шёл всего второй месяц беременности, однако женщине казалось, что момент родов наступит уже через пару дней. Через несколько минут муж вышел из машины и открыл дверцу, чтобы его жена, не дай бог, не совершала резких движений. В этой семье всегда было так — непонятно, кто волновался больше, жена или муж. Надо сказать, что оба родителя очень долго шли к мысли о том, что без ребёнка их жизнь не будет иметь смысла. Мать будущей девочки приехала в Москву из отдалённого города, всегда мечтая о карьере, которая позволит ей ни в чём себе не отказывать, а отец, пусть и коренной москвич, всегда был амбициозен и прошёл достаточно тернистый путь к высокой позиции в крупной фирме. Однако для его жены, которая всегда и всего добивалась сама, оставить работу значило оставить где-то частичку себя. Через матовую призму многочисленных сомнений они приняли окончательное и бесповоротное решение, которое должно было разделить их жизни на до и после. Машина тронулась. Мужчина сидел за рулём, то и дело бросая взгляд на жену, которая рассматривала пробегающие мимо деревья. Конечно, она ловила на себе его беспокойный взгляд, но каждый раз решительной мимолётной улыбкой давала ему понять, что с ней всё хорошо. Машина катилась плавно и медленно. Муж старательно объезжал все возможные ямы и притормаживал сильнее обычного на поворотах, а перед лежачими полицейскими так вообще двигался еле-еле. Жена привыкла к его вождению и уже не возмущалась тому, что благодаря ему чувствовала себя не человеком, а какой-то хрустальной вазой из редкого китайского фарфора в единственном экземпляре. Через час семья уже была около небольшого многоэтажного здания в благополучном районе Москвы. Как всегда терпеливо женщина дождалась, пока её муж откроет перед ней дверь, и, опершись на своевременно протянутую ей руку, вышла наружу. Квартира, в которую они поднялись, была наполнена таким теплом и нежностью, что любой человек, хоть когда-то входивший в неё, сразу мог сказать, что в ней живут действительно любящие друг друга люди. На полу, рядом с обеденным столом, уже располагался детский манежик, а в соседней комнате, рядом с аккуратно заправленной кроватью, уже поджидала будущего малыша детская светло-голубая колыбель. В ящиках комода ровными стопочками были уложены всевозможные детские вещи, начиная от ползунков и заканчивая забавными летними шапочками. В отсеке прикроватной тумбочки, где ранее женщина хранила свои украшения, теперь лежали соски и пустые бутылочки для молока. Казалось, что они подготовились настолько основательно, что в их квартире можно было устраивать настоящий детский сад — вещей хватило бы на всех. Мужчина проследил, чтобы жена дошла до кровати и, укрыв её теплым пледом, отошёл на кухню сделать чай. Когда он вернулся, женщина уже мирно спала, поэтому ему оставалось только выключить свет и отправиться на диван читать книгу о правильном воспитании ребёнка.
С того момента незаметно пронеслось полгода, наполненные волнениями, заботами, вечерними вылазками за вкусной едой и тянущей болью в пояснице. Проходили УЗИ, в которых врачи сообщали семье о том, что их малышка растёт и развивается, и что скоро они станут счастливыми обладателями милого маленького и кричащего по ночам существа. Наконец наступил июль. На улице плавила крыши домов жара, а ветерок и не думал помогать тучам закрыть солнце хоть на несколько минут. В один из душных вечеров женщина поняла, что началось. Муж находился дома, и спокойно, без какой-либо паники, уже через десять минут вёз свою жену в родильный дом. Это была пятница, и пробок особо не было, поэтому они добрались быстро и беспроблемно. Жену забрали в палату, и, спустя долгие роды, уже в ночь пятницы акушерки принесли ей кричащую сморщенную малышку. Счастью обоих родителей не было предела, особенно после слов дежурного врача о том, что она совершенно здорова и жизнеспособна. Муж и жена, а теперь уже отец и мать, не могли насмотреться на своего ребёнка и с нетерпением ждали выписки, которая должна была состояться уже в понедельник. И вот в тот самый понедельник мать и малышка проходили последний осмотр у основного врача. Радостные и полные жизненной энергии родители совсем не ожидали услышать то, что им сказали в тот злополучный понедельник. Врач сказал, что у их малышки есть проблема, а именно — шумы в сердце. У матери случилась самая настоящая истерика, которых раньше у неё никогда не было. Отец ходил пасмурнее тучи, пытаясь одновременно не дать своей жене впасть в депрессию и выяснить, как можно было обнаружить такое только в день выписки. Врачи разводили руками, ведь всем известно — люди имеют свойство ошибаться, однако от осознания этого факта несчастным родителям было совсем не легче. На следующий день кардиолог, специально вызванный основным врачом для подтверждения его догадки, поставил неутешительный диагноз — дефект межжелудочковой перегородки, а говоря более простым языком — дырка в сердце. Более того, эта перегородка была настолько крошечной, что, можно сказать, её и не было вовсе, из-за чего, как им впоследствии объяснили, артериальная и венозная кровь смешивались, и ребёнок мог очень скоро умереть. Единственным выходом оставалась операция на открытом сердце, при мысли о которой у матери ребёнка всё внутри сжималось и слёзы лились сами по себе. Неужели она что-то сделала не так, неужели по её вине у её малышки такое сердце? Все эти вопросы могли часами кружить в её голове по ночам, не давая ни заснуть, ни проснуться. Семью перевели в специализированную больницу, где после двухнедельных исследований девочке подобрали лекарство и отпустили домой со строгим наказом — набрать вес малышке. Кроме того, родителей сразу подготовили к возможности не одной, а двух операций, потому что хирурги опасались не успеть сделать всё за 80 минут, а держать ребёнка под ней дольше означало поставить его умственное развитие под угрозу. Единственным, что поддерживало семью в это непростое время, оставались заверения врачей о «накатанности» таких операций, и что в 90% случаев операция проходила успешно и без осложнений. И вот, спустя столько времени, родители с малышкой на руках переступили порог своей квартиры. И пусть в колыбели теперь находился такой долгожданный ребёнок, а бутылочки были заполнены молоком, муж с женой не могли отделаться от чувства всепоглощающего страха. Они боялись, что колыбель может опустеть.
Шел пятый месяц жизни девочки, и, наконец, после десятков различных по маркам пюрешек, смесей и материнского молока, после сотен раз, когда малышка отказывалась есть и выплёвывала всё обратно, после тысяч показанных ей за едой мультиков нужный вес был набран. Операцию провели в конце декабря. Восемьдесят минут ожидания. Восемьдесят минут отчаянья. Восемьдесят минут надежды. Восемьдесят минут паники. Восемьдесят минут. Всё было не напрасно. Врачи полностью закончили за восемьдесят минут. Малышка перенесла операцию на открытом сердце и выжила. Её сердце, пусть и со специальной заплаткой, отчётливо билось, и уже через два года эта заплатка стала неотъемлемой частью её сердца.
И сейчас я смотрю на фотографию этой малышки с заплаткой и провожу рукой по своей груди. Это белая послеоперационная полоска останется вечным рубцом на моем теле. Но не на душе. И она всегда будет давать мне силы. Да, у меня есть некоторые физические особенности: я не могу бегать марафоны и усиленно тренироваться, а шрам не сотрет ни один пластический хирург, однако несмотря на все трудности, пережитые моими родителями в борьбе за мою жизнь, они всегда говорили мне, что моё рождение — это самый незабываемый момент в их жизни. Теперь же, в мои почти семнадцать лет, я с уверенностью могу сказать — я жива, а значит — я счастлива.
Распутина Светлана
То, что дает мне силы
Однажды семя упало в землю… Так зародился я.
Меня питал дождь и ласкало солнце, я рос. И когда пришло время, ко мне пришёл человек.
В тот день, когда пришёл человек, я был слаб и зависел от всего, что окружало меня, но я дал ему дар. Я отдал человеку всё, что было у меня. Я отдал ему себя.
Мой гость благодарно принял и собрал мои дары — множество моих воплощений. Он аккуратно высушил мои сердца — листья — и положил меня в нежный глиняный сосуд.
Мне казалось, что теперь я стал ещё более слабым, но тогда человек обжёг меня горячей водой, закрыл сосуд крышкой и оставил одного.
Спустя время человек вернулся и выпустил меня вместе с водой в другой сосуд. Но я был уже не я. Я переродился и стал другим. Тем, кто я есть сейчас.
Моё горячее дыхание обжигало человеку кончики пальцев, а аромат, которым я теперь обладаю, щекотал ему нос. Но человеку это нравилось, и он был счастлив.
Человек пил меня и становился сильнее и спокойнее.
Так началась моя история.
Я видел бесчисленные множества сосудов и грел бесконечные множества сердец.
Человек сказал, что во мне таится нежное пламя. И эти слова даровали мне тело и силы.
Я поднимаюсь облачками пара над вашими стаканами лишь одним взмахом своих крыльев. Цвет моего тела меняется в зависимости от места, в котором были собраны мои дары. При должном подходе я согрею. Но будь аккуратен, человек, ибо моя мощь может даровать боль.
Я способен залечить раны, но я также могу и сгубить твою душу.
А сейчас проходи, присаживайся, путник. И если ты будешь вежлив, я дарую тебе чувство бодрости и покоя в своём царстве. Если ты будешь добр и почтителен, я позволю забрать тебе свой дар с собой.
Родионова Полина
У Антона родился третий брат
— Мам, да успокойся ты, ничего такого не случилось.
— Ничего? НИЧЕГО? Антон, у тебя опять родился брат! Сколько можно?!
— Мам, ну это всего лишь третий…
— Третий? А потом четвертый, а потом пятый?
Сонный программист Антон обреченно вздохнул и почесал в бороде.
Мать металась по кухне, рычала и выла, периодически хватаясь за голову. Антон сидел и думал, как у нее еще волосы на голове остались. Полвторого ночи. Когда она успокоится?
— Ты мне всю жизнь загубил! Я тебя в этом доме видеть не хочу! Ты понял? Убирайся! Убирайся к своей стриптизерше!
Антон медитативно кивал. В голове у него играла песня из «Шрека».
— И наклейки свои сраные забирай с собой! Весь дом говном облеплен!
«Говном» мать называла все, что связано с программированием. В данном случае имелись в виду наклейки из серии «Кот и Код», на которых изображались коты в разных костюмчиках за компьютерами. Антону очень нравились эти коты, поэтому один кот висел на кухне, рядом с иконой Николая Чудотворца, еще один — на двери в туалет, а несколько других Антон стратегически разместил у мамы в спальне, потому что решил, что ей понравятся рыжие коты — она ведь сама рыжая.
— Подними зад со стула и иди собираться! И этих братьев своих забирай, они мне нафиг не сдались!
— Да, мам. — Антон задумчиво встал и пошел грустно отклеивать котов.
Через час сонный Антон, коты, ноутбук и трое храпящих детей оказались в такси.
— Алё, Маш. Мы к тебе едем. Да, она выгнала. Не знаю, придется возврат оформлять. Я не могу Маш, я не справлюсь. У меня еще двое кроме него. У тебя остался чек? Поищи, да. Здесь направо. Я не тебе, Маш. Да, мы скоро будем.
Маша встретила их в красивом черном халате. Она вернулась со смены полчаса назад и еще не успела смыть макияж. Утро они встретили на балконе. Очень хотелось спать, но сначала нужно было обсудить важные вещи.
— Антон, скажи честно, зачем они тебе? Еще и в таком количестве. Разоришься однажды.
Солнце встало над городом и сразу же поселилось в рыжих волосах Антона.
Машины белые волосы оно лишь слегка погладило.
— Я всегда братьев хотел. Понимаешь? — Антон печально посмотрел в синие радужки ее усталых глаз.
— Да, но третий… Не слишком?
— Погорячился, да. — Антон пожал плечами. — Надо вернуть, пока не привязался к нему.
— Я чек нашла, — тихо сказала Маша, протягивая мятый белый чек.
— Хорошо. Иди спать, я пока оформлю возврат.
Антон обнял ее и погладил по белым волосам. Маша слабо улыбнулась и пошла спать.
«Причина возврата:___». Варианты: «Не понравился», «Не нужен», «Надоел», «Дефектный». У Антона что-то дернулось внутри. Он встал из-за стола, дрожащей рукой налил себе холодный кофе, три минуты его пил, открыл холодильник, посмотрел, закрыл холодильник, сел, подтянул к себе колени, уткнулся бородой в колени, заплакал. Чуть-чуть. Залпом выпил еще одну чашку кофе и убитым взглядом изучал пиксели на экране. Взял мышку, выключил, включил, выключил, включил.
«Не нужен». Enter.