Иногда писатели на вопрос «Как написать книгу?» отвечают: «Садись и пиши!». Но если бы написать роман или сценарий для сериала было так просто, все бы уже стали писателями. Начинающим авторам может помешать неуверенность в своих силах, поверхностное знание индустрии или просто непонимание, как подступиться к книге. Дело тут не только в самом тексте.

Наши друзья и партнеры — издательство «Альпина Паблишер» — собрали 12 книг, в которых профессионалы делятся советами и практиками: как преодолеть блоки, кем вдохновляться, как работать на структурой и персонажами и как потом продать получившийся шедевр. Целая библиотека учебников для писателей и сценаристов. Для наших подписчиков действует промокод CWS15 на скидку 15%.

Начать писать

Юрген Вольф. Школа литературного и сценарного мастерства. От замысла до результата: рассказы, романы, статьи, нон-фикшн, сценарии, новые медиа.

Классическое пособие Юргена Вольфа рассказывает об искусстве повествования и о том, как организовать свое время и довести произведение до конца. Вольф объясняет, как бороться с самыми частыми страхами, вроде боязни отказа, помогает найти свою нишу и начать писать. Ещё в книге он пишет о том, как справляться с критикой, бороться с отвлекающими факторами и продавать свое произведение. Иными словами это полное практическое руководство начинающего писателя.

Егор Апполонов. Пиши рьяно, редактируй резво: Полное руководство по работе над великим романом. Опыт писателей от Аристотеля до Водолазкина

Журналист Егор Апполонов написал, наверное, самый подробный гид по писательскому мастерству. В первой части книги вам предстоит пройти путь писателя: от создания романа до его издания. С чего начать работу, как преодолеть писательский блок, где брать идеи, темы, убедительных персонажей и как найти свой стиль. Вы узнаете о подводных камнях самиздата и особенностях работы с издательствами. Вторая часть книги — диалоги о ремесле с известными писателями, в которых они делятся своими советами и секретами мастерства.

Рассказать историю

Роберт Макки История на миллион долларов: Мастер-класс для сценаристов, писателей и не только

Писательство — умение рассказывать истории. Макки предлагает отказаться от обычных сюжетов и создать сильную драматическую структуру. Выбрать героя, найти событие, нарушающее порядок вещей, перейти к преодолению препятствий, довести дело до кризиса, показать, как герой решается на единственно верный шаг, а затем побеждает или проигрывает. Вы научитесь строить такие истории везде: от презентации до великого романа.

К. М. Уэйланд. Архитектура сюжета: Как создать запоминающуюся историю

Эта книга о структуре повествования — конструкции, на котором держится весь сюжет и все произведение. Такая конструкция помогает подступится к писательству, создать убедительные сюжеты и объемные характеры. Когда у вас есть структура, писать по ней проще простого.

Дэвид Говард, Эдвард Мабли, Фрэнк Даниэль Как работают над сценарием в Южной Калифорнии

Это учебник по предмету «Кинодраматургия» в Школе кинематографических искусств Университета Южной Калифорнии в Лос-Анджелесе, лучшей киношколе США. Книга посвящена двум основным: как определить, что история интересная, и как изложить ее интересно.
Все это применимо не только к кинофильмам, но и к сериалам, документальному кино, новостным сюжетам, спортивным трансляциям, ток-шоу и даже к концертам. Иными словами, хорошая история — основа любого текста.

Проработать персонажей

Кристофер Воглер. Путешествие писателя: Мифологические структуры в литературе и кино

В основе любой увлекательной истории лежит путешествие героя: внутреннее или внешнее. Кристофер Воглер написал учебник, который объясняет, зачем такое путешествие нужно и как его построить, чтобы читатель буквально телом чувствовал всё, что происходит в истории. Чтобы у него сжимало живот и перехватывало дыхание. В Голливуде книга стала классическим учебником по сценарному мастерству, у Воглера точно есть чему поучиться.

Роберт Макки. Диалог: Искусство слова для писателей, сценаристов и драматургов

Диалоги и речь героев — самое трудное в писательстве. Достаточно немного не угадать, и читатели почувствуют халтуру. Кажется, что научиться писать речь невозможно: это либо дано, либо нет. Роберт Макки рассказывает о диалогах вообще всё: на чем выстраивать структуру, как подбирать речь под персонажа и делать её живой. Ваши герои заговорят так, что каждый читатель им поверит.

К. М. Уэйланд . Создание арки персонажа. Секреты сценарного мастерства: единство структуры, сюжета и героя

Арка персонажа или героя — изменения, которые происходят в его жизни, и приводят его к цели. Например, трансформация Гарри Поттера от забитого мальчика, который не верит, что он избранный, до героя, который спасает целый мир. Если персонаж на протяжении истории не развивается, он не интересен. Если бы Поттер так и остался мальчиком под лестницей, он не смог бы победить Волдеморта. Умение выстроить арку персонажа — ключевой навык автора любого литературного произведения. О том, как это сделать и рассказывает Уэйланд в своей книге.

Кристофер Воглер, Дэвид Маккенн Memo: Секреты создания структуры и персонажей в сценарии

Кристофер Воглер и Дэвид Маккенн проанализировали более 40 000 сценариев самых разных жанров. Memo – один из множества описанных в книге методов анализа и работы над структурой повествования и персонажами. В книге разбираются подходы от характеров Теофраста и морфологии волшебной сказки русского филолога Владимира Проппа до авторских методик самих Воглера и Маккенна. К каждой главе авторы добавили практическое задание для тренировки, чтобы вы смогли отточить навык прямо по ходу чтения.

Лайош Эгри. Искусство Драматургии: Творческая интерпретация человеческих мотивов

Драматург и преподаватель Лайош Эгри уверен — необязательно быть гением, чтобы написать увлекательную пьесу для театральной постановки. Прежде всего, нужно найти идею — замысел, на котором будет строиться произведение. Лайош рассказывает, какую роль в действительности играют персонажи и почему они начинают «писать свой собственный сценарий», где черпать вдохновение и стоит ли писателю всецело полагаться на интуицию.

Вдохновиться опытом гениев

Ричард Коэн. Писать как Толстой: Техники, приемы и уловки великих писателей

Ричард Коэн — редактор и издатель. Для этой книги он собрал советы и секреты мастерства самых разных писателей. Лев Толстой, Марсель Пруст, Иэн Макьюэн, Джулиан Барнс и другие авторы станут вашими учителями. В книге Коэн рассказывает о том, как создавать сюжет, образы персонажей и диалоги; объясняет, кого стоит выбрать на роль рассказчика и почему для романа так важны ритм и ирония; учит, как редактировать собственные произведения. И все это с позиций гениев.

Продать произведение

Анна Гудкова Питчинг: Как представить и продать свою идею

Представьте, что вы написали киносценарий и попали в один лифт с Дэвидом Линчем. Вам нужно продать ему сценарий за две минуты, что будете говорить? В этой ситуации пригодится знание питчинга. Питчинг — презентация вашего проекта потенциальным инвесторам. Книга Анны Гудковой объясняет, как его освоить. Она научит разговаривать с большим миром и быть честным с самим собой, поможет отточить навыки soft skills, сделать первый шаг к работе мечты и не бояться идти навстречу новым возможностям. И, конечно, после прочтения вы сможете продать сценарий Линчу в лифте.

Алексей Олейников — писатель, журналист, учитель, главный редактор журнала детской и подростковой литературы «Переплёт». Он автор полутора десятков книг, в том числе недавно вышедшего графического путеводителя по «Евгению Онегину». Весной Алексей проведет в Creative Writing School  две новые мастерские для юных авторов — «Фэнтези: как вырастить мир» и «Осознанное чтение для подростков». Выпускающий редактор электронного журнала  «Пашня» Юлия Виноградова и детский писатель Дарья Сафонова поговорили с Алексеем Олейниковым о школьной программе, пишущих подростках, фэнтэзи и комиксах. 

Вы учились в МАИ, потом его оставили и пошли в Литературный институт. Как вы оцениваете свою учебу?  

Все очень индивидуально. Мне лично моя «недоучеба» в МАИ сильно помогала, потому что я с тех пор не боюсь естественно-научных дисциплин, мне близки физика и математика, и я, когда преподаю, нередко использую метафоры не из гуманитарной области. Мне вообще кажется, что нет лишних знаний. Учил ли ты латынь или всю жизнь занимался исследованием беспозвоночных — так или иначе это отражается на тебе, на том, как ты думаешь, как воспринимаешь мир, на языке, которым ты пользуешься. 

А литературное образование? Нужно ли вообще писателю его получать? 

Давайте я так отвечу: а черт его знает. Писатель, в отличие от, допустим, учителя, инженера или программиста, — профессия не массовая. Что и как пишет человек, всегда уникально, это всегда продукт его внутренней жизни, его внутреннего мира. То есть любой писатель создает сам себя. Вряд ли Литинститут или другая учеба  испортят хорошего писателя, а помочь ему могут. А вот если человек не писатель, у него нет этого призвания, то можно внушить ему ложные надежды. Хотя с другой стороны, кто сейчас вообще следит за жизнью писателей? Поэзия и писательство наконец-то стали частым делом, поэтому никто ни от кого ничего не требует. 

Вы начинали как взрослый автор. Как в вашей жизни появилась детская литература? 

Еще до поступления в Литинститут я писал мистические, фэнтезийные рассказы. Не сказать, чтобы они были взрослые. Я, наверное, всегда внутренне тяготел к подростковой литературе, даже не к детской. Как-то радио «Серебряный дождь» проводило конкурс короткого рассказа. Понятно, что я там ничего не выиграл, но конкурс оказался стартовой точкой — я решил написать рассказ, и он оказался детским. Появился герой, появился целый мир, основанный на моем детстве в Ставропольском крае. Из этого рассказа вырос сборник «Велькино детство», который  лег в основу моего диплома в Литинституте. Потом эта книжка вышла в издательской программе Москвы и получила премию «Заветная мечта» в номинации «литературный дебют». С тех пор все и поехало. 

Расширяйте свой стилистический диапазон, который позволит говорить разными языками

Радостно слышать такую историю, потому что мы в CWS проводим много литературных конкурсов и очень надеемся, что люди, которые в них не выигрывают, все же получают новый опыт, толчок для своего творчества.  А как писателю, который пишет для детей или подростков, понять, что им будет интересно?

В мире семь миллиардов человек,  то, что вы напишете, обязательно будет кому-то интересно. Мы, конечно, можем попробовать зайти в целевые фокус-группы, но все это мне кажется играми маркетологов. Мне кажется, способ один — если ты хочешь писать для подростков, надо просто чаще общаться с подростками. Надо наблюдать, регулярно слышать, как они разговаривают, чем интересуются, как  двигаются, на чем катаются и так далее. Ты должен знать свою аудиторию. Подростки четко чувствуют фальшь, малейший сбой интонации, всякого рода подделку, но, как и все люди, любят хорошие истории. Если вы делаете хорошую историю с крепко собранным сюжетом, то любой человек включится. Пишите так, чтобы самим было интересно. Читайте максимально разные тексты. Это универсальный совет для всех — расширять свой стилистический диапазон, который позволит говорить разными языками, вставать на разные позиции и выстраивать сюжет тоже по-разному.

В конце января у вас начинается курс писательского мастерства для подростков «Фэнтези: как вырастить мир». Имеет ли смысл учить подростков писательскому мастерству? 

Конечно, тем  более, когда у подростка есть такой запрос. Я вижу детей, которые приходят, потому что им интересно, у них есть желание, но нет языка. Иногда у подростка есть формы, но они чужие, списанные из прочитанных ранее текстов. Один приходит за тем, что ему хочется научиться доводить истории до конца, потому что он начинает и бросает. Другой вязнет в описаниях и никак не может выстроить сюжет. Третий хочет писать фэнтези, но не знает, как. У четвертого не получаются короткие истории. Пятый приходит за философским объяснением, что происходит у него внутри. И все они могут собраться у меня на семинаре. Сказать, что у меня есть один рецепт на всех — большое лукавство. Поэт может выстрелить в девятнадцать лет, а писатель зреет долго, как сыр. Проза требует писанины, начитывания, обдумывания, споров, ошибок — это противная работа, которая в тебе происходит постоянно. В этом смысле хороший семинар дает сильный импульс для роста. 

Насколько востребованы фантастика и фэнтези у детей? 

У детей, которые читают, этот жанр традиционно востребован и из-за общей фантастичности сюжета, и в силу легкости вхождения в мир. Современные дети много играют и смотрят сериалы, аниме, где существуют те или иные фантастические допущения, поэтому они легко включаются в эти игры, им привычен этот язык. Мир условного Шекли им ближе, чем мир Бунина или Тургенева. Я, когда читал с детьми «Тарас Бульба», так и объяснял: представьте, что это фэнтези. И когда мы меняем оптику, выясняется, что ничего, можно и почитать. Я помню, что когда читал Крапивина в детстве, испытывал невероятную тоску по другим возможностям существования, по тому, что еще не случилось. Сейчас дети не так романтично настроены, но все равно их сознание гораздо более подвижное. Поэтому и фантастика, и фэнтези им, конечно, близки.

На что стоит обратить внимание автору, который хочет написать фантастический текст? Где стержень у этого жанра? 

Это сюжет. Начать лучше с сюжетных рассказов, а потом уже можно подниматься к вершинам жанра. Неважно, что ты сочиняешь, нужно, чтобы это читалось интересно. Ты можешь брать двумя вещами: либо языком, либо сюжетом. Сюжетом брать легче, потому что язык долго нарабатывается, его надо начитывать, выписывать. А сюжет тянет за собой всю необходимую структуру мира и язык, он тебе скажет, когда можно ускорять темп, когда не задерживаться на описаниях, притормозить читателя, заставить его пожить в пространстве, которое ты создаешь.

В комиксе, графическом романе те же правила действуют?

Нет, в комиксе вообще все по-другому. 

— Расскажите! У вас есть опыт создания графической новеллы в стихах «Соня из 7 буэээ».

Стихотворный комикс — особенный жанр, где первоочередным был стихотворный длинный нарратив, на который мы нарастили визуальную составляющую. А в классическом комиксе важнее всего сюжет, лихо закрученная история. Часто, когда комиксы рисуют сами художники, начинает хромать сценарная часть, сама история рассыпается, хотя нарисовано все может быть прекрасно. В комиксе ты, как писатель, говоришь не только словами, но и визуальным языком. Нужно найти художника, который понимает тебя, и выступать с ним соавтором, нужно, как режиссеру, выстраивать кадры, понимать, как та или иная сцена может быть отображена.

Недавно у вас вышло продолжение «Сони». 

Да, Соня повзрослела, она девятиклассница, почти уже взрослый человек со сформировавшимся взглядом на мир, немножко лирическим, немножко саркастическим. Это история про человека, который уже прошел бетономешалку буллинга. Ее сильно беспокоит ОГЭ, появляется намек на первую любовь, здесь есть и очень мощный пацифистский заряд. Это другой человек и другая история — и по тональности, и по настроению, и по подаче. 

Есть ли место комиксу в современной школьной программе? 

Да, я периодически использую комикс, в том году брал «Я слон» Лены Ужиновой и Владимира Рудака. Это очень хороший комикс, стендап от лица инвалида. Я еще использовал комикс как методический прием: допустим, читали мы «Беовульфа», и я потом предлагал взять любую сцену и представить ее в виде комикса. 

Надо отдать учителям право составлять программу по литературе

Сегодня у учителя в школе есть достаточно свободы на такие эксперименты?

Ты закрываешь дверь и волен говорить о чем угодно. Проблема в том, что у учителей нет сил, ресурсов и готовности узнавать что-то новое, потому что они завалены работой, адовым количеством нагрузки. В целом, никаких новых, инновационных и головокружительных подходов в преподавании литературы нет. Каждый учитель решает эту проблему по-своему, в меру своих сил ищет своих единомышленников, как, допустим, Гильдия словесников. Литература не входит в перечень обязательных предметов, как математика или русский, и в этом случае есть свобода. Мне сложно говорить однозначно об учителях государственных школ, потому что я работаю в частной, и там свободы намного больше. И я, конечно, не могу осуждать своих коллег, которые не готовы выходить за пределы учебного плана и обсуждать Дашевскую вместо «Мцыри», хотя и Дашевская, и Лермонтов прекрасные авторы. 

Насколько вы сами включаете современный детлит в свою программу преподавания?

В некоторых классах включаю, в некоторых нет. Скорее, речь идет о том, что мне интереснее брать авторов, которые могут зацепить конкретно этот класс, конкретно этих ребят. Я часто использую тексты, не входящие в школьную программу:  Шекли, Брэдбери, сборники «Волчка», в которых в том числе были и Ася Кравченко, и Нина Дашевская, и Маша Ботева, и Женя Басова. При вдумчивом чтении нет проблемы, какой текст ты берешь — двухтысячелетней давности или наших современников. И то и другое с хорошей аудиторией, с хорошим классом легко разбирается. 

А как классику сделать понятнее и ближе подросткам?

Мы выходим на глобальный вопрос — что в целом делать со школьной классикой? Я считаю, ее надо сильно разгружать, пересматривать весь курс школьной литературы сильно в сторону модернизации. А по большому счету надо отдать учителям право составлять программу по литературе. Чтобы у нас не было единого плана, а каждый учитель сам или в общении с детьми, родителями, администрацией составлял план чтения. Я всячески призываю к тому, чтобы ломать единое образовательное пространство. Проблема в том, что чем дальше мы движемся, тем более преподавание литературы XIX-XX веков превращается в преподавание истории культуры, быта и повседневной жизни. Я не понимаю, почему мы так сильно зациклены на XIX веке, хотя современная Россия — прямой наследник века двадцатого, советской литературы. А мы двадцатый век начинаем читать только в 11 классе.

Ваш «Графический путеводитель по Евгению Онегину» — это издание для подростков, которые не хотят читать «Евгения Онегина»? Или для учителей, которые хотят увлечь подростков? 

Изначально это была идея художницы Наташи Яскиной. Мы понимали, есть текст и некоторый мир вокруг него. Заставляешь учеников читать Бродского, Набокова, и это совершенно неподъемная глыба, ледник, который лежит посреди девятого класса, и дети к нему подходят, робко трогают своими обледенелыми лапками и в ужасе убегают. Попытки издать иллюстративный комментарий к Онегину были достаточно классическими: академическое издание, на полях что-нибудь красивое нарисовано. Ни один подросток этот кирпич в руки не возьмет. Учителя тоже не будут пользоваться, у них и так сумка, полная тяжеленных тетрадей. 

Наша книга обращена к старшим подросткам, потому что если вы не одолеете сам роман в исходном виде, то хотя бы попробуете понять, что здесь происходит, и чуть-чуть больше узнаете о той жизни. Белинский говорит, что Евгений Онегин — энциклопедия русской жизни, но проблема в том, что эту русскую жизнь мы уже не знаем. Мы далеки от Онегина настолько, насколько марсиане далеки от нас. 

Работа и начиналась с того, что мы выписывали то, что непонятно. Непонятно, что долгами жил его отец, непонятно, что значит: «Надев широкий боливар,/Онегин едет на бульвар», почему Онегин сначала отказал Татьяне, а потом ее преследовал, непонятно, почему он убивает Ленского. Потом Наташа рисовала  комиксовую часть, а я делал нон-фикшн развороты. Мы включали то, что что хорошо бы рассказать коротко, внятно, графически разжевать и передать краткое содержание эпохи.

— Планируются ли путеводители по другим писателям из школьной программы?

— Изначально, когда мы задумывали серию, у меня был перечень авторов и текстов, за которые я бы хотел взяться — и за «Пиковую даму», и за «Медного всадника», и за «Горе от ума», и за «Мертвые души». «Преступление и наказание» и «Война и мир» — тоже очевидные кандидаты, но это уже коллективная работа, одному не потянуть.

— Где родителям, которые хотят помочь своим детям найти хорошую литературу, самим искать информацию? На чьи обзоры имеет смысл ориентироваться?

— Есть LiveLib, сообщество, где публикуют довольно здравые обзоры. Как ни странно, на сайте BabyBlog бывают внятные подборки — увлеченные мамы собирают разного рода книжки. Иногда там бывают разборки в стиле «давайте скинем Чуковского с парохода современности, а то там у него ужастики», но это общая травма родительских сообществ. Как ни странно, неплохие обзоры встречаются на сайте Лабиринта. 

Из профессиональных ресурсов в первую очередь посоветую ПапМамБук: там есть подборки по возрастам, и сами подростки пишут рецензии. В Facebook есть группа журнала «Переплет» о детской литературе, который я делаю сейчас. Есть ежегодный каталог «Сто лучших детских книг», который делает центральная городская детская библиотека им. А. П. Гайдара вместе с издательством «Самокат». Раньше в РГДБ выходил ежеквартальный каталог по лучшим новинкам детских книг.

Есть блогеры: Дмитрий Гасин, Валерия Мартьянова, Ольга Лишина. Есть лекции и всякого рода рекомендации от критика Ксении Молдавской. Можно пойти на сайт федерального конкурса по детской литературе «Книгуру», там выкладываются рукописи, можно почитать, посмотреть. Можно смотреть шорт-листы премий имени Крапивина и «Новая детская книга» (там как раз много литературы фэнтези, мистики, фантастики). 

Наконец, такие обозреватели как Лиза Биргер, Наталья Ломыкина, Наталья Кочеткова периодически касаются детской литературы, в «Афише daily», «Esquire», «Снобе», Коммерсанте иногда бывают тематические публикации. 

Не так много источников, как хотелось бы, но если целенаправленно следить за темой, вполне можно разобраться.

Пианисты упражняются в гаммах, чтобы практиковать ритм и чувство времени. Художники могут делать сотни набросков человеческой руки, чтобы научиться изображать ее реалистично. Танцоры могут бесчисленное количество раз практиковать танец, чтобы их движения и техника были безупречны.

Как и другие люди искусства, писатели могут оттачивать свое мастерство при помощи специальных упражнений. Писательница Николь Бьянки для проекта Medium собрала эффективные упражнения от известных, которые помогут вам отточить ваши писательские навыки. А мы их перевели.

1. Упражнение от Клайва Стейплза Льюиса: как создавать живые описания

В 1956 году всемирно знаменитый автор фэнтези Клайв Стейплз Льюис ответил на письмо от юного поклонника и поделился с ним пятью правилами хорошего письма.

Четвертое правило из его письма может послужить отличным писательским упражнением:

Не используй прилагательные, которые просто говорят нам, как нам относиться к описываемой тобой вещи. Я имею в виду, что вместо того, что описывать вещь как «ужасную», опиши ее так, чтобы мы действительно ужаснулись. Не говори, что что-то было «прелестным»: заставь нас сказать «прелестно», когда мы прочтем твое описание. Все эти слова (как «страшный», «чудесный», «омерзительный», «восхитительный») просто как будто говорят читателю: «Пожалуйста, сделай эту работу за меня».

Вот как можно превратить это в конкретное упражнение. Возьмите последнюю редакцию вашего произведения или черновик, над которым вы работаете прямо сейчас. Выберите место, где вы описываете что-то исключительно такими прилагательными, как «чудесный» или «ужасный». Попытайтесь заменить их более живыми описаниями.

Кроме того, посмотрите, нет ли в вашем тексте мест, где вы описываете что-то при помощи прилагательного, которое уже подразумевается самим существительным: например, «белый снег». Очевидно, мы все знаем, что снег белый, так что прилагательное здесь излишне.

Можно ли описать снег каким-то более живым способом? Возможно, стоит воспользоваться метафорой или сравнением, которые заставят читателя взглянуть на снег будто в первый раз? А возможно, снег уже и вовсе не белый, а коричневый и грязный.

2. Упражнение от Эрнеста Хемингуэя, которое поможет вам отточить свои наблюдательные навыки

В 1930-е годы 22-летний молодой автор по имени Арнольд Самуэльсон отправился во Флориду в надежде получить совет от писателя, который был для него идолом: Эрнеста Хемингуя.

В конце концов, Хемингуэй пригласил Самуэльсона на рыбалку и поделился секретами писательского мастерства прямо в море.

Хемингуэй попросил его выбрать какую-нибудь наблюдательную позицию и пересказать в коротком тексте все, что он видит. Самуэльсон описывал рыбалку, а вы можете выбрать любое событие, которое происходит, пока вы работаете, или закупаетесь в магазине, или обедаете в ресторане, или играете со своими детьми.

Представьте, что вы художник, который путешествует со своим альбомом, чтобы зарисовывать в него все, что он видит. Обращайте пристальное внимание на все, что происходит вокруг, и на все эмоции, которые вы испытываете.

Вот что сказал сам Хемингуэй:

Смотри на то, что происходит сегодня. Если речь идет о рыбалке, то смотри, что конкретно делает каждый человек здесь. Если ты ловишь кайф от того, что рыба прыгает, попытайся понять и запомнить, какой именно момент дает тебе эти эмоции. Было ли это движение лески от воды или то, как она превратилась в скрипичную струну, или падение рыбы и брызг воды.

Запомни, каким именно был шум и что именно говорили люди. Выясни, что именно подарило тебе эти эмоции, какое действие тебя так возбудило.

Затем опиши это так, чтобы читатель видел и чувствовал все то же самое, что и ты. Это и есть опыт «всех пяти пальцев».

Это упражнение научит вас избегать любых неясностей и неопределенностей в вашем письме. Не говорите нам, что ловить рыбу — это здорово. Больше конкретики. Покажите нам, почему это здорово.

3. Упражнение от Деймона Найта: как создать захватывающие сеттинг и настроение

Неважно, пишете ли вы большой роман или работаете над рассказом, который хотите включить в книгу нон-фикшн, в публичную речь или на коммерческую страницу. Самое главное — это создать правильное настроение.

Оно не только сделает ваш текст более приятным для чтения, но и поможет вашим читателям получить эмоциональный контакт с вашими словами.

Обычно когда мы пишем, то пытаемся пробудить какие-то конкретные эмоции в аудитории: например, страх, или печаль, или счастье, или трепет. Создавая какое-то особое настроение через текст, мы как бы даем своим читателям понять, что именно они должны сейчас испытывать. Это настроение также помогает им погрузиться внутрь истории — так же, как вы сами не можете отлипнуть от экрана в самой напряженной сцене фильма.

Известный автор научной фантастики, обладатель многих наград Деймон Найт наполнил свою книгу «Создавая короткую прозу» (англ. Creating Short Fiction) многими полезными писательскими упражнениями.

Вот как он предлагает практиковать сильные сцены и настроение в одном из них:

Представьте себе героя, который сидит или стоит один в комнате, в которой вы находитесь сейчас. Посмотрите на эту комнату его глазами; напишите страницу или около того, в которой вы просто описываете комнату, не упоминая самого героя и никак не обращаясь к нему, но держа в голове, что ему только что сообщили по телефону, что его повысили в должности. (Представьте, что этот человек живет здесь, если эта комната — часть дома или квартиры; если нет, то представьте, что его работа имеет какое-то отношение к этой комнате.) Как это эмоциональное состояние окрасит его восприятие? Помните, что вам нельзя никак упоминать самого героя, даже через местоимение (например, «Я посмотрел на мебель»). Опишите только то, что он видит.

Теперь опишите ту же комнату, увиденную человеком, который только что получил звонок от серийного маньяка: «Я иду к тебе, чтобы убить». Следуйте тем же правилам, что и в первом случае.

Это великолепное упражнение поможет вам помнить о том, что нужно всегда связывать ваши описания с личной историей или эмоциями вашего героя. Не включайте в ваш текст описания ради описаний. Используйте их для того, чтобы задать определенное настроение.

4. Упражнение от Тони Моррисон: как выйти из вашей зоны комфорта и развить эмпатию

В интервью журналу «Nea Arts Magazine» нобелевский лауреат Тони Моррисон поделилась упражнением, который она давала своим студентам в Принстоне.

Когда я преподавала Creative Writing в Принстоне, то узнала, что [моим студентам] всю жизнь говорили писать о том, что они знают. Я всегда начинала свой курс со слов: «Не обращайте на это никакого внимания. Во-первых, потому что на самом деле вы не знаете ничего, во-вторых, потому что я не хочу слышать о вашей «настоящей любви», о ваших маме и папе и ваших друзьях. Подумайте о ком-то, кого вы не знаете. Что насчет мексиканской официантки в Рио-Гранде, которая едва может говорить на английском?.. Представьте этого человека и затем создайте его».

Я всегда поражалась тому, насколько это эффективно. Студенты всегда выходили за пределы своей «коробки», когда им разрешалось представить что-то далеко за пределами их собственного опыта. Я думаю, это была хорошая тренировка для них. Даже если, в конце концов, они решали писать автобиографию, то, по крайней мере, они могли посмотреть на себя как бы со стороны.

Это упражнение — потрясающий способ отточить ваше умение создавать трехмерных персонажей, в независимости от того, пишете ли вы фикшн или нон-фикшн. Это также помогает развить эмпатию, умение понимать, быть чутким к чувствам других и смотреть на мир чужими глазами.

Вы можете использовать это упражнение в связке с набором вопросов по типу «опросника Пруста» . Придумайте героя, который будет совершенно не похож на вас, и представьте, как он мог бы ответить на эти вопросы.

В книге Деймона Найта есть похожие упражнения:

Напишите историю о каком-то болезненном эпизоде из вашей собственной жизни, но от лица придуманного вами человека, который полностью отличается от вас. Измените его пол, возраст, профессию или все вместе. Попробуйте адаптировать этот эпизод к характеру и жизненным обстоятельствам этого героя <…>

Подумайте о ком-то в вашем прошлом, кто вызывает у вас только ярость и ненависть. Попробуйте написать историю с его точки зрения так, чтобы этот человек вызвал симпатию <…>

Эти упражнения должны выбить вас из привычной колеи — писать о людях одного пола, или только о приятных вещах, или только о тех, кто напоминает вас. Пока вы не заставите себя делать трудные вещи, как вы будете расти как писатель?

5. Упражнение от Джека Харта: как писать точными и сильными предложениями

Давайте закончим на небольшом редакторском упражнении, которое поможет вам сделать ваше письмо более точным, а ваши предложения — более легкими.

В своей великолепной книге «Создание истории» (англ. Storycraft), собравшей множество наград, Джек Харт делится одним редакторском советом:

Любое слово, которое не движет историю вперед, только замедляет ее. Это уже достаточный резон для того, что избегать слов-паразитов (англ. expletives): не только ругательства, но целый класс «пустых» слов. Большинство таких паразитов просто заполняют синтаксическую конструкцию. Самые частые — это «там были», «там был», «это был» и так далее.

Возьмем предложение вроде «На взлетной полосе было два самолета». Для чего здесь этот глагол, «было»? Ни для чего. Он просто позволяет превратить фразу «два самолета на взлетной полосе» в целое предложение.

Конечно, такие грамматические слова-паразиты не нарушают никаких языковых правил, и каждое из них не занимает много места. Но все вместе они нагромождаются друг на друга и замедляют ваше повествование.

Почему бы не ввести глагол, который сообщит вашему письму настоящую образность? Например, «два самолета выруливали на взлетную полосу», или «два самолета стояли без дела на взлетной полосе», или хотя бы просто «два самолета стояли на взлетной полосе»?..

Вот как можно превратить это в упражнение. Возьмите один из ваших недавних черновиков и устройте охоту на грамматические слова-паразиты, которые вы можете безболезненно исключить из вашего текста.

Харт отмечает, что даже слова вроде «начал» могут быть не нужны для описания какого-то действия. К примеру, вместо «Он начал ходить по комнате» можно написать просто «Он ходил по комнате». Вы всегда можете найти множество таких «пустых» слов во фразах со связующими предлогами вроде «в», «для», «к», «с» и так далее.

Вывод

Рэй Брэдбери как-то сказал:

Я знаю, что вы слышали это тысячи раз. Но это правда — тяжелый труд вознаграждается. Если вы хотите быть хорошим писателем, вам нужно практиковаться, практиковаться и еще раз практиковаться.

Эти пять упражнений — отличный способ «прокачать» ваши писательские навыки. Через такую практику вы сможете поднять ваше письмо на следующий уровень, более эффективно говорить со своими читателями и вдохновлять их.

В издательстве «Лайвбук» вышла книга писательницы Кэролайн Лоуренс «Сторителлинг. Как написать отличную историю». Этот учебник подойдет авторам всех возрастов, но особенно он будет интересен подросткам: он написан в легкой форме и наполнен примерами из из всевозможных историй — от «Гарри Поттера» и «Звездных войн», до «Алисы в Стране чудес» и античной мифологии. В учебнике около сотни приемов, которые используют профессиональные писатели для создания захватывающих историй. Мы представляем три короткие главки о персонажах, путешествиях и правополушарном письме.

Помощники и наставники

Существует немногочисленная категория историй, где герой совсем один противостоит, скажем, стихии. В качестве примера можно привести повесть американского писателя Эрнеста Хемингуэя «Старик и море». Иногда та же схема встречается и в кино: фильм «Не угаснет надежда» рассказывает о моряке, чья яхта потерпела крушение в море.

В большинстве же историй у главного героя есть друзья и помощники или хотя бы один помощник. У Шерлока Холмса есть верный друг и соратник доктор Ватсон. У Шрека — Осел. У Бэтмена — Робин.

Работая над своим книжным циклом «Римские тайны», я придумала, что у Флавии будет трое друзей: девочка и двое мальчиков. И у каждого будут сильные стороны и недостатки.

Эта идея пришла мне в голову, когда я перебирала свои любимые фильмы и вдруг сообразила, что во многих из них у героя есть три главных спутника или помощника.

Вспомни «Удивительного волшебника страны Оз», «Звездные войны», пиксаровский мультик «Вверх», «Властелина Колец» или «Гарри Поттера». Практически во всех приведенных примерах у героя трое или около того помощников.

ВЕРНЫЙ ПОМОЩНИК

У Дороти есть четвероногий друг Тото, но из троих персонажей, встреченных на дороге из желтого кирпича, самая крепкая дружба у нее возникает со Страшилой. Главный друг и помощник старичка Карла Фредриксена из мультика «Вверх» — девятилетний скаут Рассел. У Люка Скайуокера есть робот R2-D2, ничуть не менее преданный, чем верный пес. У Фродо есть Сэм. У Гарри Поттера — Рон Уизли. А в моих «Римских тайнах» роль такого друга играет Нубия.

Я называю этот тип персонажей «верный помощник», потому что они всем сердцем преданы главному герою. Обычно их способности удачно дополняют умения и навыки главного героя, поэтому из них получается отличная команда. Верный помощник обычно искренне заботится о герое, поэтому часто старается повлиять на его поведение. Во многих книгах и фильмах верный помощник спасает герою жизнь или возвращает его с того света. Есть истории, где верный помощник даже готов пожертвовать жизнью ради героя.

ТОТ, КТО ВСЕХ СМЕШИТ

В историях, полных трудностей и опасностей, порой просто необходимо посмеяться, чтобы сбросить напряжение. Такую возможность обеспечивает один из моих любимых типов персонажей — «тот, кто всех смешит». В «Звездных войнах» комическую нотку привносит робот C-3PO. Интересно, намеренно ли сценаристы сделали его немного похожим на Жестяного Дровосека? Среди персонажей мультфильма «Вверх» есть очень забавный пес Даг. В моих «Римских тайнах» эту роль выполняет мальчик Ионафан, сосед Флавии. Иногда комические персонажи выступают в паре, как Пин и Мерри из «Властелина Колец». А бывает, что комический персонаж и верный помощник — одно и то же лицо, как, например, Рон Уизли. Создавая свою историю, ты волен смешивать и сочетать роли.

ДИКАРЬ

Очень часто герою на пути к цели и по мере решения проблем встречается персонаж, который поначалу воспринимается как противник, но потом оказывается союзником. Вспомним хотя бы первое появление Трусливого Льва, когда он выскочил из кустов и зарычал. Сперва Дороти и ее друзья перепугались, но после обнаружили, что он обладает мягким характером, привыкли к нему и полюбили. Или возьмем встречу Робин Гуда и Крошки Джона на узеньком мосту через речку. Сначала они повздорили и затеяли драку, но постепенно стали закадычными друзьями. В таких персонажах сильно животное начало, поэтому я назвала их «дикарями». В «Звездных войнах» в роли «дикаря» — Чубакка, он, кстати, во многом напоминает Трусливого Льва. В мультфильме «Вверх» огромной птице по имени Кевин поначалу удается напугать нас, а потом мы узнаем, что она спешит домой к своим птенцам! В моем цикле «Римские тайны» в качестве «дикаря» выступает немой нищий мальчик по имени Люпус.

Смотря фильмы и перечитывая свои любимые мифы Древней Греции, я выделила еще один распространенный тип персонажей. 

НАСТАВНИК

Наставник — это очень часто мудрый волшебник, который возникает в самом начале истории и объявляет герою: «Тебе предстоит пройти испытание и получить награду». Герой сомневается в своих силах, а наставник его подбадривает. «У тебя все получится! — говорит он. — Я всему научу тебя и буду во всем помогать». Наставник почти всегда вручает герою некий ценный предмет, часто наделенный магическими свойствами, который призван помогать в трудных ситуациях. Этот предмет называется «талисман».

Во многих историях в качестве наставника действительно выступает старый мудрый волшебник в длинных одеждах и с бородой.

Однако это необязательно. В мифе о Тесее наставницей героя становится его мать Эфра. Она рассказывает Тесею, что, как только тот обретет такую силу, что сможет поднять огромный камень, он должен будет отправиться в путь, на поиски удачи. Когда Тесею исполняется шестнадцать, ему наконец удается поднять камень, под которым он обнаруживает меч своего отца. Это и есть его талисман.

В книге «Удивительный волшебник страны Оз» роль наставницы играет Добрая Волшебница Севера, она велит Дороти следовать по дороге из желтого кирпича и дарит ей талисман — серебряные башмачки. В первой книге Рика Риордана о Перси Джексоне Хирон дает Перси ручку, которая превращается в меч. В «Звездных войнах» Оби-Ван Кеноби вручает Люку световой меч, некогда принадлежавший его отцу. А во «Властелине Колец» Гэндальф передает Фродо Кольцо Всевластия — пожалуй, самый известный талисман в современной литературе. 

Поскольку наставник нужен герою главным образом для обучения, рано или поздно наступает момент «выпускных экзаменов», после которых герой продолжает путь в одиночку и должен продемонстрировать, чему научился. Вот почему наставник часто погибает или исчезает примерно через три четверти повествования. В отдельных случаях он снова появляется ближе к финалу, чтобы еще разок напоследок помочь герою или поздравить его с выполнением задания.

Некоторые наставники на поверку оказываются ненадежными (их еще можно назвать «антинаставниками»), а иногда наставник даже превращается во врага, противопоставляя свои цели и желания целям героя.

АРХЕТИПИЧЕСКИЕ ПЕРСОНАЖИ

Эти пять разновидностей персонажей — главный герой, верный помощник, тот, кто всех смешит, дикарь и наставник — встречаются в тысячах книг и фильмов. И хотя некоторые термины для их обозначения я придумала сама (скажем, «тот, кто всех смешит» или «дикарь»), тем не менее абсолютно все писатели знают об их существовании, даже если привыкли именовать их иначе. Мы называем их «архетипами», что означает «древний тип», потому что все они уходят корнями глубоко в мифологию.

Эти архетипические персонажи и поныне выполняют свои функции с таким же успехом, как во времена пещерных людей, рассказывавших друг другу байки у костра.

И древнее происхождение архетипов вовсе не означает, что нельзя их «освежить» и осовременить. 

ПУТЕШЕСТВИЕ

Многие истории включают в себя путешествие. Чтобы одолеть врага и достичь цели, герой должен отправиться в дорогу. Обычно перед этим его напутствует наставник, а по дороге к нему присоединяются помощники. Согласно схеме Джона Труби, это главное путешествие обычно приходится на середину повествования, то есть этап под названием «План действий». Само путешествие, в свою очередь, включает в себя несколько этапов: в частности, начинается все с того, что герой должен перешагнуть порог.

Лучшие путешествия переносят героя из привычного мира в мир приключений: так Фродо перешагивает через порог своей норы, а Люк Скайуокер покидает свою маленькую пустынную планету и устремляется к звездам.

Кстати, помнишь Ахиллеса, героя с уязвимым местом на пятке? Помимо всего прочего, он выступал на стороне греков в Троянской войне. Но и у троянцев тоже были свои герои. Одного из них звали Эней. Как и Ахилл, он родился от союза смертного и богини. Матерью Энея была богиня любви Афродита. Эней — один из моих любимых героев, совершивших судьбоносное путешествие.

ПРОБЛЕМА ЭНЕЯ

Греки долгих десять лет осаждали город Троя и победить смогли лишь благодаря хитрости. Они притворились, будто уплыли, оставив на берегу огромного деревянного коня в дар богам. Троянцы притащили коня в город, внутрь хорошо защищенных городских стен (то есть переступили порог!) и решили отпраздновать победу. Но в ту же ночь в туловище коня открылась секретная дверца и оттуда выскочили греческие воины. Они распахнули городские ворота и впустили своих товарищей. А потом подожгли Трою и принялись истреблять ее жителей.

Если верить версии мифа, изложенной древнеримским поэтом Вергилием, Эней хотел остаться в городе и сражаться с греками, но тут ему явилась мать, Афродита, и выступила в качестве наставницы. Она велела ему немедленно бежать вместе со всем семейством. И герой отправился в путь, прихватив сына, старика-отца и статуэтки богов — хранителей домашнего очага в качестве талисмана. Он перешагивает порог, когда выходит за городские ворота, оставив за спиной горящую Трою, и устремляется под сень волшебного леса.

Заручившись помощью других спасшихся из Трои, Эней рубит особые деревья и строит из их древесины корабли. Повторно герои пересекают порог, когда выходят на этих кораблях в море и отправляются на поиски нового пристанища, чтобы основать там новую Трою.

ПУТЕШЕСТВИЕ ЭНЕЯ В ЗАГРОБНЫЙ МИР

В древнегреческом эпосе и мифах герой, выполняя поставленную задачу, порой может предпринять не одно, а несколько путешествий. Часто среди них — путешествие в подземный мир мертвых, царство Аида.

Последний подвиг Геракла — привести из царства Аида трехголового пса Цербера. Другой герой, музыкант по имени Орфей, спускается в Аид, чтобы спасти свою жену Эвридику.

Энею тоже приходится совершить путешествие в загробный мир. Его наставницей на время этого путешествия становится пророчица сивилла, а талисманом — золотая ветка омелы. Роль символического «порога» часто играют реки, вот и Энею приходится пересечь Стикс — реку, отделяющую мир живых от мира мертвых. Попутно он должен миновать стража-привратника — того самого трехголового пса.

ПРОБЛЕМА ПАДДИНГТОНА

Главный героя фильма «Приключения Паддингтона» (2014) медвежонок Паддингтон во многом напоминает Энея. Он лишился дома и большей части семьи и теперь должен отправиться в путь, чтобы найти новый дом. Его наставницей становится тетушка Люси, а талисманом — шляпа дяди Пастузо. Шляпа не только придает медвежонку уверенности в себе, но также напоминает ему о прошлом и помогает достичь поставленной цели. (Кроме того, в ней, на всякий пожарный, спрятан сэндвич с мармеладом!)

Как и многие герои, Паддингтон должен перешагнуть порог в одиночку. Он прячется в спасательной шлюпке на большом грузовом судне и отправляется в Лондон, за десять тысяч километров от родины. Но одним «порогом» создатели фильма не ограничились: поскольку это забавный и полный приключений этап, Паддингтону приходится преодолевать его раз пять или шесть. 

Прибыв в Лондон, медвежонок встречает семью Браунов и хочет поселиться у них. Помнишь сцену, когда Паддингтон вылезает из такси и поднимается на крыльцо дома Браунов? Нам показывают, как его мокрые лапы ступают на порог в буквальном смысле этого слова — на деревянную планку под дверью. А все потому, что цель Паддингтона — жить в доме Браунов.

Позже, в магазине мистера Грубера, Паддингтон смотрит фильм о своей родине Перу и, подобно Алисе в Зазеркалье, волшебным образом переносится в пространство фильма и воспоминания о детстве и доме.

ПУТЕШЕСТВИЕ ПАДДИНГТОНА В ПОДЗЕМНЫЙ МИР

Медвежонок Паддингтон тоже совершает своего рода путешествие в подземный мир — когда в один прекрасный момент оказывается у входа на эскалатор лондонского метро. Поначалу он боится движущейся лестницы и никак не решается на нее ступить, но вдруг замечает табличку с надписью «Держите собак на руках». Далее происходит забавная сцена, связанная с тем, что он неправильно понимает смысл предупреждения. Табличка заменяет ему наставника, вдохновляя его, а маленькая милая собачка становится талисманом. Она внушает ему уверенность в себе. Итак, как видишь, история героя древнегреческих мифов, насчитывающая более двух тысячелетий, и история говорящего мишки из Перу строятся по одной и той же схеме. И обе — пример прекрасного сторителлинга. 

ПРАВОПОЛУШАРНОЕ ПИСЬМО

Одной из книг, изменивших мою жизнь навсегда, стало пособие «Художник внутри вас». Автор книги, американская преподавательница Бетти Эдвардс, пишет, что когда ты рисуешь то, что ВИДИШЬ, а не то, что ЗНАЕШЬ, ты успокаиваешься и больше молчишь — тебе трудно поддерживать разговор, потому что ты переключаешься с логического левого на творческое правое полушарие мозга.

Мне кажется, именно здесь кроется причина того, почему писателям бывает так трудно усадить себя за стол и приступить к работе над текстом. Казалось бы, левому полушарию это должно нравиться! Ведь писательство связано со словами, а левое полушарие любит слова. Однако писатель использует эти самые слова, чтобы создавать живые картинки, наполненные красками, движениями и эмоциями. То есть левое полушарие должно уступить лидирующую роль правому… и оно всегда этому противится.

Ты должен постоянно уговаривать свое логичное, критически настроенное и обладающее вербальным типом мышления левое полушарие, убеждать его не волноваться. «Будь милым со своей второй половинкой! Я не предаю и по-прежнему люблю тебя. Ты мне нужно, я не могу без тебя. Но вы оба достигаете наилучших результатов, когда работаете вместе!»

Один плюс один обычно в сумме дает два. Но когда ты заставляешь левое полушарие работать в команде с правым, получается стотыщмильонов!

Я привыкла давать уроки, и одним из навыков, которым я обучала, были специальные техники запоминания. Во многих книгах я встречала полезный совет: чтобы как следует запомнить длинный список имен или дат, лучше всего соотнести их с забавными, красочными, живыми образами.

Удачный способ запоминания списков — использовать цифровую систему мнемоники, где каждый предмет из списка соотносится с какой-нибудь цифрой, напоминающей его по форме.

Замечал ли ты когда-нибудь, что цифру 1 можно изобразить в виде направленной вверх стрелы?

Закрой глаза и попытайся представить себе эту стрелу. Вообрази, как протягиваешь руку и прикасаешься к ее древку. Из чего оно: из дерева или металла? Можно выбрать. Все происходит по воле твоего мозга. Представь, как твои пальцы скользят по гладкому древку, на ощупь похожему на карандаш. А теперь вообрази, что ты гладишь оперение. Какого цвета перья? Представь, как ты ведешь рукой обратно, вдоль древка к наконечнику. Ух ты, какой острый! Затем представь, как кто-то берет эту стрелу, лук, натягивает тетиву и целится в тебя! В таком случае у тебя возникнет проблема.

Применяя эту технику, ты можешь запомнить все семь составляющих схемы Труби.

1= стрела = (кто-то целится из лука) = Проблема 

2 = лебедь = (вообрази хрустального лебедя) = Цель

3 = попка младенца = (если перевернуть цифру набок) = Противник

4 = парус яхты = План (часто подразумевает путешествие)

5 = пять пальцев = (сожми их в кулак и изобрази удар) = Схватка

6 = хобот = (у слонов отличная память) = Знание

7 = обрыв = Новый уровень (часто открытая развязка)

У человека, занятого литературным творчеством, регулярно возникает необходимость использовать сразу оба полушария. Вот почему на своих писательских курсах я предлагаю студентам упражнения на запоминание вроде приведенного выше: оно наглядно показывает, как много умеет наш мозг, когда мы заставляем логичное левое и творческое правое полушарие работать вместе.

Атмосфера праздника ощущалась повсюду. В страшных фигурках, что встречались на каждом дворе, в ряженых детях, что стайками облетали окрестности, даже в воздухе будто чувствовался тонкий сладкий аромат фонарей-тыкв.

— Ты представляешь, целый год прошел, — с легкой улыбкой проговорила Кора и прижала поближе к себе коробку. — Как ты думаешь, ей понравится щенок? — мечтательно спросила женщина, даже не глядя на своего мужа.

Брови Дэвида нахмурились еще больше, а сам мужчина продолжал крутить в руках незажженную сигарету.

— С чего ты вообще взяла, что она что-то смыслит в щенках и что они ей нужны? Ей всего один год, Кора! — раздраженно ответил Дэвид и в очередной раз прокрутил в руках ментоловый фильтр. — Весь этот год она не выходила на улицу! Она просто не может ничего знать про собак!

Женщина приподняла подбородок, сжала губы и с прищуром посмотрела на Дэвида:

— Поехали быстрее! Нельзя так надолго оставлять нашу малышку.

Мужчина сжал руку в кулак и замахнулся над крышей авто, но остановился. Еще чего, портить машину из-за такой ерунды.

«А щенок-то поскуливает, — отметил Дэвид, заводя мотор. — Держись, парень. Скоро все закончится».

Весь день он делал не то, что следовало бы. Даже не покурил спокойно, отчего сейчас стучал пальцами по рулю. Двигаться ради безопасности приходилось медленно.

В приспущенное окно долетали призывы выбрать сладость или гадость, веселый детский смех, и мужчина только больше убеждался, что выводы он сделал правильные. Чем ближе был их дом, тем крепче становилась уверенность Дэвида в собственном решении.

Дэвид задержался, чтобы поставить машину в гараж. Кора, продолжая сюсюкаться с коробкой, вошла в дом.

— Мы вернулись! — радостно объявила женщина. Малышка тут же бросила свои дела и подползла ближе.

Кора сняла крышку с подарка и присела на корточки. Из-за картонки высунулся черный нос, а за ним и черно-рыжая мордочка. Пес дернул носом.

— Приятного аппетита, — ласково проговорила Кора и погладила серую колкую шерсть своей малышки. От нее отделился отросток графитного цвета и лениво, изучая каждый сантиметр новой игрушки, потек в коробку. Щенок начал отчаянно лаять, заглушая глухое урчание.

— Приятного аппетита, — все еще поглаживая свою малышку, повторила женщина.

Дверь распахнулась, раздался выстрел, а за ним еще два. Тварь пыталась сбежать, спрятаться за Кору. Пуля задела ногу, женщина закричала, что он убьет их малышку, но Дэвид не останавливался. Тварь издала пронзительный писк и упала бесформенной кучей на пол. Даже иголки шерсти слились в одну жижу.

Дэвид подхватил коробку и вышел из дома под плач матери, потерявшей свое дитя.

— Все, Лаки, начинаем новую жизнь.

Creative Writing School и Гильдия словесников провели Литературный конкурс среди школьников и учителей в рамках одной из секций ММСО.Пушкин. Представляем лонг-лист премии в номинации Учителя.

Бахарева Елена

То, что дает мне силы…

Что дает мне силы? На ум приходят цветаевские строки:

Нет и нет уму

Моему покоя.

И в моем дому

Завелось такое.

Помолись, дружок, 

за бессонный дом,

За окно с огнем!

Окно с огнем дает мне силы. Моя семья, мой дом… 

Мне три года, мы с папой катаемся на надувной лодке по уфимскому пруду… И мне не страшно, я чувствую волну, чувствую папу рядом и маму, которая стоит на берегу и машет нам…

Мне пять лет. Раннее летнее утро. Я просыпаюсь от поцелуя папы. Он весь пропах речкой, рыбой, костром. «Леночка, я тебе принес аленький цветочек!» — говорит папа и дарит мне красную лилию, что растет в пойме у реки. Я обнимаю его, прижимаясь к его небритой щеке… 

Мне десять лет, новогодние праздники. Мы ждем маму из роддома, она должна привезти нам с братом еще одну сестренку. Мы спорим, кто первый возьмет ее на руки, кто будет с ней играть, с кем она будет спать…

Мне шестнадцать лет, 7 ноября, каникулы. Младшей сестры все еще нет дома, я иду за ней на речку. Там деревенские мальчишки устроили карусель. Катя лежит на льду… Я хватаю ее на руки, бегу по снегу и молю: «Только живи!» А она, закатывая глаза, несет какую-то околесицу. Сильное сотрясение мозга…

Мне двадцать лет. Весенний майский день, районный центр. Брата забирают в армию. Все плачут. Мама не может остановиться. Я ругаю ее, напуская на себя серьезный вид, а сама тоже боюсь расплакаться, ведь расстаемся с Серегой на два года…

Мне двадцать четыре года. Я страшно кричу в роддоме, мне не стыдно. Мне больно! И тут мой крик прерывается плачем моего долгожданного сына! Слезы, слезы, слезы… Знаете вы, какое это счастье, когда тебе на грудь кладут маленький сморщенный комочек? Слезы, слезы, слезы…

Мне двадцать семь лет, сыну три года. Майский теплый вечер. Веет ароматом распустившейся яблони. Мы идем домой по яблоневой аллее. Я хватаю ветку и трясу ее. На нас с сыном сыплется майский снег. Я читаю ему Есенина: «Сыплет черемуха снегом…» Видели бы вы глаза моего мальчика!

Мне тридцать лет, сыну — шесть. У нас похороны. От атипичной пневмонии умерла дочь моей двоюродной сестры. Прихожу домой, а у сына температура сорок… Куда девалась моя упертость, смелость… Руки дрожат, не могу сообразить, что делать. В больнице срываюсь на крик: «Никуда не поеду, буду спать у вас на лавочке, только сына спасите!»

Мне сорок лет. Сентябрь. Папины глаза и его голос: «Только на тебя, дочка, надеюсь, ты старшая, только на тебя…» Сгорает быстро, рак… И плакать не плачется, надо держаться, я — старшая…

Мне сорок два, сыну — восемнадцать. Провожаю в армию. Сейчас подойдет автобус, и уедет моя кровиночка. Все бы ничего, да в ВДВ берут, а он высоты боится с детства…

Мне сорок пять лет. Четвертое января, вечер. Телефонный звонок разрезает тишину. Боюсь брать, не люблю таких звонков. На другом конце приговор — брат разбился насмерть. Едем с мужем, на трассе лежит Серега. Метель, мороз. «Ему же холодно, укройте его», — шепчу я. Мозг не хочет понимать и принимать данное… А где-то в глубине сознания — мысли о том, как я об этом скажу маме, она лежит в больнице. Как скажу… Но я же сильная, я — старшая…

Мне сорок восемь. Август, пандемия. Операция. Наркоз не берет, я не сплю, читаю доктору и медсёстрам цветаевские строки: «Вот опять окно…» Желаю им здоровья и дома с окном, в котором не спят… 

Я после операции. Врачу не нравятся мои анализы. Думала, уйду домой на следующий день, приходится ждать неделю. Телефон разрывается. Звонят сын, мама, муж, сестра, брат, племянница, друзья… Не могу ответить, что я им скажу? Они догадались… Плачу ночью в подушку, они плачут тоже, плачут и молятся. Молятся за меня все…

Анализы приходят хорошие. Телефон разрывается: теперь я спешу сообщить радостную весть всей моей семье. Семье, что дает мне силы жить!

Забусова Наталья

Бег

Свежий воздух попадает в легкие. Он проникает в горло и растекается внутри, заполняя те промежутки, которые заставляют сердце биться с бешеной скоростью. Грудь вздымается, и он уже в бронхах. Острое покалывание под рёбрами, значит, расстояние преодолено и воздух достиг своей конечной точки. Дышу все чаще и пытаюсь унять ноющую боль. Господи, дай ещё немного сил. Нос уже не может нормально функционировать, руки окоченели, а ноги предательски подкашиваются. Я не сдамся, не сегодня, не в эту минуту. Ты так долго и упорно шла к этому. 

А вокруг толпы лиц. Но разобрать в этой суматохе их нельзя, отделить каждого и заглянуть каждому в глаза невозможно. Одно сплошное лицо, которое как будто ждёт, что ты сдашься, не сможешь и остановишься. Этот мир всегда был жестоким, общество постоянно будет ожидать твоего провала, потому что так легче. Удача слишком сложная штука, которую не так легко поймать, поэтому твоё поражение для всех остальных — это счастье. Нет. Не допущу, не отступлю, слышите. Сразу вспоминается легенда с лягушками. Главное, заглушить шум, лишь я и дорога, вот что важно.

Повернула. Тропинка была ненадежной, потому что недавно был дождь, а изготовитель подошвы не учёл факта того, что дорога может быть скользкой. Не пугает. Успеваю захватить красоты природы, которые окружали меня по пути. Душа просит остановки, хочет запечатлеть это в памяти, потому что день сегодня и правда потрясающе тёплый. Лучи, пробивающиеся сквозь листву, касаются кожи. Больше всего страдает лицо. Солнце играючи утомляет его, расслабляя каждую напряженную от усталости мышцу, но я игнорирую просьбу организма. «Мы полюбуемся этим, когда дело будет сделано, обещаю», — проговариваю про себя мысли. Солнце понимающе скрылось за непрерывными деревьями. Спасибо!

А взгляд устремлён вдаль. Впереди никого, а шанса оглянуться назад нет. Так странно и одновременно смешно: «нельзя оглядываться назад». Как будто я психолог и даю сама же себе советы. Могла бы я им следовать и в другом месте, а то, анализируя мою жизнь, я такой себе следователь своим советам. Вспоминаю моменты, которые могла изменить, не время, но это позволяет не реагировать на боль, которая и так поразила 40 процентов моего тела. 

Вспоминаю дом, родителей. «Ты сильная, помни!» — говорила мне мама, когда я училась заново ходить. Та страшная авария перевернула мою жизнь с ног на голову. Постоянные тренировки атрофированных ног, плавание, массаж, который не помогал на протяжении семи месяцев. Врач думал, что я не смогу ходить, но мы не сдавались. Я терпела эту ежедневную боль не потому, что мне хотелось ходить, а для своих родителей. Я видела на их лице боль и отчаяние, они понимали, что возможно, все их старания безнадежны. Была ли в этом их вина? Нет. В той аварии не было виноватых, просто так распорядился случай. Но я знаю, что они чувствуют вину и по сей день. Мама, я сильная, видишь, я смогла ходить, даже бежать марафон.

Тем временем я уже близка к финишу. Вижу, как за спиной преодолен огромный путь и соперников не видно. Слышу свой номер, диктор говорит, что я опережаю на 1.3 минуты всех, кто рискнул бороться в этой «гонке». Говорит об аварии, аплодисменты людей. Разве сейчас я могу подвести тех, кто верит в меня? Надеюсь, что те люди, которые ожидали моего проигрыша, изменили свое мнение. 

Вижу ленту. Ноги уже совсем не слушаются. Дыхания не хватает, мой предел пройден. Я спотыкаюсь. «Ах» раздался со всех краев. Не могу встать. Хватаюсь последними силами за землю. Слезы хлынули из глаз, уши заложило, видимо, гравитация решила, что с меня хватит. Слышу, что участники догоняют и уже близко. Встаю, ноги трясутся. Я подвернула ногу. Это конец.

Сквозь слезы вижу, как какой-то мужчина прорывается сквозь толпу наблюдателей. «Папа!» — Крик сам вырывается из груди. Голоса нет, но он все понял. Жестами он поддерживает меня, я чувствую его энергию. Пробую добежать. «Осталось немного, ты сильная, не слушай никого, иди на мой голос!» — Пытаясь заглушить толпу, папа старается помочь мне. Сила и вера — вот что подняло меня. Я слышу и бегу, как могу.

Когда я упала на ленту, было уже не важно, победила я или проиграла. Я доказала всему миру, что лишь мы вправе решать, как повернется наша судьба. Доказала!

Малыхина Анна

Лирическая миниатюра «Хочу с тобой…»

Хочу с тобой увидеть море, горы, дно океана, всходы перца табаско и ароматнейшей шамбалы.

Хочу не ложиться спать до утра и спать весь день после этого. 

Уехать с ночёвкой в бор, поставить палатку, забыть взять плед, кутаться в плечи, пить кипяток, заваривать кофе. 

Плакать. 

Смеяться. 

Слушать музыку, даже петь по утрам. 

Жарить мясо. На костре, углях, в мангале, в духовке, в жаровне и сковородке. 

Хочу знать больше и больше о тебе. 

Забыть всё, что знать не хочется. 

Увидеть Байкал. 

Дождаться ещё одного Нового года. 

Смотреть страшный фильм. 

Зажигать ароматические свечи и лить масла в аромалампу. 

Морщиться от иланг-иланга и менять его на лимон. 

Резать тоненько имбирь и заваривать его в термосе. 

Кофе! Тонкий помол и ни в коем случае не кипяток… 

Без сахара? Да, немного… 

Спорить из-за открытых окон и форточек. 

Из-за включенной вытяжки. Из-за выключенной вытяжки. 

Перетягивать одеяло и забирать подушку, не такую горячую, как у меня. 

Перебираться на твою сторону кровати, радуясь такому завоеванию. 

Пить чай из собранных в начале лета цветов. 

Увидеть белуху. 

Спорить из-за позднего ужина, пряча вкусняшки до утра. 

Читать книги, пересказывая самое интересное. 

Плакать. 

Смущаться, читая очередное письмо. 

Учиться печь лаваш. 

Готовить бальзамический уксус и колдовать над аджикой. 

Класть специи везде-везде, порой перебарщивая с ними. 

Чихать, открыв пакет со смесью перцев. 

Пытаться увернуться от твоих рук. 

Искать твои объятия и губы. 

Ждать гостей в гости и ждать их ухода, чтобы быть вдвоём. 

Бежать.

От тебя?

Бежать!

К тебе?

Забыть. 

Вернуться. 

Покормить кошек. 

Ждать лета. 

Гулять вечерами около дома. 

Уезжать вместе с детьми по выходным в Преображенский парк. 

Завести дискусов и разводить анциструсов. 

Есть мороженое, фисташковое и ванильное. 

Увидеть Венецию и Грузию. Не Абхазию. 

И не Адлер, нет. 

Спуститься в пещеру Ящик Пандоры. 

Вернуться оттуда живыми. 

Научить тебя плавать долго и с радостью. 

Утонуть, спастись, обрадоваться этому и ценить жизнь дальше.

 Выспаться. 

Понять Ставрогина и простить Анну и Эмму. 

Купить живого скорпиона и попытаться создать ему приемлемые условия в условиях городской квартиры в Сибири. 

Лить нефильтрованное тёмное пиво на каменку в бане. 

Запарить берёзовый веник, добавив в воду пихтовое масло. 

Брызгать ледяной водой в лицо… 

Хочу стать ведьмой, читающей с листа и по упавшим ресничкам. 

Заново выучить теоремы.

Оспорить зачем-то аксиомы. 

Кушать рахат-лукум, пачкаясь и облизывая пальцы. 

Угощать тебя зефиром. 

Доказывать, что он нисколечко-то не хуже запечённой баранины. 

Проиграть спор и радоваться проигрышу. 

Купить сачок для ловли бабочек, порхающих в животе. 

Увидеть их рисунок на крылышках. 

Надеть твою футболку, потому что так теплее. 

Простоять ночь в ожидании возможности поднести цветы той, что помогает не цветов ради, а из любви к людям. 

Шептать имена детей перед иконой Богоматери. 

Есть груши и хурму. 

Искать смысл жизни. 

И жить, ощущая тебя на кончиках пальцев. 

Построить дом. 

Накрыть там стол. 

Уехать за грибами. 

Вымазаться, вымокнуть. 

Найти белый гриб и радоваться этому. 

С удивлением узнать, что опята не входят в багажник. 

Сушить их, нанизав на ниточки. 

Вкусно, ароматно… 

Бояться отъезда. 

Отпускать. 

Ждать. 

Дуться. 

Забыться. 

Стричь ногти. 

Строчить смс. 

Выбегать на улицу, забирая пакеты с молоком и зефиром. 

Кофе… 

Сто восемьдесят по трассе, зажмурившись и тихо улыбаясь. 

В гору! 

Замирает сердце, закладывает уши. 

Твоих слов не слышу, но сам звук этих слов дарит обещание счастья.

Можно бежать.

Но не убежать от себя.

И от нас.

Именины Анны

Конец декабря 2019 года, морозное утро воскресенья. Редкий день, когда мне, закрывающему четверть и полугодие учителю, можно не ехать в школу, и я с радостью готова устремиться туда, где всегда ждут — в дом мамы. Дочь собирает гостинцы для бабушки и прабабушки, муж готовит машину к поездке, а я, убирая посуду со стола после завтрака, нечаянно бросаю мимолётный взгляд на настенный календарь.

— Ну вот, снова заработались и заучились: на календаре всё ещё начало недели. Какое сегодня число-то, Катя? — спрашиваю дочь, понимая уже и сама, что именно услышу.

— Двадцать второе декабря, мама. Скоро твой день рождения, между прочим. «Про него хоть не забудь из-за школьных ёлок», — говорит Катюшка и меняет на календаре отметку. 

Двадцать второе декабря! Вот ведь что с нами порой творит занятость. Я едва не забыла про один из самых важных дней в жизни своей бабушки Анны. Чудо, что есть время и возможность, и мы едем.

— Саша, Катя, едем же скорее. Сегодня у бабушки Анны именины. Надо за тортом заехать. 

До девяноста одного года бабушка жила в своём доме далеко отсюда, в Башкирии, в красивейших местах Приуралья, где проходит граница Европы и Азии. Дети её после окончания школы разъехались во все стороны. Навещали, конечно, но после смерти дедушки в 1995 году бабушка Анна осталась одна. Сама справлялась со всеми делами, держала хозяйство, косила сено, пряла шерсть и вязала невероятной красоты шерстяные вещи. 

Пока бабушка практически не ослепла, она стойко отвергала все разговоры о переезде. Но настал момент, когда нельзя стало откладывать, и в доме моих родителей приготовили отдельную комнату для долгожданной гостьи. Вскоре после приезда у бабушки был день рождения, 93 года, и вся наша большая семья придумывала, как лучше порадовать бабушку. Было решено заказать торт с надписью. Когда в кондитерской узнали, для кого будут готовить, они нам пообещали бесплатный торт на столетний юбилей.

Но в жизни самой бабушки Анны бесплатного ничего не было. Помню наш с ней разговор после того, как прочла ей рассказ «Индия» Виктора Астафьева.

— Ты вот, Аня, про девчонку эту, Сашу-то, больно трогательно рассказываешь, что в стужу-то по грудь через сугробы шла, когда ей связь, повреждённую фашистским снарядом, надо было восстановить. Жалко ведь её, сердечную. В войну столько их, молоденьких, погибло и из моих подруг да знакомых… Меня-то почему не забрали на фронт? Ох, не забрали, а ведь я писала прошение в районный военкомат, хотела уйти хоть санитаркой. И ведь могла бы, образование ветеринарного врача у меня было. На санинструктора вмиг бы переучилась, но не пустили меня. Директор колхоза знал, что я одна из баб и девчонок умела управляться с важной техникой — трактором, а без него бы мы тогда пропали. Деревня и ближайшие усадьбы державшихся особняком единоличников очень далеко от Уфы и от железной дороги стояли, всех мужчин трудоспособного возраста призвали на фронт, кто-то ушёл добровольцем. А кормить оставшихся детей и стариков надлежало нам, таким вот девчонкам. Да… 

— Про сугробы-то я тебе, Анечка, расскажу. Пришлось нам с Аннушкой-соседкой десятого марта в первую весну войны в районный центр спешно, в ночь, идти. Трактор сломался, а действующая МТС только там до войны была. Вот и брели мы, надеясь отыскать необходимые запчасти. На Урале зимы, ты знаешь, снежные, порой выше окон заметает, и тогда намело хорошо. К снегу и морозу, ночному лесу мы с раннего детства привычные, шли спокойно. Восемнадцать километров и расстоянием стыдно назвать. Одна мысль стучала в висках — скорее вернуться и отремонтировать трактор. Но на обратном пути нас вдруг неожиданно жарко солнце стало в спину пригревать. И сугробы припекать солнышко начало, и превратились те сугробы в смесь снега с грязью и льдом. 

Так мы и шли, продираясь по грудь в этой ледяной шуршащей каше. Сначала даже отвлекать друг друга разговорами пытались, девичьи мечты свои осторожно рассказывали. Женихов мы, слава Богу, до войны не нажили, поэтому никого сердечного не провожали и не ждали. Братьев же всех до единого на фронт проводили, как та твоя Саша-то из рассказа земляка вашего, Астафьева. Да…

— Соловья баснями не прокормишь, и невозможно долго обманывать себя разговорами. Анна моя один раз, оступившись, чуть с головой не ушла в это болото снежное. Вытянула я её, откуда только силы тогда взялись. Когда промокшими насквозь и продрогшими до костей мы наконец-то смогли выбраться на пригорок, то первым делом проверили небольшую, но такую ценную ношу, спрятанную у меня за пазухой. Развернув тряпицу, рассмотрели запчасть. Названия не помню, Анечка, а вот как она лежит передо мной — сейчас даже вижу. В смазке, блестит. Целая! Осталось только донести и установить. Но нет сил у нас с Аннушкой. Замёрзли и стали чужими ноги. Постояв какое-то время, Аннушка закричала: «Нюра, у меня горячая вода по ногам бежит. Откуда тут горячая вода?» Собравшись с силами, я наклонилась к её ногам, подняла полы тулупа и увидела струйки тёмной крови, сочившейся по изрезанным ледяной шугой ногам. Чуть погодя и мои ноги, Анечка, загорели-запылали. И заглядывать не пришлось, чтобы понять, что там струится горячая кровь, и там разодраны острым льдом хлопчатобумажные чулки. Обнялись мы, две Анны, да повели друг друга к деревне. Благо, её уж с пригорка-то и видно стало.

Бабушка затихла, посмотрев не то что мимо меня, а словно сквозь годы переживая ту ночь и тот день. Мне же хотелось узнать, как закончилась история.

— Бабушка, — осторожно позвала я, — расскажи, как вы тогда домой дошли, не заболели ли и трактор-то смогли отремонтировать?

— А что бабам сделается, внученька? До дома уж почти без сил пришли. Одежду просушили, раны промыли. Сестра меня шалью маминой укутала, да я и пошла трактор починять. Скоро посевная, а она не спросит, у кого что болит.

Вздохнув, бабушка посмотрела прямо на меня и спросила:

— А что ж ты, такая обычно внимательная, не спрашиваешь, почему я так точно дату запомнила, 10 марта?

— И правда, бабушка, почему? 

— Почему, почему… Мы когда с Анной на пригорке-то стояли, кровь унимали, она мне и сказала, что ангел-хранитель нас от смерти уберёг, одними ногами изрезанными да простудой отделались. Именины наши одиннадцатого марта. День мученицы Анны Благовещенской. Ты вот, Анечка, теперь понимаешь, почему не день рождения мне так дорог, а именины?

Теперь я понимала, да… 

…Время в пути летит незаметно, если ты пассажир комфортабельного автомобиля. Подъезжая к пекарне, я знала, что, помимо торта, подарю бабушке икону Святой Анны Благовещенской. Преображенский собор совсем рядом, надо лишь выбрать и купить нужную икону.

Но оказалось, что подарок в тот день ждал и меня. Не успели мы приехать к маме и бабушке и отдать свои гостинцы, как бабушка позвала меня в свою комнату и, поцеловав, вручила икону Анны Пророчицы. Это святая, чьи именины приходятся в аккурат на 22 декабря. Я плачу, сев рядом с бабушкой, слов нет совсем.

— Что ты, милая, успокойся. Почитай мне лучше, не плачь. Давай опять твоего Астафьева, что ли. Только про войну не надо. Сегодня лучше про Левонтия с Васеней его непутёвой, да Санькой с Витькой. Помнишь, как ты совсем маленькая читала да удивлялась, откуда это Астафьев всё про наших соседей знает, только имена другие пишет. Расскажи, как они песню про обезьянку пели.

Этим летом бабушке Анне исполнилось 99 лет. Труженик тыла, вдова ветерана Великой Отечественной войны. 

Навалихина Ольга

Зеркала и стекла

Однажды Ты сказал: «Как жаль, что люди не могут посмотреть на свои поступки так же, как на свое отражение в зеркале».

Я, вероятно, промолчу, лишь подумаю, что в зеркале мы не видим себя настоящего. Зеркала так часто нас обманывают. Или мы сами себя обманываем, выдавая желаемое за действительное. Сколько раз в примерочной мы порхаем от ощущения, что это то самое платье?.. А потом? Всегда ли эмоции от второй примерки бывают такими же радужными?

Вспоминается ли вам то заветное зеркало, в котором один подросток с заметным шрамом увидел своих погибших родителей? Но то зеркало было спрятано, чтобы защитить от иллюзий, спасти психику.

Или вам ближе зеркало, что скрывает Королевство, которым правит глупец, а среди его ближайших подчиненных — хищники, пресмыкающиеся и земноводные? Хотелось бы вам, чтобы доброта и ласка играли второстепенные роли и служили подлости и алчности? Или лишали свободы дружбу?

Я не буду писать про иллюзии и аллегории Зазеркалья Льюиса Кэррола. Совсем не моя история. Вся целиком, кроме котенка…

Но везде реальное, и то, что по другую сторону зеркального стекла, скорее противопоставляется, чем отождествляется. Так можно ли им верить? Этим зеркалам — иллюзионистам и лжецам?

Да что они о себе возомнили, эти стекляшки, покрытые тончайшим слоем металла? Почему порой позволяют себе вершить судьбы, впиваясь острыми осколками в глаза и сердца? Да так, что не выплакать…

Почему так много внимания уделяют им пишущие, рифмующие и поющие?

Зеркала врут нам каждый день. День за днем…

Мы смотрим в них и не замечаем изменений, происходящих в нас и вокруг нас. Мы словно с завязанными глазами: упускаем из виду, что «после тридцати время ускоряется вдвое» (откуда Ты знаешь об этом, мальчишка?). Мы и сами учимся обманывать, гримируя первые морщинки. Мы говорим себе, что они не от возраста, а всего лишь от частых улыбок. Мы подводим задорные стрелки, наносим цвет и блеск и нравимся себе!

А потом в один миг замечаем, что твоя девочка уже почти одного с тобой роста: «И когда успела дочка подрасти?..» Удивляемся, ужасаемся? Нет, мы всегда знали, что зеркала нам врут.

Просто по этим правилам мы играем с самого детства.

Родинка у меня на левом виске! Но зеркало упрямо твердит мертвым стеклянным шепотом: «Справа, справа…»

Удивительно, что самыми честными оказываются… кривые зеркала! От них мы не ждем правды, им мы не верим априори. Так просто, правда? Кому придет в голову рассматривать себя в сфере зеркальной елочной игрушки? Рассматривать, конечно, можно, забавы ради. И знать, что мы точно не такие!

Великий классик поведал нам лишь об одном зеркале, которое искренне отвечало на вопросы о красоте и молодости. И что прибавила ли эта правда счастья кому-либо? Нет, царицу чуть с ума не свела, царевне чуть не стоила жизни (а девочка разве виновата?!). Впрочем, и зеркало там тоже плохо кончило: сложно сохранить целостность и хладнокровие, когда тебя кидают под лавку.

И нет, я не хочу, чтобы люди смотрели на свои поступки, как на отражение в зеркале. Хочу, чтобы мы осознавали их истинную ценность, осознавали раньше, чем совершали их, не дожидаясь последствий. Это даже не вопрос красоты внешней, здесь речь идет о благородстве и человечности.

Когда-то, возможно, мы продолжим с Тобой этот разговор. Я прочитаю то, что пишу сейчас, а потом подкину провоцирующий тезис. Скажу, что стекла, бесцветные и окрашенные, в любом случае лучше, честнее и правильнее. Я знаю, я надеюсь, что Ты будешь со мной спорить. Ты скажешь, что светофильтры отсекают большую часть видимого спектра. Ты вспомнишь о линзах и фокусных расстояниях (в физике 10-11 класса, кажется, есть раздел об оптике). Как хороши физические ассоциации в качестве доводов! Я буду слушать и парировать. Пусть даже в конце Ты сможешь быть достаточно убедительным, чтоб выйти из спора победителем, чтобы доказать, что я не права. Аргументируй, не соглашайся, высказывай мысли вслух. Мне так нравится твой взгляд на мир!

А пока записываем определение в тетрадь: «Энантиомеры — пара стереоизомеров, представляющих собой зеркальные отражения друг друга, не совмещаемые в пространстве»…

И завтра мы начинаем подготовку к новогодию: проводим реакцию «серебряного зеркала», покрываем металлом прозрачные стеклянные шарики…

Цалон Ксения Александровна

В зеркалах

Как часто мы видим себя настоящих, когда смотрим в зеркало? Окидывая беглым взглядом себя с утра, бегущего на работу, или разглядывая внимательно перед важной встречей, мы можем отметить внешнюю привлекательность, усталость, особенно подходящую блузку или прическу, иногда можем обратить внимание на что-то тревожное, мелькнувшее во взгляде… Но когда хочется встретиться с собой истинным, со своей памятью и душой, покрытое металлом стекло бессильно.

I

Живые, широко раскрытые, сосредоточенно смотрящие в упор глаза. 

— Твоя? — Улыбающийся, почти смеющийся голос задает вопрос.

— Моя! — с гордостью и вызовом отвечаю я.

— А эта твоя? — повторяется вопрос.

Ответа нет. Верхняя губа нервно подергивается, обида и растерянность грозят вылиться горьким потоком.

— Не помню…

— Ну, тогда это моя буква. — Мама с деловитым видом берет карточку с буквой «Щ» и кладет рядом с собой.

— Твоя? — На этот раз вопрос задаю я, не веря в уже случившуюся жизненную несправедливость.

— Ты же не угадала, значит, моя.

Объяснение возымело действие. Выражение лица принимает сосредоточенные и осмысленные черты. 

Как далеко от меня сейчас эта маленькая трехлетняя девочка, получившая один из первых жизненных уроков. И когда порой подкатывает к горлу комок обиды, сжимается от напряжения все тело и норовят хлынуть чистые, по-детски горючие слезы от неслучившегося или упущенного, вспоминаются слова: не угадала — значит, не твоя. И намного проще становится отпускать всё то, что не угадала, не твоё… 

II

Вспоминается яркий, как вспышка фотоаппарата, солнечный день: растянувшееся гладкое и ослепляющее небо, отражающееся в зеркальной поверхности озера. На берегу сидит девушка-подросток, еще несколько угловатыми движениями собирающая в горстку разноцветные камешки. 

— Мась, ну мы купаться-то пойдем? 

Я неспешно отрываюсь от исключительно сложного процесса отбора подходящих по цвету и форме гладко вышлифованных водой атрибутов будущего домашнего украшения, поворачиваю голову и вижу нетерпеливо-требовательные глаза, голубые и зовущие к себе. Мы погружаемся под воду, и держась за руки, плывём по дну. Темно и прохладно, словно попадаешь в какое-то внеземное пространство, время ненадолго замирает, и ты можешь чувствовать только самое главное: крепко сжимающую руку ладонь и биение собственного сердца. 

И действительно, что может быть важнее в семнадцать-то лет?

III

Надолго остался в памяти и этот серый ноябрьский день. Конец рабочего дня, стопки тетрадей на столе, желтый раздражающий свет ламп в классе и темнота за окном. Неожиданно в кабинет заходит семиклассница. 

— Вы прочитали моё сочинение?

— Прочитала.

«Ах да, совсем забыла о нём, а стоило бы обсудить», — проносится в голове.

— Кристина, я как раз хотела с тобой поговорить. Кажется, я знаю, о ком ты писала. Одного не могу понять: неужели ничего человеческого ты не видишь в том, о ком пишешь?

Горящие карие глаза с вызовом, не допускающим и тени сомнения, поднимаются: 

— Нет.

— По-твоему, серьезное и принципиальное отношение к работе учителя превращает его в бездушного робота, так? 

— Так. 

— А зачем ты тогда об этом пишешь, не все ли равно должно быть тому, кто ставит хорошие оценки лишь за правильно объясненные орфограммы?

— Я хочу, чтобы вы знали.

После напряженной паузы разговор продолжился. Были в нём и сожаление, и горечь обиды, и слёзы, и честные ответы на не самые приятные вопросы. 

С этой ученицей мы так и не стали друзьями, сложно нам было друг друга понять. Но благодаря ей впервые я увидела себя и такой: «роботом» с  нерушимыми принципами, неготовой что-то понять про сложную девочку-подростка. Понравилось ли мне то, что я увидела? Однако это было правдой, отраженной в зеркале другого человеческого мира, не близкого и не очень понятного мне. 

***

Я стараюсь не забывать про это своё отражение, чтобы как можно меньше появлялось в моей жизни таких вот неразгаданных и непонятых душ. И про маленькую трехлетнюю девочку, с азартом учившую буквы, и про семнадцатилетнюю романтичную девушку, способную уплыть далеко-далеко от будничной реальности мира, тоже помню. 

И много еще в нашей жизни таких зеркал, в каждом из которых мы оставляем частичку себя в обмен на неповторимое отражение, иногда и излишне выпуклое, но все-таки наше собственное, навсегда попадающее в копилку памяти души.

Creative Writing School и Гильдия словесников провели Литературный конкурс среди школьников и учителей в рамках одной из секций ММСО.Пушкин. Представляем лонг-лист премии в номинации 2-6 классы.

Антошинцев Анатолий

Кошка и Зум

Мягкой, крадущейся походкой кошки вышли в Зум, почесали лапкой за ушком, умыли мордочки и решили остаться… В этот момент мир изменился!

Теперь для каждого пользователя Зума или Дискорда считается приличным держать кошку. Кошки — лучшие домашние животные, очень мягкие, милые и пушистые. А еще очень тихие! Они всегда помогут хозяину проживать жизнь онлайн приносящей счастье шерсткой, любящими глазами, мокрым носиком и живущим собственной жизнью хвостом.

Как настоящий компьютерщик, я держу дома кошку, вернее, кота. Благодаря Зуму не только моя среда обитания, но и его, кошачья, стала больше и шире. Вы не поверите, но мой кот Умка дружит в Зуме с двумя крысами, Фросей и Кирой. Знакомство началось так…

Коронавирус прогнал мою лучшую подругу в Финляндию, поэтому мы с ней можем дружить только в Зуме. У Вики пока еще нет кота, зато есть крысы! Однажды, когда мы болтали, я держал на руках своего сытого кота. Умка не мог усидеть на месте и решил сесть на клавиатуру ноутбука. На ней очень тепло сидится. В этот же момент та же идея пришла в голову Кире и Фросе по ту сторону монитора в далекой Савонлинне. Увидев две любопытные морды и два толстых брюшка, Умка успел удивиться. Обычно мыши выскакивали из подвала дачного дома, истошно пищали и кидались удирать. Но эти две спокойно уставились на кота. Все это было очень странно! В этот момент нужно было быстро принимать решение: съесть или… не съесть? Одной секунды раздумий на сытое брюхо хватило на то, чтобы понять: есть не стоит из-за подозрительного отсутствия запаха. Что делать? Посмотрев на весело болтающего хозяина, Умка решил дружить и лапкой провел по монитору.

В это время по другую сторону экрана крысы тоже серьезно размышляли над тем, кто же это перед ними. Они в жизни не видели кота. Зато поняли, что этот зверь очень похож на них: милый, пушистый, хвостатый. Фрося с Киркой тоже приняли решение дружить.

Так, благодаря Умке, в Зум вышли не только кошки, но и мышки!

Глущенко Таисия

За обоями

(размышления девочки из Донецка)

Я рисую на обоях.

За обоями — стена,

За стеной идет война!

Жестокая, бессмыссленная, беспощадная война!

И кому она нужна?

Гремят взрывы, льется кровь,

Люди гибнут вновь и вновь!

А ведь им очень хочется

От страха во сне не ворочаться.

Сирия, Донбасс, Ливан,

Карабах, Афганистан!

Земля стонет от полученных ран!

Но разве важно убитым детям,

Что главнее — Библия или Коран?

Я рисую облака,

Но продолжается война!

От нее не защитит стена.

Только думаю я:

Если простым мирным людям

Война не нужна,

То кому?..

Градобоев Даниил

Под обоями

В нашем старом доме стены оклеены бумажными обоями. Светлыми, в мелкий цветочек. Мама говорит, что от светлых обоев в комнате становится светлее, а сама комната кажется больше. Наверное, это правда. Потому что в комнате и правда светло, хотя все небо во дворе заслоняют своими кронами большие старые каштаны. Еще в доме старые скрипучие полы и много мебели, деревянной и тоже старой. Мы живем тут совсем недавно, и мама еще не успела затеять большой ремонт. Она ждет лета, чтобы можно было сделать, как она говорит, «дом в настоящем скандинавском стиле». Я не знаю, что это означает, но звучит очень внушительно. От слов «скандинавский стиль» мне сразу становится морозно, как будто я и вправду оказался на северном морском ветру. Но ремонт будет еще нескоро. Пока мы только поклеили новые обои и покрасили оконные рамы в белый цвет. А сегодня я увидел, что кусочек новых обоев отошел, и под ними проглядывают старые — темно-зеленые, с каким-то крупным узором. Интересно, а тому, кто жил здесь раньше, не было темно в комнате с такими обоями? Наверное, нет. Наверное, прежний хозяин дома не любил яркий свет. Может быть, он был ученым? И яркий свет отвлекал его от мыслей о научном открытии? В самом деле, о какой науке можно думать, когда в комнате светло, за окном по веткам каштанов скачут и поют синицы и воробьи. Тут не об открытиях думать хочется, а о том, как бы поскорее отправиться во двор — гулять! А может быть, он и не видел, какого цвета обои, потому что все стены были закрыты книжными шкафами до самого потолка! Много-много книг! А чтобы можно было их читать, на столе у ученого всегда горела лампа. Не такая, какие сейчас продаются в магазинах, а старинная — с завитушками на ножке и с красивым абажуром.

Я прикасаюсь к зеленым обоям пальцем. Они неровные, там, внутри, что-то еще есть! Я достаю свой любимый перочинный ножик и аккуратно поддеваю слой обоев. Делаю надрез. И в надрезе вижу еще одни обои — нежно-голубого цвета, с выпуклыми золотыми цветами. Это их я нащупал под зелеными обоями. А какой был хозяин голубой комнаты? Наверное, это была хозяйка. Какая-нибудь девчонка. У нее в комнате были голубые обои, красивая кровать с голубым пушистым покрывалом и полка, на которой стояло много-много кукол! А еще у нее было пианино. Девочка играла пьесы, и ее слушали куклы и птицы за открытым настежь окном. И еще у нее была кошка! В такой комнате обязательно должна была жить большая белая кошка. Она не охотилась на птичек — только смотрела на них, сидя на подоконнике, и спала на пушистом покрывале под звуки пианино…

Я не успеваю надрезать голубые обои и придумать, кто был хозяином еще одной комнаты. Входит мама и видит меня с ножом в руках у стены. Спрашивает меня:

— Ты уже собрался помогать мне готовиться к ремонту? Рановато — на дворе октябрь! Мы начнем не раньше мая, так что погоди срезать обои со стен!

— Нет, мама, я просто думаю о том, кто тут жил до нас! — И я рассказываю ей все, что успел представить — и про ученого с книгами и лампой, и про девочку с кошкой. Мама слушает и не перебивает. Я спрашиваю ее:

— Мама, а что такое «скандинавский стиль»? Как он будет выглядеть?

— Ну, это окрашенные краской стены, каменные полы, мало мебели…

— А можно мы не будем делать такой стиль? Мне нравится этот старый дом. У него под обоями хранится столько историй! Он живой, этот дом, понимаешь?

— Наверное, понимаю… — отвечает мама. — Давай оставим как есть. Пусть этот дом и дальше будет живой и хранит память о своих людях…

Мы еще долго сидим рядышком. Молчим, слушаем птиц за окном и думаем о том, что дом тоже может быть живым…

Градобоев Даниил

Тот, кого я ненавижу

Тот, кого я ненавижу, относительно молод. Ему чуть за сорок. Лицо его смугло от загара, кожа загрубела от морского ветра, руки сильны и ловки — мышцы так и играют под тельняшкой.

Он смел — ходит в открытое море. Он отважен. Он хорошо обеспечен. Любит свою семью — жену и маленькую дочурку.

Кем же работает тот, кого я ненавижу? Он ловит дельфинов и косаток. Дельфины и косатки пользуются огромным спросом. В Японии их едят. Во многих странах мира, в том числе и в России, дельфины и косатки развлекают людей ловкими трюками. На представлениях с их участием всегда много людей. Взрослые приводят детишек, которые хлопают в ладоши и громко смеются от восторга.

А ведь косатки и дельфины разговаривают на своем языке. Они живут семьями. Семьи состоят из бабушек, их детей и внуков. Они способны сопереживать, коллективно охотиться и в умственных способностях не уступают приматам.

В дельфинарии взрослых животных не берут. Взрослые дельфины и косатки не танцуют под дудочку человека. И танцевать никогда не станут. Тот, кого я ненавижу, и его помощники, загоняют стаю на мелководье. Накрывают сетками и отбивают малышей-сеголеток. Бабушки и мамы бьются за детей не на жизнь, а насмерть. Часто они гибнут в неравной борьбе, а те, кто выжил, страдают всю жизнь. Семьи, потерявшие детей, нередко распадаются.

А что происходит с малышами? Их, способных за день проплывать сотни километров в открытом море, сажают в крохотную хлорированную банку. И учат прыгать через колечко. Такая жизнь очень нравится сеголеткам. Нравится настолько, что они зачастую пытаются покончить жизнь самоубийством, ударяясь о стены бассейна, или топят своих рождённых в неволе малышей, опускаясь с ними на дно резервуаров.

Что станет с тем, кого я ненавижу, если буквой закона запретить отлов косаток и дельфинов? Наверное, он будет работать водителем такси или поваром, а может быть вспомнит, что когда-то учился на электрика. Может быть, он откроет маленький магазинчик автозапчастей. Все профессии полезны и важны, поэтому в его жизни практически ничего не изменится. Вот только ненавидеть я его перестану.

Каткова Василиса

***
Вчера я в слове «рассмеши»
Зачем-то написала Ы,
А правило гласит: «Жи-ши
Всегда ты через И пиши!»
Я утром вышла за порог —
И зонтик мой совсем промок,
В пруду чернеют камыши,
Я правило учу — «жи-ши».
Учиться в школе тяжело,
Печально я смотрю в окно…
В саду играют малыши.
Ах, эти нудные «жи-ши»!
Учитель в школе очень строг
К тем, кто не выучил урок.
Сентябрь дождем умыл дворы,
В саду не стало детворы.
Как рано разгадали мы:
Весь мир — «жи-ши», а ты в нем — «ы»…

Кудрявцева Елизавета

Бежать

Шевелятся кусты. Гудит и воет холодный ветер. Гулко кричит филин. Надо бежать. Бежать вперёд. Скорее, скорее! Под ногами зловеще трещат ветки. Быстрее! Нужно успеть! Кругом темно. Только луна освещает узкую тропинку впереди.  Рядом бежит ручей. Его тихий перезвон отдается в моей голове, как раскаты грома, освещённые молнией. Надо бежать.

Фиолетовая трава

Сегодня штурман звёздного корабля «Луч» доложил капитану о неизвестной планете, встретившейся на пути звездолета. Капитан — человек любознательный — приказал обследовать круглую, странную по цвету планету. Выйдя из «Луча», разведчик увидел фиолетовую поверхность. Трава, кусты, листья, даже отдельные участки почвы были странного ядовито-фиолетового цвета. Доложив об увиденном командиру, разведчик вернулся в каюту. Там он снял надоевший скафандр и с ужасом обнаружил, что его тело, волосы и даже одежда стали… фиолетовыми. Разведчика Юрия Бринского больше никто не увидел. 

Экипаж звёздного судна решил, что разведчик самостоятельно отправился изучать таинственную планету. 

Космонавты по очереди выходили, ступали на фиолетовую землю и… просто исчезали. 

Эта планета называлась Земля. Видимо, к  этому времени превратилась в загрязненное чудовище и стала ловушкой для случайных космических путешественников. 

Навалихина Анастасия

ЗУМмечательный Кот

Я сижу перед компьютером, а мой кот Шуша — в кресле рядом. Занятие по зоологии позвоночных проходит дистанционно — каникулы же. Скорее, миникарантин, но ладно…

Сидим мы, значит, с Шушей в деревне, смотрим занятие в Зуме.

— Записываем определение костных рыб, — диктует Андрей Николаевич.

Мельком смотрю на Шушу. Черная морда и лапы, белая спина, белое пузо, белые носочки на лапах… Два серо-зеленых глаза, как два лезвия, пронзают тебя и уносят взгляд в жгучую темноту ночи (я сижу у окна).

Вдруг… выключаются и свет, и компьютер.

— Опять выключили! Да что же это такое?! — На самом деле свет у нас в селе Полом, у бабушки, выключали раза два или три. Это я со злости так сказала: люблю лекции по зоологии позвоночных.

Дедушка берет фонарь и отвертку, надевает перчатки и идет чинить электричество. Кот открыл глаза, расправил лапы и увязался за дедушкой.

Сижу минут пять, привыкая к тишине и темноте. Затем еще пятнадцать. Думаю о том, о чем сейчас думает мой кот. Это были невыносимо долгие двадцать минут. И тут…

— Ну я же только привыкла к темноте! — кричу и зажмуриваюсь. — Что за закон подлости!

В комнату вошел кот с осознанием хорошо выполненного дела, о чём говорила его торжествующая морда, и выдал:

— Мяу…

После чего:

— Я все починил. Дедушка немного помог с отверткой. Лапки, сама понимаешь! Идем досматривать твою рыбью лекцию.

И вот сидим мы, два будущих зоолога — я, девочка Ася, знающая тайну своего кота, и кот Шуша, довольный тем, что, кроме меня, о его секрете никто не догадывается. И никогда не догадается.

Сычугов Виктор

Муравьиная скука

Жил-был один Муравей. Он родился и вырос в обычном муравейнике среди таких же муравьев, как он. Этот Муравей был рабочим. Он трудился каждый день. И каждый день он делал одну и ту же работу. 

Но однажды ему стало скучно от того, что в его жизни нет никакого разнообразия. «Так и проживу, работая, даже отдохнуть некогда», — подумал он и решил убежать из муравейника. 

Ночью, когда все муравьи улеглись спать, он сбежал. Он долго шел, но ничего особенного не видел. Вот он остановился у реки: «Неужели мир неинтересный, неудивительный и некрасивый?» Вокруг него по-прежнему была высокая трава, опавшие листья, торчавшие из земли корни деревьев. Муравей не мог догадаться, что надо всего лишь поднять голову и увидеть чудесное звездное небо, усыпанное мелкими блестящими звездочками; рожок молодого месяца, шаловливо выглянувшего из-за тучки. Нет, никто не научил Муравья видеть прекрасное…

С поникшей головой побрел он обратно в муравейник. До дома Муравей добрался только к утру следующего дня, потому что заблудился. Его встретили враждебно и велели убираться, так как Муравей не работал целый день. Он остался один и понял, что единственное занятие в жизни, которое было доступно муравьям — не любоваться природой, а работать. Ведь если ты не приносишь пользу, ты становишься никому не нужен. Муравей сел на хвоинку и заплакал.

Эндельбрехт Арина

Под обоями

Однажды мы с родителями решили сделать ремонт в квартире. Начали мы с обоев. Съездили в строительный магазин и купили самые красивые. Я с радостью ждала выходных.

Наступила суббота. Мы сняли старые обои в коридоре, затем в зале…  Наконец, наступила очередь моей комнаты. Папа отодвинул кровать, и перед нами предстало страшное облезлое пятно на обоях. Мама была в ужасе от увиденного. Она не понимала, откуда оно появилось. Мне пришлось признаться, что, когда я была маленькой, засыпая, я любила разглядывать, щупать и гладить рельефный рисунок на обоях. Это помогало мне успокоиться и поскорее уснуть, когда было страшно, тревожно или грустно. И делала я это так часто, что протёрлось огромное пятно. Мама крепко обняла меня. Она поняла, как часто мне хотелось, чтобы кто-то был рядом, пока я засыпаю. 

Мы вместе сняли этот «грустный» кусок обоев и увидели под ним слой старых, давно выцветших бумажных обоев. Они были розовые с голубыми бабочками. Одна из них была криво нарисована чьей-то неуверенной рукой. У мамы на глазах появились слёзы. Она растрогалась. Эта бабочка жила с ней почти всё её детство. Мама когда-то мечтала завести питомца, но родители ей не разрешали, тогда ей пришло в голову нарисовать ту самую бабочку рядом с кроватью и дружить с ней. Теперь уже я крепко обняла маму. Мы аккуратно оторвали обои с маминой бабочкой, вырезали её и поместили на память в рамку. 

Пришло время другого угла комнаты. В этом углу уже много лет жил антикварный шкаф. Его очень берегли и лишний раз не передвигали с места на место, даже чтобы поменять за ним обои. Теперь пришло время ему переехать на дачу. Папа осторожно отодвинул шкаф и снял полосу пыльных обоев. Из-под неё вылетел и упал на пол непонятный клочок бумаги. Мы подобрали его. На нём был начерчен план какой-то квартиры. По расположению комнат она напоминала нашу. Сверху была почти неразборчивая надпись: «Карта сокровищ». Красным крестиком была помечена родительская спальня. Нам всем стало очень интересно, есть ли это сокровище на самом деле. Мы все как маленькие рванули в спальню. И стали искать, сами не зная что. Отодвигали все шкафы и тумбочки, заглядывали под диван, но нигде ничего не было. Папа так устал, что присел отдохнуть в кресло-качалку. Пол под ним заскрипел… и вдруг одна половица с треском провалилась. Мы удивились и подошли посмотреть, что случилось. В дырке в полу что-то блестело. Это оказался небольшой золотистый сундучок. Замка на нём не было. Сундучок был очень пыльный. Мы протёрли его и открыли. Внутри лежали шоколадные монетки, старая игрушечная машинка и какая-то записка. На бумажке было написано имя: «Саша Петров». Мама воскликнула: «Саша Петров — это же мой папа!» На следующий день мы позвали в гости всю семью: бабушку, дедушку, дядю с тётей. Вручили дедушке его давно забытые сокровища. Теперь уже плакал он. А мы все дружно его обнимали. 

Оказывается, обои умеют хранить секреты и воспоминания многих поколений!

Creative Writing School и Гильдия словесников провели Литературный конкурс среди школьников и учителей в рамках одной из секций ММСО.Пушкин. Представляем лонг-лист премии в номинации 7-8 классы.

Верес Татьяна

***

Я гуляла в лесу, было пасмурно, грустно и тихо.
Не трещали сверчки, и не пели в листве соловьи. 
Распускали сережки березы, цвела облепиха,
И куда-то бежали в траве по земле муравьи. 

Я смотрела под ноги, боясь раздавить насекомых,
И брела по траве непонятно, не зная куда.
И внезапно попала я в лес, мне совсем незнакомый, 
На поляну с ручьём, где тихонько журчала вода. 

Там стоял старый дом, темный, сумрачный и одинокий. 
Не горел в окнах свет, на дверях не висели замки. 
Дверь открылась легко, моё сердце забилось в тревоге,
И как сердце моё, так же гулко звучали шаги. 

Дом манил своей тайной. Скрипучие старые двери
Пропустили меня. Я вошла. Дом шептал: «проходи».
Галереи портретов со стен в коридоре смотрели,
Приглашая по лестнице, тёмной и шаткой, пройти.

В окна дома скреблись и стучали деревья ветвями.
Я бродила по комнатам. Дом мне казался родным.
Я его узнавала, и шорохи, блики с тенями
Не пугали меня, я была очарована им.

Циферблаты настенных часов отражали свет лунный.
Я бродила до вечера, в комнатах стало темно.
На полу легли тени узоров решёток чугунных,
Лунный свет лился в комнату сквозь небольшое окно.

Мне пора было прочь. Я прощалась со стенами дома.
Фолиантов старинных ряды, отблеск света из мутных зеркал
Мне шептали: «Скорей возвращайся», как старой знакомой,
И раскидистый дуб долго вслед мне ветвями махал.

И с тех пор каждый день я в лесу всё ищу ту поляну,
Всё пытаюсь найти это место с журчащим ручьём, 
Где под снегом зимой, и под летним дождём и туманом
Ждет меня мрачный, тёмный, забытый, таинственный дом.

Дьячкова Анжелика

Муравьиная скука

Муравьиная скука —
Это что за нелепость?
Разве может быть скука
У муравья?
Каждый день он трудился,
Да, трудился всё лето
И бежал в муравейник,
В свой дом, где семья.

Помогал, если трудно,
Он тем, кто нуждался,
И тащил в муравейник
Их груз, не спеша.
А кого растоптали —
Он тех не гнушался,
Подбирал… Муравей —
А большая душа!

Ну, а ты, человек,
Почему ты скучаешь?
Ты же не муравей,
Выше ты, чем трава.
Почему иногда
Другу не помогаешь?
Муравей для тебя —
Это лишь мелюзга.

Муравьиная скука —
Это что за нелепость?
Разве может быть скука
У муравья?
У того, кто в заботах,
Не в унынье и лени,
Скуке просто не место!
Вот так вот, друзья.

Карабанова Г.

В зеркалах

Что я вижу в зеркале? По нескольку раз в день я подхожу к этому предмету, висящему на стене в прихожей, и вглядываюсь в него. Порою просто пробегаю мимо, махая своему отражению, а оно машет мне в ответ.

Еще в своем кармашке я всегда  ношу маленькое зеркальце, которое было куплено однажды на отдыхе. С тех пор оно стало моим молчаливым другом.

Часто никто из нас не может угадать, что увидит в отражении. Иногда мы улыбаемся, кокетливо поправляя прядку волос. Нам хорошо. Легко и спокойно на душе. В эти моменты на нас смотрит бесконечно счастливый человек. Его день пройдет замечательно.

А иногда, сколько б мы ни старались, у отражения печальный взгляд, нервно подрагивают губы, на ресницах блестят слезинки. Эй, отражение, улыбнись! Но нет… Тяжело вздыхая, оно поворачивается и уходит. И кажется, ничто в мире не сможет изменить той тяжести, что легла на плечи. Она давит, пригибает к земле. В такие нелегкие периоды хочется кричать, молить о помощи. В этом печальном человеке никто не хочет узнавать себя.

Случается, мы с досадой разбиваем зеркало, ведь оно показало нам совсем не то, что хотелось видеть. Зеркало разлетается на тысячи мелких кусочков, раня не только руки, но и душу.

Замечали ли вы, что, если в зеркале отражается не то, что ожидаем увидеть, каждый из нас обижается, уходит, капризно поджав губы. Человеку совсем не понять, что зеркало ни в чем не виновато. Оно стало заложником наших эмоций и настроения.

Посещая музеи и старинные усадьбы, вглядитесь в зеркала, висящие на стенах. Тяжелые рамы в позолоте, украшения из драгоценных камней. Это какая-то особенная атмосфера ушедшей эпохи. И вот уже перед нами, посетителями музея, пробегает не девчонка в джинсах и с фотоаппаратом в руках. На какую-то долю секунды  в отражении замирает дама в бархатном платье с веером из страусиных перьев или пары танцуют романтический вальс под музыку виртуозного оркестра. И девчонка в джинсах невольно останавливается, делая танцевальные па, смешно морщит веснушчатый нос. Ей представляется, что и она сейчас закружит в танце, приглашенная робким юношей. Увы… Другая эпоха унесет девчонку, закружит в ритме современности. Вы замечали нечто подобное? Это волшебно и необычно.

А в старых домах, стоит только смахнуть пыль с зеркала, можно увидеть много интересного. Вот за столом сидит молодая пара, у них свадьба. Все наполнено ожиданием счастья. Впереди много нового и интересного. А вот к зеркалу топает малыш, ладошкой касаясь поверхности, он останавливается на некоторое время. Ему кажется необычной эта вещь. Можно держать в руке румяное яблоко — только одно, а в зеркале отразится другое.  И вот яблок уже два. Чудеса! Вот к зеркалу подходит женщина, редкая седина в волосах ей только к лицу. Совсем недавно перед этим зеркалом она надевала фату. Она постоит, немного задумавшись, и тихонько пойдет. Женщина берет за руку внука и улыбается. Хочется думать, что она счастлива.

Никто из нас никогда не задумывается, что именно он видит в зеркалах. А в них отражается наша жизнь — яркая и насыщенная, с бурей разных эмоций и событий. Какой она будет, зависит только от нас. Улыбнитесь своему отражению в зеркале и поверьте, что все будет хорошо!

Кулагина Аврора

То, что дает мне силы

Иногда мне становится так грустно, что мир сереет в глазах.  Кажется, будто бы и воздух уже не так свеж, и люди не так добры. Это миг, когда рушится остров надежды, поглощаемый тёмным океаном отчаяния, где бушует страх и злость молнией пронзает свинцовые тучи. В тот самый момент я, идущая по тонкой нити над пропастью, падаю вниз, на землю. Там, в глубокой расщелине, так душно, что нечем дышать. Кто-то лежит в песке и пыли, кто-то карабкается наверх и соскальзывает вниз, в грязь.

И именно в такие моменты важно помнить, что нужно смотреть наверх. Наверх, в небо. Где-то там, за тяжёлыми облаками, сияет она. Яркая звезда, ночной светоч, мой покровитель. Холодная и спокойная, она даёт мне силы лютой ночью, когда я ползу вверх по пологому склону скалы. А днём, тёмным, словно зимние сумерки, звезда загорается во мне. И ведёт меня. Ведёт меня наверх, к тонкой нити. Ведёт меня вперёд сквозь дикие волны и горячие пески, сквозь острые клыки скал и неверные тропы лесов. Я иду за ней, и с каждым шагом вера в себя становится сильней. 

И в какой-то миг, я понимаю, что всё остаётся позади. Позади злорадные светляки, плутающие в глухих зарослях, позади жажда и колющий ногу крупный песок, позади солоноватый привкус во рту и страшные грозы. Позади ложь. Позади страх. Позади отчаяние. Шаг, и я раздвигаю рукой пелену облаков. Вот, я у самого неба. Выше, чем раньше. Меня вывела моя далёкая звезда.

Но и тут путь не кончается. Невидимая дорога убегает вверх, в неведомую даль. И я знаю, что даже упав, поднимусь ещё выше, ведь со мной моя звезда.

Морозова Мария

Фиолетовая трава

Жили на свете две десятилетние девочки. Даша и Наташа — сёстры-близнецы. Даше нравится жёлтый цвет, и она сходит с ума по детективам. Наташа любит фиолетовый, пурпурный цвета и кошек.

Летом родители отправили их на каникулы к бабушке в деревню.

Однажды после грозы близняшки вышли во двор и увидели фиолетовую траву. Сестры решили разобраться в этом.

— Вау! Фиолетовая трава. Ура-а-а! — начала прыгать от радости Наташа. — Интересно, кто это сделал? А вдруг это… Единорог!

— Я не знаю, кто это мог быть, но дело вполне достойное для близняшек-детективов, — сказала загадочным голосом Даша. — Первым делом надо найти улики. Эй, Наташа, ты что жуешь?

— Тут конфетки, — ответила сестра.

— Молодец! Вот и улика, — начала расследование Даша. 

Девочки пошли по дорожке из конфет и нашли рюкзак. В нем были краски и кисточки.

— Как странно, этот рюкзак так похож на мой, — удивленно сказала Наташа.

— А краски и кисточки, кажется, мои, — предположила Даша.

— Привет, девочки! — подошла их новая подруга Оля. — Если что, извините меня, пожалуйста. Мне очень хотелось рисовать, и вот я нашла этот рюкзак. А спросить разрешения было не у кого…

— Ты рисовала? — спросила Наташа.

— Нет, — ответила Оля.

— Ясно, а я сегодня утром нарисовала кошку, — сказала Наташа.

— Стоп, здесь не хватает фиолетовой краски, — обыскивая рюкзак, хмуро добавила Даша. — А какого цвета был твой рисунок?

— Фиолетовая кошка.

— Я знаю, кто виновник цветной травы, — ответила Даша. — Наташа, ты оставила фиолетовую краску под дождем. Краска разлилась, получилась фиолетовая лужа. Потом она высохла, а краска осталась на траве. Вот и получилась такая красота. 

— Вау! Близняшки-детективы раскрыли дело! — восхитилась подруга.

Сестры решили всё же почистить траву от краски, а Оля им помогла.

— Кстати, хотите покажу вам свою фиолетовую кошку?

Мягкова Олеся

Граница

— Отдай зарядку!

— Не-е-ет! — захныкала шестилетняя Настя. — У меня всего десять проце-е-ентов!

— Что за шум опять? Олеся, отстань от сестры!

— Мама. Она. Опять. Взяла. Мою. Зарядку. А свою. Не может. Найти.

Я старалась говорить спокойно и дышать глубоко, потому и вышло как у робота. Спорить с мамой про сестру чревато.

Тринадцать лет — это не так много, но моё детство капец как отличается от детства моей сестры. Вот моей сестре недавно — да, недавно, май это недавно, — исполнилось шесть лет. И у неё уже есть телефон. Ну, нормальный сенсорный телефон. Он у неё ещё с пяти лет. Она в интернете лучше меня разбирается.

У меня в её возрасте был розовый телефон с Золушкой или Ариэль. И там были кнопки, что-то на английском, и одна мелодия, которую я слушала весь день. И мне было капец как весело, ну прямо очень. Ещё если у кого-то он тоже есть, можно уйти в разные комнаты и «говорить» по нему.

Мама пошла в наступление:

— Олеся! Ты в телефоне торчишь, а дырку по шву на рукаве зашить на машинке не можешь! Я в твоем возрасте…

Бу-бу-бу… Я уже умею отключаться с ровным лицом, чтоб маму не завести окончательно и не слышать то, что и так наизусть знаю: мы в вашем возрасте вышивали крестиком, прыгали в резиночки и с сестрами-братьями сидели по полдня…

Когда мама закончила недлинную проповедь, я не удержалась зафиналить с риском нарваться на подзатыльник:

— А прабабушка в моем возрасте вообще замуж вышла!

За мной захлопнулась дверь в квартиру, потом дверь в подъезд… Хотелось, чтобы она тоже хлопнула, но доводчик лучше знает, как ей жить…

Соня без шапки и с собакой встретила меня с радостной готовностью выслушать, как всегда. И я затараторила:

— Моя сестра в шесть лет умнее меня в тринадцать! Она смотрит не какие-то мультики по «Диснею» и не орёт, как я в детстве, когда начинается мульт про императора: «Куско, Куско, вперёд!» Она смотрит программы про нашу Вселенную. Знает, сколько Вселенной лет и как она образовалась, причины, по которым может быть конец света. А я до сих пор не понимаю, как считать таблицу умножения на девять на пальцах.

— Да, это тоже повергает меня в шок, — начала подруга явно не языком шестилетки, — иду и вижу группу первоклассников, у которых навороченные телефоны, они сидят огромной компанией и играют в них. Я в первом классе носила в школу кукол, как все мои одноклассницы, и играла в них на перемене. Вот мы с тобой гуляем, а вон в беседке дети сидят, у всех есть телефоны, и они играют в них.

— У меня в детстве была палка и воображение! Нет, игрушек у меня было навалом, но зачем они мне, если есть палки и крапива?

— Моей двоюродной сестре четыре года, и она умеет печатать на клавиатуре и сама искать что-то в Гугле. Я в четыре года наряжала папу в чепчики и полотенца и хотела выйти за него замуж. А мама мне сказала, что это её муж и типа у него уже есть жена. Я тогда в шоке была и сказала, раз папа уже женат, то не за кого мне замуж выходить.

— Мне моя сестра говорит про чёрные дыры, а я сижу с видом «Аля, чего-чего?»

— Они, понимаешь ли, думают, на что жить в игре, а я в их возрасте строила с братом дом из пледа и стола.

Мое подростковое злобство стало отступать, и истории повеселели.

— Я помню одну нашу ну очень популярную игру «овцы». Мы, по-моему, её сами придумали. Суть была в том, чтобы ползать на четвереньках и есть траву. У нас был пастух Сережа, помнишь? Он нас старательно пас. Но однажды мы сбежали. В дырку в заборе на заднем дворе. Мы были детьми просто ну мегахитрыми и умными, ну и вылезли. Мы бегали по горе и блеяли. А одна девочка врезалась в дерево и предложила его есть. И пастух ломал нам ветки, а мы их ели. Короче, весело было.

— А помнишь, как я ударила какую-то девочку лопаткой по лбу, потому что она ела снег? — Соня долго смеялась и в шутку треснула меня по лбу веткой-«лопаткой». — Ещё я сломала о стенку коляску и уронила автопарк на своего брата… 

— Я была в детстве очень умна и начитанна. Мне мама прочла ну очень много книг, и почти все из них я знала наизусть. Представляешь? Я, честно, сама в шоке, как я могла в пять лет столько запомнить! — Я выделила слово «столько», выпучив глаза. — А однажды папа мне говорит: «Ты не сможешь мне почитать, ведь читать-то ты не умеешь». А я взяла книгу из своей личной библиотеки и начала читать. Хотя читать я и правда не умела, мне пять лет было. Я не читала, а рассказывала прямо слово в слово с книгой. А один раз папа меня обманул. Он уезжал куда-то, и я у него попросила живого коня. Он сказал, что купит. А привёз мне игрушечного белого коня. До сих пор, кстати, у меня коня живого нет…

Тут вдруг наш запал стал сдуваться, как шарик, медленно и со свистом. Испуганный слушатель — собака Вест — очнулся и стал рваться с поводка, почуяв парк. 

— Моя сестра ни разу ёлку на себя не роняла даже!

— Пока они копят деньги, я копила наклейки и пони из коробочек с конфетками. Трэш!

— Когда говоришь с ними, чувствуешь себя старой. — Соня остановилась вовсе.

— Мама, наверное, так же думает, когда меня пилит.

Мы бродили по тропинкам, шуршали сухими осенними листьями, прятались за деревьями от Веста, поели скукоженных ягод шиповника, давали прикольные имена облакам, залезли потом на статую, пришли к прудику. Прошлым летом в нем мы наловили мелких чёрных и в какой-то степени противных существ почти полную найденную тут же бутылку. Я поломала берег своими мокрыми в области коленок штанами, и мы решили уйти и пересадить эти организмы в ручей напротив. Но этого не удалось сделать, потому что они почти все передохли. И некоторых я ногой случайно раздавила. Сегодня мы вылавливали с поломанного плота из пруда пластиковый хлам, спасая жителей болотца от экологической катастрофы, выпачкались и чуть не свалились в этот лягушатник.

— Мы же с тобой ничего не сфоткали! — Глаза Сони брызнули страхом и ужасом сразу.

— Значит, мы не больные, и цифрового аутизма у нас нет, — буркнула я то ли с радостью, то ли с сожалением. — Граница старого мира и цифры по нам прошла, а не по нашим родителям. Это мы и тут, и там! Круто, вот что я думаю.

Пора было топать домой, вдруг сразу остыли мокрые ноги, застрадал голодом желудок и зазвонил телефон. Своим писклявым голосом и тоном строгой воспитательницы сестра сказала: «Оле-ся! Ты где? Ну-ка иди домой!»

— Давай шишек насобираем и твоей Насте отнесем, пусть поделки делает, — предложила Соня.

Я хотела что-то съязвить, но реально распечалилась, что по делу применить живые, пахнущие смолой и таинственной красотой шишки сестра не сможет.

Пархоменко Мария

Женька и Пончик

Начало второй четверти.  Сижу дома за столом и гляжу в окно. Рядом — Женька-одноклассник. Мы с ним по заданию биологички должны сделать проект по хвойным растениям. Но по правде говоря, готовит проект Женька, а я просто создаю видимость активности. Ох уж этот Женька! Мама уже не раз говорила — дружи с ним, он отличник, его так хвалят на родительских собраниях, Женькина мама на них так и светится от счастья.  Мне бы так! — мечтает моя мама. — «Мальчик такой умный, занимается программированием, шахматами». А я не хочу с ним дружить! Он такой зануда, твердит: «такие-то хвоинки…, такие-то корешки…, для кедровой сосны характерны признаки…» Говорю ему: «Давай быстрее, меня ребята на улице ждут».

Я живу на втором этаже, и мне сейчас прекрасно видно, как на нашем дворе собираются мои приятели. Они начинают строить крепость из выпавшего прошлой ночью первого снега, потом начнется игра в снежки! Телефон разрывается от эсэмэсок: «Когда выйдешь? Чего так долго?» Вот уже они начинают катать большие шары снега. Рядом, за гаражами, широкий пруд,  первый мороз превратил его поверхность  в  огромное зеркало. Видно, как группка  мальчишек увлеченно кидает на лед камни и куски кирпича, которые, подскакивая, пролетают почти до противоположного берега, и там, где лед еще не окреп, пробивают его до воды.

До ботаники ли мне теперь! Женька пытается подробно рассказать, что нового он нарыл в интернете для проекта. «Ладно, — говорю, — давай доделаем завтра. У тебя же скоро шахматы, опоздаешь! И охота тебе заниматься этими фигурками!» Женька вздыхает: «Это же целые сражения, мы там тренируемся предвидеть игру на несколько ходов вперед, приходи, попробуй только!» Отвечаю: «Выдумки это все!» Женька  идет к себе домой, он живет в одном со мной подъезде; сейчас наверняка пойдет в школу на кружок. А я уже не могу думать ни о чем другом, кроме как о предстоящей баталии во дворе. 

Наскоро одевшись, бегу, как метеор, во двор и включаюсь в строительство крепости.  Не замечаю ни пронизывающего ветра, ни промокших насквозь варежек! Нам весело вместе, все идет отлично! Но что это? Из-за гаражей, с берега пруда раздаются крики. И это не крики игры, даже не крики возможной драки. В них что-то леденящее душу. Поэтому мы сразу все бросаем, и, повинуясь какому-то единому импульсу, бежим к пруду.

Перед нами ужасное зрелище.  Один из мальчишек (я его знаю, это Сережа по кличке Пончик) барахтается метрах в десяти от берега, провалившись в полынью. Мы знаем, как здесь  глубоко, столько раз здесь плавали летом! Он то погружается в воду, то выныривает, судорожно хватая воздух ртом и нелепо взмахивая руками.  Он даже не успевает крикнуть и неуклонно погружается все глубже и глубже в темно-серую бездну. Его товарищи в панике мечутся по берегу и пронзительно кричат. Они не знают, что делать. Рядом ни одного взрослого — рабочий день в разгаре, а пенсионеры все греются по домам. Меня охватывает ужас и на несколько мгновений вводит в оцепенение. Но вот руки как бы сами тянутся к ближайшему дереву и неправдоподобно сильным рывком отламывают длинную ветку!  Бегу с ней на берег плотины, поближе к Пончику, ноги скользят, и вот уже  мой правый ботинок полон ледяной воды. А веткой не могу дотянуться до утопающего! Ору ему отчаянно: «Хватайся, быстрее!», но понимаю, что он не дотянется, да и вряд ли меня слышит. «Звоните взрослым!» — кричу стоящим рядом ребятам, сознавая, что время, скорее всего, уже упущено: еще несколько секунд, и Пончик не вынырнет. Гляжу: кто-то, распластавшись на животе, быстро ползет к утопающему, к кромке проломившегося льда. В руках у него какая-то палка, лед и его едва удерживает, и под грудью смельчака медленно растекается темная лужа. Пончик успевает нечеловеческим усилием захватить палку. Теперь он хотя бы может отдышаться. Вот подбежал наш сосед дядя Петя, он вытягивает смельчака назад за ноги, встав на льду на четвереньки, а вместе с ним и Пончика.

Смельчак оборачивается, и я вижу, что это Женька! Дядя Петя хватает Пончика, с куртки которого ручьями стекает вода, а зубы в дрожи издают мерный громкий стук, на руки и бегом несет его к дому. Все постепенно выходят из шока и понимают: «Успели!» Я беру Женьку за руку, и мы бежим домой, так хотим сбросить с себя ужас пережитого вместе с мокрой одеждой! Что происходит вокруг в этот момент, мы воспринимаем как в тумане. Я говорю «мы», потому что именно с этого момента началась наша с Женькой дружба.

И потом, в других ситуациях, несмотря на то, что мы друг с другом во многом разные, часто ловили себя на мысли, что наши мысли и чувства бывали очень близки.

Мы не любим вспоминать этот случай. Особенно Женька, который потом долго болел. Для чего я вам его рассказал? Сам не пойму. Наверное, потому что в таких внезапных обстоятельствах важно не потерять голову, просчитать ходы наперед. Женьке это удалось.

Яшкина София

В зеркалах

Если посмотреть в зеркало, вы увидите человека. Это самый главный человек в вашей жизни, тот, без кого ваша жизнь невозможна, а также виновник всех ваших проблем и ошибок. Кто этот человек? 

Правильно, это вы сами.

Кривое зеркало покажет вам неправильную, искаженную реальность, а обычное зеркало… тоже неправильную, перевернутую в другую сторону. И как ни смотри, правильную реальность зеркало не покажет. Ни одно зеркало не может показать реальность до конца, показать то, что внутри реальности, например, мысли.

 Люди издавна хотели увидеть себя со стороны (для того зеркала и придумали), люди верят зеркалам, но часто забывают, что зеркала искажают, скрывают реальность от глаз людей.

Кто-то смотрит в зеркало затем, чтобы проверить, хорошо ли он выглядит сейчас, чистое ли лицо, не мятая ли одежда, а кто-то, однажды подойдя к зеркалу, теряется, заблуждается в этом зеркальном мире, в мире иллюзий, но они забывают, что того мира — в зеркале — не существует.

Зеркало лишь искажает реальность, но не отражает ее. 

Каждый, хотя бы раз, подойдя к зеркалу, видел свои недостатки, даже мелкие, вроде пасты на щеке. Но к сожалению, не каждый, подойдя к зеркалу, видел, насколько всё-таки он прекрасен, насколько прекрасен мир вокруг. 

Просто чтобы это увидеть, не нужно никакое зеркало.

Creative Writing School и Гильдия словесников провели Литературный конкурс среди школьников и учителей в рамках одной из секций ММСО.Пушкин. Представляем лонг-лист премии в номинации 9-11 классы.

Баданина Зоя

Муравьиная скука (симфония для солнца, вишневых деревьев и…)

Если бы лучи солнца можно было потрогать, дернуть, как струны, он бы дотронулся. Было очень жарко, вся терраса словно светилась: старое дерево с чешуйками потрескавшейся краски, громадные стеклянные окна, пронизанные солнечными нитками, скрипучие половицы, отполированные мерцающими искорками. Бормотание радио, тягучее, усталое и нежное, сливалось с жужжанием мухи — она беспомощно билась в стекло и никак не могла долететь до раскрытой настежь двери.

Котьке было смертельно скучно. Он пытался нарисовать акварелью парусник, но у него не выходило так, как воображалось. Радио рассказывало про финского композитора Сибелиуса, печального и отчаянного, потерявшего дочь и написавшего «Грустный вальс». Радио рассказало, что Сибелиус однажды сжег множество-множество своих черновиков, и Котьке сделалось не только скучно, но и больно.

— …Новация Яна Сибелиуса заключается в том, что скрипка все время уступает место оркестру. Мелодия скрипки сменяется совершенно другой мелодией или музыкальным фрагментом, уходящим в оркестр, и в этот момент скрипка всего лишь аккомпанирует оркестру. Это было совершенно новой формой инструментального концерта…

Котька отбросил кисточку, уронил подбородок на разогретый солнцем стол и скосил глаз на муравья, который с потерянным видом ходил по столешнице. Наверное, ему тоже было смертельно скучно. «Муравьиная скука». Котька покатал словосочетание на языке, оно было кисло-сладким, как компот из вишен, который собиралась варить бабушка, и звучало как пение скрипки, льющейся из радио. Котька решил, что «Муравьиная скука» могла бы быть симфонией, если бы он был композитором.

Музыка нарисовалась в его голове — такая ясная, звонкая, как свет солнца на листьях вишневых деревьев, тяжелая, как духота, чуть-чуть печальная, как этот скучающий муравей, дрожащая, как раскаленный воздух, мокрая и сверкающая, как лист в акварельных разводах. Но музыку эту невозможно было поймать, закрыть в банку, написать на бумаге, потому что Котька не был композитором.

Осознание, что он не знает нотной грамоты, не умеет играть ни на чем, кроме столешницы (по ней забавно барабанить пальцами), осознание, что ему никогда не выразить невыразимое, покоящееся на кончиках пальцев, спящее во взгляде муравья, вдруг захлестнуло Котьку. Его переполнил этот день с жужжанием мухи, густой зеленью, а еще историей печального Сибелиуса. Запахи, звуки и ощущения дня, слишком жаркого и яркого, до боли сочного и душисто-душного, заставляли сердце заходиться стуком. Нужно было выпустить это внезапно обрушившееся обилие впечатлений, но способа не было, выхода не было, умения сплетать музыку не было…

И тогда Котька разрыдался, и вместе с его слезами нарисовалась в раскаленном воздухе фантомная симфония. Симфония муравьиной скуки.

Рыдающего Котьку обнаружила бабушка. Она вернулась из сада, с ней была корзина вишен и каких-то цветов, которые пахли сладко и удушающе, так по-летнему и смертельно. Котьке пришлось соврать, что он плачет из-за неудавшегося акварельного парусника, потому что ни одному человеку на свете не получилось бы объяснить истинную причину. Как выразить словами рану на сердце, которая кровоточит беспомощностью? Как в слова облечь это разрывающее чувство понимания, но неумения запечатлеть?

Котька плакал с каким-то болезненным чувством освобождения, потому что всхлипы звучали как дрожание солнечных струн, а мир сквозь пелену слез был совершеннее и красивее, такой дрожащий, сверкающий и цветной.

И муравей, шевеля усиками, подполз совсем близко к мокрому Котькиному лицу и посмотрел с пониманием. Наверное, ему уже не было скучно, а было так же трагично и хорошо.

Балутина Маргарита

У Антона родился третий брат

Едкий запах лекарств и спирта пропитал за долгие годы стены больницы. Беготня. Писк приборов. Шум воды. Всё это стало привычным для тускло-жёлтых коридоров. Они видели и слёзы, и смех, и смерть, и рождение. Начало и конец так тесно связаны друг с другом.

Босые ноги ступают бесшумно по вымытому до скрипа кафелю, заворачивают и подступают к стеклянной стене. За преградой рядком стоят кроватки-барокамеры, а внутри — увитые трубками маленькие тельца. Хрупкие, беззащитные, слабые.

Несколько шагов, и молодая фигура тенью стоит у «кроватки». На бирке знакомая фамилия. Красноватая кожа неестественно облегает тело. Морщинки усеивают почти каждый сантиметрик, не избегая ручек и ножек, безвольно раскинутых в стороны. На груди белыми пятнами маячат датчики.

Тонкие пальцы тянутся к детскому лицу и замирают в миллиметре. Малыш умрёт, юноша чувствует это. Слышит шаги в коридоре. И слышит тихое, обжигающе холодное дыхание Смерти за его плечом. Она уже тянет свои костлявые ручки к нежной коже. Но пальцы юноши касаются детского лба первыми. Пальцы, а за ними и губы. Тепло, исходящее от маленького, отважно бьющегося в грудной клетке сердечка, только начавшего свой бег, отгоняет тьму. Поцелуй, невинный и лёгкий, выворачивает тень с корнем, даруя защиту и спокойствие.

Дверь скрипит, и юноша выскальзывает в коридор. Там, у самого стекла, стоит женщина. Годы запустили проблески седины в рыжие волосы, померк их огонь, на щеках впадины и тяжёлые, глубокие морщины у уголков глаз.

«Не по возрасту ты вынесла бед…» — думает юноша. Он помнит её прекрасной, яркой, пламенной, а сейчас беда забрала всё это.

— С ним всё будет хорошо. Состояние стабилизировалось, — быстро говорит медсестра, прошедшая мимо женщины и так же быстро скрывшаяся в глубине коридора.

Роженица на негнущихся ногах подходит к окну. За стеклом стали зажигаться мелкие огоньки.

— Спасибо, Антоша…

Голос хрипит и срывается на всхлип. Всё, что темным облаком роилось в душе у женщины, сейчас рухнуло вниз, разбиваясь на миллиарды осколков и превращаясь в пыль.

Юноша улыбается и гладит полупрозрачной рукой кудрявые волосы. Он не может утешить её. Но так хочется прижаться к горячему сердцу, обнять, вдохнуть любимый запах, но нельзя.

— Пожалуйста, мама…

Тихое, грустное, но такое нужное.

Босые ноги бесшумными шагами удаляются. А Антон знает, что придёт к своей семье невидимой тенью ещё не раз. Ведь он должен оберегать маму, папу и ещё трёх братьев даже после собственной смерти.

Беляченков Михаил

То, что дает мне силы

Осенний день. В парке Полякова горит Вечный огонь в память о тех, кто участвовал в Великой Отечественной войне. Подхожу ближе. Язычки пламени колеблются на ветру. 

— О чем ты думаешь, Вечный огонь?

Горячие лепестки огня ответили:

— Думаю о той далекой весне Победы, когда,  забыв на миг о потерях, о голоде, сиротстве и лишениях, люди ликовали: «Победа!» В этом слове было столько радости, столько обещания счастливой жизни. 

— Послушай, Вечный огонь, а помнишь ты моего прадеда?

— Конечно, помню обо всех жителях города Ступино, участниках Великой Отечественной войны, обо всех тружениках тыла, обо всех детях войны.

— Расскажи мне о нем.

— Маркин Василий Васильевич, Миша, — твой прадед. Старший сын в простой рабочей семье, он выучился на токаря. Был настоящим примером для троих младших братьев. В 1937 году Василия призвали в армию, на флотской службе он стал машинистом-турбинистом на миноносце «Гремящий». В 1939 году корабль направился на военную базу северного флота в поселке Полярный. Василий Васильевич за добросовестную службу получил звание старшины I статьи. В 1941 году должен был демобилизоваться, но планы перечеркнула война.

Советское Заполярье и Баренцево море стали театром страшных военных действий. 

Создав на территории Норвегии свои базы и аэродромы, фашисты всеми средствами пытались отрезать морские пути снабжения СССР, блокировать порт Мурманск.

— Как выглядел эсминец, на котором служил прадед?

— «Гремящий» — один из эсминцев проекта 7. Это самые массовые советские надводные корабли постройки 30-х годов, с которых ведут свою родословную несколько поколений больших ракетных кораблей и даже крейсеров. Они по праву занимают видное место в нашей военно-морской истории.

Во время войны фашисты трижды хвастливо заявляли, что «Гремящий» потоплен. Но он снова выходил на боевые задания, сопровождал конвои, отражал воздушные атаки противника, маневрируя, уходил от вражеских атак, возвращался в порт после сильнейших штормов. После одного из них у эсминца возникли проблемы с первым и третьим паровыми котлами, но при слаженной работе экипажа корабля все неполадки были устранены.

— В нашей семье бережно хранятся дедушкины награды: орден Отечественной войны I степени, медаль «За боевые заслуги», медаль «За оборону Советского Заполярья». 

Вечный огонь, ты помнишь, как мой прадед вернулся с войны?

— В победном 1945 году Василию Васильевичу не удается попасть домой: он по заданию командования, как специалист по двигателям, выезжает в командировки на заводы-поставщики. Лишь в 1946 году он приезжает в Ступино, куда уже переехала его семья — дочь и жена. Радости родных не было предела! Василий вернулся с войны, вернулся победителем.

— А как складывалась его мирная жизнь?

— В послевоенные годы у Василия родились еще три дочери. Он вернулся к мирной профессии токаря. Устроился на СМК токарем 42 цеха, а потом, уже в 23 цехе, получил высокую квалификацию — 6 разряд. На заводе Василий Васильевич работал до 1975 года.  Он был общительным, гостеприимным, добрым человеком, очень любил играть в шахматы и был ярым футбольным болельщиком.

— Наверное, я похож на прадеда: у меня так много друзей, люблю путешествия, особенно на байдарках или  горными тропами. Правда, футбольный болельщик из меня так себе, да и шахматист я посредственный. Но наверное, силу и выносливость я унаследовал именно от деда Василия.

Язычки вечного огня сияют теплой вечной улыбкой. Должно быть, именно такая ясная улыбка была у моего прадеда Маркина Василия Васильевича. Его фотографию я несу в «Бессмертном полку», несу с гордостью, так как я правнук воина, победившего фашизм. Вечный огонь, пусть твой свет напоминает нам о тех, кто выстоял и победил, кто останется в нашей памяти символом мужества и жизни, мирной и счастливой.

Так что дает мне силы преодолевать непростые маршруты? Пример моего прадеда, крупицы его истории, что бережно хранятся в нашем доме.

Захарина Елизавета

Отражение жизни

И снова вечер. И снова у меня нет дела, каким бы я могла себя занять. Сидя на диване, я смотрю в окно и в очередной раз провожаю уже остывающее солнце, накрывающееся синей небесной пеленой. Ничего необычного. Вдруг мне послышалось, будто что-то упало. Я оглянулась и увидела перед собой комод, в котором хранятся мои вещи. Я приподнялась и крайне удивилась: буквально из ниоткуда там очутилось моё детское зеркальце. «Может быть, выпало?» Я подошла к забытому мною предмету и взяла его в руки. Розовая гладь зеркала ясно выделялась на фоне комнаты, наполовину погрузившейся во тьму. Я поднесла зеркальце ближе к глазам, и они сами по себе округлились: на меня смотрела и широко улыбалась девочка гораздо моложе меня. «И зачем я наклеила фотографию на зеркало?» — спросила я себя с усмешкой и потянулась отклеивать картинку. Но, проведя пальцем по стеклу, фотобумаги я так и не обнаружила. Вытянула руку, держащую зеркало, и прикоснулась пальцами свободной руки к щеке. Девочка в отражении повторила то же движение за мной. Всё ещё не отойдя от шока, я смотрела в зеркало, пытаясь понять происходящее. Я повернула зеркальце и на его обратной стороне заметила небольшой кусочек бумаги. Подойдя к окну, я прочитала: «Все воспоминания и тёплые моменты хранятся здесь. В зеркалах». Я развернула зеркальце к себе и, возможно, мне померещилось от удивления, что детское лицо в отражении мне подмигнуло. «В зеркалах…» — пронеслось эхо у меня в голове. 

Прошло около двух недель с того непонятного происшествия. Розовое небольшое зеркальце стояло по центру комода и украшало мою комнату. И когда мне вновь становилось грустно и одиноко, я обращалась к маленькой девочке, вселившей частичку тепла в предмет, хранящий воспоминания.

Курушина Варвара

Тайна одного дома

Эту историю мне рассказал один человек, с которым я познакомился много лет назад, а именно 13 ноября 1953 года. 

Мне тогда было двадцать шесть, я только что окончил медицинский университет и, преисполненный мечтами о блестящей карьере врача, собирался ехать в свой небольшой городок, чтобы забрать вещи, попрощаться и уже навсегда покинуть семейный дом.

Последний нужный мне поезд отходил ровно в 14, и я, в силу своей  нерасторопности, опаздывал на него. 

Я со всех ног побежал по платформе и запрыгнул в последний вагон. 

Вытерев со лба капельки пота, я отдышался и пошел искать свободное купе. Но это стоило мне огромных усилий: в первом купе сидела пожилая пара, во втором играли шумные дети, в третьем храпел мужчина. И только в конце вагона я нашел пустое купе.

Сначала я не заметил его. Молодой человек сидел у окна и смотрел на мелькающие пятна осенней листвы. Заметив меня, он кивнул и снова уставился в окно. Я сел напротив, открыл газету и углубился в чтение. Но вскоре мне надоели колонки о всевозможных продажах, и я перевел взгляд на своего соседа. 

Пожалуй, именно внешний вид этого человека и подтолкнул меня к разговору. Передо мной сидел мужчина лет тридцати, с темными волнистыми волосами, темными, почти черными глазами и длинным тонким носом, смахивающим на клюв какой-то птицы. Он был одет в светло-бежевое пальто и такого же цвета шляпу. Его головной убор был перетянут белой лентой с тонким серым пером. Выглядел молодой человек, мягко говоря, диковинно. Но больше всего мое внимание привлекла брошь  на его пальто. Я уверен, в лучших ювелирных магазинах нельзя было найти такое украшение.

Мраморная птица, будто застывшая в полете, переливалась. А глаза! Глаза птицы было ярко-черные, точно такие же, как у моего соседа.

— У вас очень красивая брошь, — сказал я. 

Мужчина перевел взгляд сначала на меня, потом на свое пальто, и снова взглянул мне в глаза.

— Спасибо.

Хочу вам признаться, друзья, я ужасно любопытен и совсем не понимаю, что и когда нужно говорить. Вот и сейчас у меня на языке вертелись слова, которые обычно не говорят незнакомым людям. Но что с меня взять?

— Знаете, вы по своему внешнему виду очень похожи на птицу, — сказал я, указывая на мраморную брошь.

Мужчина, похоже, понял, что я просто так не отстану.

— Да, думаю, вы правы. Понимаете, это украшение делалось специально для меня.

— А где работают такие великолепные мастера?

— Я вижу, вы человек любопытный, — сказал мой собеседник.

Я застыл. Не ожидал такой прямолинейности. Но в глазах странного соседа нельзя было уловить и тени злобы. 

— Да… Извините. Надеюсь, я не позволил себе лишнего.

— Нет, нет. Все хорошо. Вы не первый человек, кто смотрит на меня с любопытством… — Мужчина сделал паузу. — Но вы первый, кто осмелился сказать мне в лицо. И я ценю это.

Почувствовав некоторое облегчение, я расправил плечи и уже как-то по-дружески смотрел на своего собеседника. Разговор продолжался.

— Вы путешествуете по делам?

— Еду в те места, где прошло мое детство…

— В ваш дом, к семье?

Молодой человек помолчал, глубоко вздохнув, и сказал:

— В приют.

— Извините меня, я не знал.

— Конечно, не знали. Ведь у меня не было родителей, и приют был мне домом. Родным домом.

— Вы не знаете родителей? Вам не сказали, кто они?

Мужчина  посмотрел мне в глаза.

— Я же сказал, у меня их не было.

Я непонимающе посмотрел на собеседника.

— Понимаете, я врач и с твердой уверенностью могу сказать, что люди просто так не возникают из ниоткуда. У каждого человека есть мать, которая выносила и родила его.

Мой собеседник широко улыбнулся.

— Вы правы.Но у меня нет матери.

Я уже совсем ничего не понимал. Похоже, что этот мужчина просто смеётся надо мной. Но нет, посмотрев в его глаза, я увидел честность.

— Извините меня, конечно, но если вас, кхм, не родила женщина, то как, по-вашему, вы появились на свет?

Молодой человек  оглядел меня с ног до головы и сказал:

— Я вижу, вам можно доверять. Вы не из болтунов, хоть и кажетесь таким.

Я благодарно кивнул.

— Да, я жил в приюте. В самом обычном, ничем не примечательном приюте.  У меня были как злые, так и добрые воспитатели. Друзей я не заводил. Все просто, правда? Вы спрашивали меня про брошь, и я ответил вам, что эту брошь сделали специально для меня. Мне сделали её в этом приюте. Понимаете, я ведь не всегда был человеком, — осторожно сказал он.

Мои брови медленно поднялись.

— Что?..

— Да-да, вы правильно меня услышали, — сказал мой собеседник, достал из внутреннего кармана маленькую фотокарточку и протянул мне.

Я взял фотографию и с ужасом посмотрел на неё. На черно-белом снимке была сова, похоже, сипуха. В нижнем углу было написано черными чернилами: «Tytо». Я перевел взгляд на мужчину, тот коротко кивнул.

— Это я.

— Вы?

Мысли смешались в моей голове, и я даже не пытался разобраться в них. Передо мной сидел человек, который показал мне свое фото.

— Вы… сипуха?

— Да. Я сказал вам, что приют и воспитатели были обычными. Но не его жители. Все дети, до того как стали человеческими детьми, были птицами. У нас есть большой фотоальбом, где собраны снимки всех людей, живших в этом приюте. И как я думаю, вы уже поняли, снимки их птичьего облика. У вас, наверное, возникает вопрос: а как я стал человеком?  Я и сам не знаю. Помню лишь, как однажды проснулся в кровати, у меня были руки, ноги, я умел говорить. Но я никогда не задавался вопросом, кто меня сделал таким, почему я стал таким. Вы также спрашивали, куда и зачем я еду. Так вот, я еду в тот самый дом, чтобы узнать его тайну. Узнать, как сова стала человеком.

Сейчас мне почти сорок лет. Я врач-хирург в крупной больнице. У меня жена и двое прекрасных детей. Я, как и любой родитель, рассказываю им сказки перед сном. Но я никогда не рассказывал историю, которую мне поведал один человек много лет назад. Не рассказывал им тайну одного дома.

Николаева Мария

Сквозь мечту

…Во-вторых, мне становилось все интереснее. Каждый день, засыпая, я смотрела на потрескавшуюся по краям дыру в стене, но, просыпаясь, не находила ее на том же месте. Я не следила за этим, но знала, что она перемещается вдоль стен. Она была небольшой, едва ли больше ладони. Десять сантиметров штукатурки, иногда высыпающейся сквозь кожу обоев. Белые корки штукатурки на теле коммунальной квартиры.

За месяц жизни здесь я узнала много о здешних богах и их правилах. Выведывала я все это мучительно и долго, потому что открыто мне никто ни о чем говорить не собирался. Да и было бы наивно ожидать, чтобы кто-то на блюдечке принес мне, чужачке, все негласные правила и законы такого странного и молчаливого места.

Я знала, что, если не обращать внимания на дыру, ее обитатели не тронут меня, потому что больше, чем кто-либо, ценят покой. Сосед сказал мне, что поэтому они и селятся к беднякам и студентам — то есть к тем, у кого времени нет на шум и копошение, к тем, кто вечно работает и с непрекращающейся мигренью ценит тишину, как и они.

В-третьих, этим утром все было не так, как раньше. Я определенно видела, что дыра стала больше. Может, сонная бессознательность ещё не покинула мою голову, а может, они звали меня к себе, но я отчётливо почувствовала в себе смелость подойти и посмотреть поближе.

Часть меня, которая все ещё не смирилась с происходящим, которая ещё имела смелость называть себя здравомыслием, была твердо уверена: там лишь песок штукатурки и холодный бетон стены. Но что-то тянуло меня ближе. Я будто хотела убедиться, что ошибаюсь, что что-то там происходит, не зря ведь дыра стала больше.

Бледно-зелёные обои по краям пузырились и отклеивались, будто пузырившаяся от ожога кожа, а из-под них торчала потрескавшаяся штукатурка. Преодолев остатки страха, я положил руку на нее, стараясь делать это мягко и аккуратно. Дом зашипел. Я услышала шкворчание сковородки со стороны кухни, жёсткий шум воды, разбивающейся о жёлтую ванну, и ворчание Зинаиды Самуиловны, спешащей на кухню, задевая всё на своем пути.

Я чуть было не отшатнулась, но вдруг поняла, что реакция Дома была не предупреждением — она была приглашением. «Струсишь?» — послышалось мне среди шумов коридора.

Я уверенно надавила рукой, и она по локоть провалилась вглубь. Жёсткий слой засохших обоев и штукатурки слегка царапал, но за ним было мягко.

Под обоями была трава. Мягкая, свежая, ещё не обсохшая от росы. Ее запах пробивался в нос, просачиваясь сквозь стену, заполнял лёгкие летней теплотой. Под обоями были полевые цветы. Особенно много ромашек. Их запах я бы никогда не спутала ни с чем другим. Мне захотелось ромашкового чаю.

Я едва заметным усилием протянула руку вглубь, широко открывая глаза, будто мое тело больше не принадлежало мне, будто на мгновение сквозь меня прошло что-то неестественно сильное и светлое, заставив мышцы гореть, а волосы — подняться, словно на меня подул сильный ветер. Я действительно чувствовала теплый бриз из-под обоев. Дом откликнулся на мое слабое движение, и меня всю затянуло внутрь.

Под обоями был мох, были корни деревьев, опавшие иголки елей, сухая лесная земля, грибные ножки, муравьи, шишки, маленькие росточки, тонкие палочки и ручейки. Под обоями была жизнь. Поднимающийся из земли полунимб корней упавшего дерева, клюква, болотные кочки, водяные, лесные озера и их обитательницы — русалки.

Под обоями было широкое поле, уходящее за горизонт, несущее на себе стога сена, будто родинки на загорелой коже. Там паслись коровы и овцы, там пастух свистел в свой рожок, там лаяли собаки и ползали улитки. Там степные грызуны забирались в свои норки, и свежий ветер шевелил колосья.

Там было и море. Там был и сам океан. Пятки проваливались в мягкий песок, и когда прибегала новая волна, ранки на ногах начинало щипать. Мои шорты были подвернуты выше колен, а расстегнутая рубашка легонько хлопала по спине, развеваясь на теплом ветру. Лучики солнца пробивались из-за редких облаков на кристально-голубом небе, и я чувствовала, что сам Аполлон целует мое лицо.

Под обоями была свобода. Был маленький дом с черепичной крышей, был сад с прудом, полным карпов, там был золотой ретривер, деревянный пол и широкие окна, сквозь которые каждое утро пробивались первые лучи солнца и падали на мои щеки.

Там я избавилась от своей болезненной бледности. Там я не была бы такой тощей, а мои руки не тряслись бы на холоде. Там не было бы холодно.

Я поежилась. Мысль о холоде заставила меня его почувствовать. Я ощутила на своих плечах одеяло и укуталась в него, стараясь спрятаться, но дышать стало сложно. Мягкий летний ветер куда-то пропал, как пропал и сам воздух.

Я могла дышать, лишь открыв рот, из-за чего мне пришлось с трудом открыть глаза. Было холодно и темно. Я вслепую нащупала на тумбочке капли и забрызгала их в нос, болезненно хлюпая. Передо мной была моя маленькая комната с окном, из которого лился угнетающе-желтый свет фонаря.

Я так устала. Мне ужасно хотелось сбежать туда, где я была только что, и я не знала, привиделось ли мне это или я действительно была где-то, кроме комнаты. Выходила ли я из нее когда-нибудь в своей жизни? Или я и появилась тут в самом начале, и в самом конце останусь здесь же? Ощущение тепла песком уходило сквозь пальцы.

Я посмотрела на стену с тоской. Дыра снова была не на своем месте и снова стала немного больше.

«А что если?..»

Я подошла на подкашивающихся ногах, не отрывая взгляд от дыры.

У меня было несколько причин пытаться. Во-первых, я снова хотела почувствовать себя чем-то большим, чем обедневшая жительница засаленной комнаты в коммунальной квартире…

Прядко Полина

«Я рожден, и это все, что необходимо, чтобы быть счастливым!»

— У вас будет девочка. — Доктор отвернулся от экрана и с улыбкой посмотрел на двух светящихся от радости людей. Женщина, лежащая на кушетке, крепко сжимала руку мужа, который, в свою очередь, с любовью поглаживал её небольшой круглый животик. «Спасибо, доктор! Большое спасибо!» — Женщина надела обратно свою плотную хлопковую широкую рубашку и вместе с мужем покинула кабинет. На улице стоял ноябрь. С момента, как эта семья узнала счастливую новость о будущем пополнении, прошло уже два месяца. На улице было морозно и уже выпал первый снег. Мужчина держал женщину под руку и напряженно наблюдал за каждым её движением, как будто она в любую секунду могла поскользнуться на ровной и посыпанной специальным средством дороге. Они подошли к своему припаркованному «Фольксвагену», и женщина осталась ждать снаружи, пока её муж прогревал машину изнутри. Вдыхая свежий утренний воздух, женщина думала о том, как радикально изменится её жизнь после появления на свет маленькой девочки, и о том, что работу вскоре придётся прекратить. Шёл всего второй месяц беременности, однако женщине казалось, что момент родов наступит уже через пару дней. Через несколько минут муж вышел из машины и открыл дверцу, чтобы его жена, не дай бог, не совершала резких движений. В этой семье всегда было так — непонятно, кто волновался больше, жена или муж. Надо сказать, что оба родителя очень долго шли к мысли о том, что без ребёнка их жизнь не будет иметь смысла. Мать будущей девочки приехала в Москву из отдалённого города, всегда мечтая о карьере, которая позволит ей ни в чём себе не отказывать, а отец, пусть и коренной москвич, всегда был амбициозен и прошёл достаточно тернистый путь к высокой позиции в крупной фирме. Однако для его жены, которая всегда и всего добивалась сама, оставить работу значило оставить где-то частичку себя. Через матовую призму многочисленных сомнений они приняли окончательное и бесповоротное решение, которое должно было разделить их жизни на до и после. Машина тронулась. Мужчина сидел за рулём, то и дело бросая взгляд на жену, которая рассматривала пробегающие мимо деревья. Конечно, она ловила на себе его беспокойный взгляд, но каждый раз решительной мимолётной улыбкой давала ему понять, что с ней всё хорошо. Машина катилась плавно и медленно. Муж старательно объезжал все возможные ямы и притормаживал сильнее обычного на поворотах, а перед лежачими полицейскими так вообще двигался еле-еле. Жена привыкла к его вождению и уже не возмущалась тому, что благодаря ему чувствовала себя не человеком, а какой-то хрустальной вазой из редкого китайского фарфора в единственном экземпляре. Через час семья уже была около небольшого многоэтажного здания в благополучном районе Москвы. Как всегда терпеливо женщина дождалась, пока её муж откроет перед ней дверь, и, опершись на своевременно протянутую ей руку, вышла наружу. Квартира, в которую они поднялись, была наполнена таким теплом и нежностью, что любой человек, хоть когда-то входивший в неё, сразу мог сказать, что в ней живут действительно любящие друг друга люди. На полу, рядом с обеденным столом, уже располагался детский манежик, а в соседней комнате, рядом с аккуратно заправленной кроватью, уже поджидала будущего малыша детская светло-голубая колыбель. В ящиках комода ровными стопочками были уложены всевозможные детские вещи, начиная от ползунков и заканчивая забавными летними шапочками. В отсеке прикроватной тумбочки, где ранее женщина хранила свои украшения, теперь лежали соски и пустые бутылочки для молока. Казалось, что они подготовились настолько основательно, что в их квартире можно было устраивать настоящий детский сад — вещей хватило бы на всех. Мужчина проследил, чтобы жена дошла до кровати и, укрыв её теплым пледом, отошёл на кухню сделать чай. Когда он вернулся, женщина уже мирно спала, поэтому ему оставалось только выключить свет и отправиться на диван читать книгу о правильном воспитании ребёнка.

С того момента незаметно пронеслось полгода, наполненные волнениями, заботами, вечерними вылазками за вкусной едой и тянущей болью в пояснице. Проходили УЗИ, в которых врачи сообщали семье о том, что их малышка растёт и развивается, и что скоро они станут счастливыми обладателями милого маленького и кричащего по ночам существа. Наконец наступил июль. На улице плавила крыши домов жара, а ветерок и не думал помогать тучам закрыть солнце хоть на несколько минут. В один из душных вечеров женщина поняла, что началось. Муж находился дома, и спокойно, без какой-либо паники, уже через десять минут вёз свою жену в родильный дом. Это была пятница, и пробок особо не было, поэтому они добрались быстро и беспроблемно. Жену забрали в палату, и, спустя долгие роды, уже в ночь пятницы акушерки принесли ей кричащую сморщенную малышку. Счастью обоих родителей не было предела, особенно после слов дежурного врача о том, что она совершенно здорова и жизнеспособна. Муж и жена, а теперь уже отец и мать, не могли насмотреться на своего ребёнка и с нетерпением ждали выписки, которая должна была состояться уже в понедельник. И вот в тот самый понедельник мать и малышка проходили последний осмотр у основного врача. Радостные и полные жизненной энергии родители совсем не ожидали услышать то, что им сказали в тот злополучный понедельник. Врач сказал, что у их малышки есть проблема, а именно — шумы в сердце. У матери случилась самая настоящая истерика, которых раньше у неё никогда не было. Отец ходил пасмурнее тучи, пытаясь одновременно не дать своей жене впасть в депрессию и выяснить, как можно было обнаружить такое только в день выписки. Врачи разводили руками, ведь всем известно — люди имеют свойство ошибаться, однако от осознания этого факта несчастным родителям было совсем не легче. На следующий день кардиолог, специально вызванный основным врачом для подтверждения его догадки, поставил неутешительный диагноз — дефект межжелудочковой перегородки, а говоря более простым языком — дырка в сердце.  Более того, эта перегородка была настолько крошечной, что, можно сказать, её и не было вовсе, из-за чего, как им впоследствии объяснили, артериальная и венозная кровь смешивались, и ребёнок мог очень скоро умереть. Единственным выходом оставалась операция на открытом сердце, при мысли о которой у матери ребёнка всё внутри сжималось и слёзы лились сами по себе. Неужели она что-то сделала не так, неужели по её вине у её малышки такое сердце? Все эти вопросы могли часами кружить в её голове по ночам, не давая ни заснуть, ни проснуться. Семью перевели в специализированную больницу, где после двухнедельных исследований девочке подобрали лекарство и отпустили домой со строгим наказом — набрать вес малышке. Кроме того, родителей сразу подготовили к возможности не одной, а двух операций, потому что хирурги опасались не успеть сделать всё за 80 минут, а держать ребёнка под ней дольше означало поставить его умственное развитие под угрозу. Единственным, что поддерживало семью в это непростое время, оставались заверения врачей о «накатанности» таких операций, и что в 90% случаев операция проходила успешно и без осложнений.  И вот, спустя столько времени, родители с малышкой на руках переступили порог своей квартиры. И пусть в колыбели теперь находился такой долгожданный ребёнок, а бутылочки были заполнены молоком, муж с женой не могли отделаться от чувства всепоглощающего страха. Они боялись, что колыбель может опустеть. 

Шел пятый месяц жизни девочки, и, наконец, после десятков различных по маркам пюрешек, смесей и материнского молока, после сотен раз, когда малышка отказывалась есть и выплёвывала всё обратно, после тысяч показанных ей за едой мультиков нужный вес был набран. Операцию провели в конце декабря. Восемьдесят минут ожидания. Восемьдесят минут отчаянья. Восемьдесят минут надежды. Восемьдесят минут паники. Восемьдесят минут. Всё было не напрасно. Врачи полностью закончили за восемьдесят минут. Малышка перенесла операцию на открытом сердце и выжила. Её сердце, пусть и со специальной заплаткой, отчётливо билось, и уже через два года эта заплатка стала неотъемлемой частью её сердца. 

И сейчас я смотрю на фотографию этой малышки с заплаткой и провожу рукой по своей груди. Это белая послеоперационная полоска останется вечным рубцом на моем теле. Но не на душе. И она всегда будет давать мне силы. Да, у меня есть некоторые физические особенности: я не могу бегать марафоны и усиленно тренироваться, а шрам не сотрет ни один пластический хирург, однако несмотря на все трудности, пережитые моими родителями в борьбе за мою жизнь, они всегда говорили мне, что моё рождение — это самый незабываемый момент в их жизни. Теперь же, в мои почти семнадцать лет, я с уверенностью могу сказать — я жива, а значит — я счастлива.

Распутина Светлана

То, что дает мне силы

Однажды семя упало в землю… Так зародился я. 

Меня питал дождь и ласкало солнце, я рос. И когда пришло время, ко мне пришёл человек.

В тот день, когда пришёл человек, я был слаб и зависел от всего, что окружало меня, но я дал ему дар. Я отдал человеку всё, что было у меня. Я отдал ему себя. 

Мой гость благодарно принял и собрал мои дары — множество моих воплощений. Он аккуратно высушил мои сердца — листья — и положил меня в нежный глиняный сосуд. 

Мне казалось, что теперь я стал ещё более слабым, но тогда человек обжёг меня горячей водой, закрыл сосуд крышкой и оставил одного. 

Спустя время человек вернулся и выпустил меня вместе с водой в другой сосуд. Но я был уже не я. Я переродился и стал другим. Тем, кто я есть сейчас. 

Моё горячее дыхание обжигало человеку кончики пальцев, а аромат, которым я теперь обладаю, щекотал ему нос. Но человеку это нравилось, и он был счастлив. 

Человек пил меня и становился сильнее и спокойнее. 

Так началась моя история. 

Я видел бесчисленные множества сосудов и грел бесконечные множества сердец. 

Человек сказал, что во мне таится нежное пламя. И эти слова даровали мне тело и силы.  

Я поднимаюсь облачками пара над вашими стаканами лишь одним взмахом своих крыльев. Цвет моего тела меняется в зависимости от места, в котором были собраны мои дары. При должном подходе я согрею. Но будь аккуратен, человек, ибо моя мощь может даровать боль. 

Я способен залечить раны, но я также могу и сгубить твою душу. 

А сейчас проходи, присаживайся, путник. И если ты будешь вежлив, я дарую тебе чувство бодрости и покоя в своём царстве. Если ты будешь добр и почтителен, я позволю забрать тебе свой дар с собой.

Родионова Полина

У Антона родился третий брат

— Мам, да успокойся ты, ничего такого не случилось.

— Ничего? НИЧЕГО? Антон, у тебя опять родился брат! Сколько можно?! 

— Мам, ну это всего лишь третий…

— Третий? А потом четвертый, а потом пятый?

Сонный программист Антон обреченно вздохнул и почесал в бороде. 

Мать металась по кухне, рычала и выла, периодически хватаясь за голову. Антон сидел и думал, как у нее еще волосы на голове остались. Полвторого ночи. Когда она успокоится? 

— Ты мне всю жизнь загубил! Я тебя в этом доме видеть не хочу! Ты понял? Убирайся! Убирайся к своей стриптизерше! 

Антон медитативно кивал. В голове у него играла песня из «Шрека». 

— И наклейки свои сраные забирай с собой! Весь дом говном облеплен!

«Говном» мать называла все, что связано с программированием. В данном случае имелись в виду наклейки из серии «Кот и Код», на которых изображались коты в разных костюмчиках за компьютерами. Антону очень нравились эти коты, поэтому один кот висел на кухне, рядом с иконой Николая Чудотворца, еще один — на двери в туалет, а несколько других Антон стратегически разместил у мамы в спальне, потому что решил, что ей понравятся рыжие коты — она ведь сама рыжая. 

— Подними зад со стула и иди собираться! И этих братьев своих забирай, они мне нафиг не сдались! 

— Да, мам. — Антон задумчиво встал и пошел грустно отклеивать котов. 

Через час сонный Антон, коты, ноутбук и трое храпящих детей оказались в такси. 

— Алё, Маш. Мы к тебе едем. Да, она выгнала. Не знаю, придется возврат оформлять. Я не могу Маш, я не справлюсь. У меня еще двое кроме него. У тебя остался чек? Поищи, да. Здесь направо. Я не тебе, Маш. Да, мы скоро будем.

Маша встретила их в красивом черном халате. Она вернулась со смены полчаса назад и еще не успела смыть макияж. Утро они встретили на балконе. Очень хотелось спать, но сначала нужно было обсудить важные вещи. 

— Антон, скажи честно, зачем они тебе? Еще и в таком количестве. Разоришься однажды.

Солнце встало над городом и сразу же поселилось в рыжих волосах Антона.

Машины белые волосы оно лишь слегка погладило. 

— Я всегда братьев хотел. Понимаешь? — Антон печально посмотрел в синие радужки ее усталых глаз.

— Да, но третий… Не слишком?

— Погорячился, да. — Антон пожал плечами. — Надо вернуть, пока не привязался к нему. 

— Я чек нашла, — тихо сказала Маша, протягивая мятый белый чек.

— Хорошо. Иди спать, я пока оформлю возврат. 

Антон обнял ее и погладил по белым волосам. Маша слабо улыбнулась и пошла спать. 

«Причина возврата:___». Варианты: «Не понравился», «Не нужен», «Надоел», «Дефектный». У Антона что-то дернулось внутри. Он встал из-за стола, дрожащей рукой налил себе холодный кофе, три минуты его пил, открыл холодильник, посмотрел, закрыл холодильник, сел, подтянул к себе колени, уткнулся бородой в колени, заплакал. Чуть-чуть. Залпом выпил еще одну чашку кофе и убитым взглядом изучал пиксели на экране. Взял мышку, выключил, включил, выключил, включил. 

«Не нужен». Enter. 

Булочка была странной формы, крем неряшливо выпирал из присыпанного пудрой теста. Но оказалась очень вкусной.

— Хотите еще? — Хозяйка кондитерской убрала пустую чашку, смахнула крошки. — Ваша мама часто их покупала, хоть они и не дешевые. — Она смотрела с сочувствием и, как показалось Саше, с презрением. — Шутила, что из-за них в Об переехала, в Париже таких не пекут. Говорила, ест, чтобы зверю досадить. Это такое русское выражение?

Саша поднял глаза:

— Как они называются?

— «Медвежья лапа».

«Скырлы, скырлы, скырлы, — забасил вдруг в голове бабкин голос. — Скрипи, нога, скрипи, липовая…»

Каждый вечер бабка зажигала пару свечек в закапанных воском банках, приговаривала: порченое семя, знай своих врагов, тебе с ними жить… Потом читала сказки. Кажется, нарочно выбирала самые страшные. Как эта, про медведя на липовой ноге. Саша потом боялся есть пирожки — а ну как она их из медвежьей лапы накрутила, и тот за своей ногой на костыле явится? Ночами не спал: казалось, в кухне кто-то ходит, дышит, скрипит. А потом все прекратилось. Когда мама уехала.

Скырлы, скырлы… Он всегда верил, что мама устроится и его заберет. Зубрил французский, рассматривал фотки в альбоме: Эйфелева башня, парк Тюильри, дворец Инвалидов.

Ездил раза три. Первый раз мама еще была с Жан-Марком. Носатые Жан-марковы сыновья ржали, когда мама на своем акающем французском просила, жеманно улыбаясь: «Пуре-тю ме данне дю пан, мон амур». Эйфелеву башню он тогда не увидел: сходили в кегельбан на углу, а потом ели пом фрит в закусочной. Картошка была сухая и жирная одновременно.

Саша расплатился и вышел под дождь, криво улыбаясь: съел-таки медвежью ногу… Перешел Сену, углубился в вымершие улочки: воскресенье, ноябрь, Бар-сюр-Об. Население 5345 человек. Теперь 5344.

Трехэтажный полинялый дом, социальное жилье. Сварливые ступеньки: скырлы… Вчера одышливая тетка из соцслужбы вручила ключ и объяснила, словно дебильному ребенку: квартиру освободить к шестому. Прах мадам Пино — в крематории на улице Деспре.

Он так и не понял, от чего она умерла. Какой-то синдром Такоцубо. Посмотрел в «Википедии»: расширение верхушки желудочка при постоянном воздействии боли или страха.

Отпер дверь, квартирка дохнула чужим, затхлым. Кот Лукас — полуслепой, с бельмом во весь глаз — спрыгнул с кресла, стал молча тереться о ногу, оставляя на джинсах светлые ворсины.

Ночью лежал под тяжелым сырым одеялом. Жалюзи резали уличный свет на тонкие полосы. Почему она его не забрала? Надеялась опять выйти замуж? Стыдилась нищей жизни? Или хотела от чего-то защитить?

Внизу клацнула дверь. Наверное, соседи вернулись, голосистая арабская семья… Но на лестнице было тихо.

Вдруг прямо за дверью скрипнуло. Гнусаво взвыл Лукас. Саша замер, прислушался. Шурх-скрип. Шурх-скрип. Сел, стал шарить ногами по полу, тупо глядя, как опускается дверная ручка.

Дверь открылась, пахнуло сыростью и псиной. Саша понял: он уже здесь. Глухо бухнула о паркет деревяшка. Зверь с шумом втянул воздух, принюхиваясь, и двинулся вперед. И тогда Саша закричал.

— Будем говорить откровенно, — сказал доктор, — болезнь ваша неизлечима и осталось вам не так уж долго. Я могу назначить вам химиотерапию, от которой вас будет тошнить и выпадут все волосы, но это лишь продлит ненадолго ваши мучения. Мой вам совет — не нужна вам никакая химиотерапия. Будь я вашим врачом в России, я бы вам этого не сказал.

— И что, действительно ничего нельзя сделать? — Марков не узнал своего голоса.

— Я вам дам направление к психологу. Вы сможете обсудить с ним все проблемы. Извините, но меня ждут другие больные.

Маркова подташнивало. О намеченном походе в Русский Магазин за селедкой и салом нечего было и думать. На улице сновали взад-вперед девушки в облегающих брюках и юбках, сквозь которые отчетливо проступала линия трусов. Ноготки их ножек в босоножках были выкрашены лаком разного цвета: у одной — желтые, у другой — зеленые…

— Они тут будут бегать взад-вперед, живые, а я… Ну почему я? И за что?

Он изо всех сил попытался представить себе, как все это будет без него. Девчонки так же будут сидеть в автобусах, закинув ногу за ногу, в Русском Магазине так же будут продавать все пятьдесят сортов колбасы и селедку «Матиас», только его самого не будет… Как же так? Эта простая мысль не укладывалась в голове…

И тогда Марков решил написать письмо.

Уважаемый Бог! Я всю жизнь вкалывал по полторы смены, чтобы поднять детей, а дети сейчас в Израиле вкалывают по две смены, чтоб за квартиру заплатить. Сын говорит, что у них на заводе только русские и работают, израильтяне по 12 часов в день работать не приучены. Про меня дети уже не вспоминают. Материально им помочь я не могу, а советы мои им не нужны. Что я видел в жизни? Придешь домой вечером после работы — ноги гудят, перед телевизором посидишь, покушаешь и спать. И вот здесь теперь вроде кажется — живи в свое удовольствие, когда нет хамсина. А в Русском Магазине — и вареники, и колбаса всякая, только денег нету. Я первое время оглядывался — а ну подойдет кто-нибудь и скажет: «Ваш пропуск, гражданин?!»

Что мне в жизни осталось? Жена меня давно бросила, дети не звонят. В прошлый раз лекторша очень интересно говорила про разнообразное питание, но где взять на это деньги, так она этого не сказала. Я уже не говорю про икру, но больше ста грамм колбасы я себе позволить не могу, ну там еще грибы маринованные, капуста квашеная. Я пробовал сам делать, выходит гораздо дешевле, но как в Русском Магазине не получается. Женщины на меня уже внимания никакого не обращают. Так вот теперь еще это. Ну кому будет легче, если… А?

Марков вложил в конверт копию удостоверения личности, написал на конверте «Господу Богу». Потом подумал и дописал на иврите: «Адонай элокейну адонай эхад». Марков ходил в пенсионерскую ешиву — там платили сто шекелей в месяц и приносили на занятия печенье и колу. Приклеил марку и опустил письмо в почтовый ящик местной почты «для писем в Иерусалим».

***

Звонок телефона звучал нахально и без перерыва.

— Вы писали на имя Господа? — строго спросил женский голос. — Не кладите трубку. 

— Алло! — Голос в трубке отдавал колоколом.

Так, наверное, читал первосвященник в Храме. В трубке звучало какое-то эхо, повторявшее каждую фразу:

— Мы с товарищами прочли ваше письмо. Нам непонятно, чего же вы, собственно, просите.

— Как чего? Жить?

— Зачем?

— Как это зачем?

— Ну, понимаете, люди к нам обращаются с конкретными просьбами — одному нужно три месяца, чтобы роман дописать, другому — полгода на завершение открытия, третий просит неделю, чтобы слетать в Баку — дать по морде лучшему другу, что стучал на него в КГБ. А вам для чего?

— Да, Господи, выйдешь утром, пока не жарко, птички это самое, у девчонок бретельки от лифчика выглядывают из-под футболок, в лавке сметана 30-процентная без очереди…

— Значит, просто так? Этого многие хотят. — В трубке задумчиво промолчали. — Ну, хорошо. В порядке исключения. Мы тут с товарищами посовещались и решили отменить ваш диагноз.

— Спасибо, товарищ Бог! А мне… Я что должен делать? Если вы рассчитываете на добровольные пожертвования, так у меня вместе с социальной надбавкой… Сами знаете.

— Знаем, знаем, как же.

— Может, в ешиву круглосуточную записаться?

— А ничего не надо. Живите.

— Господи, если уже все равно жить, так может, сразу жить хорошо, а? Вы можете как-то договориться в нацстраховании насчет увеличения пособия? А то в магазин зайдешь, так слюна течет, а купить ничего не можешь.

— Э, нет, куда мне с ними тягаться? Ну ладно, меня другие клиенты ждут. Если что, пишите. Адрес вы знаете. Только не заказным.

В трубке послышались гудки.

Сразу же после разговора у Маркова созрел План. Он положил в кулек ложку, поехал в Русский Магазин, купил за 28 шекелей баночку красной икры и сожрал ее, не отходя от кассы. Так он отметил свое второе рождение.

***

— Это поразительно. — Врач был в шоке. — Неоперабельная опухоль в последней стадии исчезла! Скажите, что вы принимали?

— Да ничего, разве, пива иногда выпьешь. Но конечно, не каждый день. С моей пенсией…

— Это просто поразительно! Я напишу статью в медицинский журнал.

А теперь мы оставим Маркова и перенесемся в другую семью, где разговаривают муж и жена.

— Ох и доиграешься ты, Сашка, с этими письмами. С таким трудом тебя на почту пропихнули. Кто тебе дал право открывать чужие письма, звонить незнакомым людям, представляться то Снегурочкой, то президентом Израиля, то вообще господом Богом?

— А кто узнает? Ну кто? Письма-то не заказные. Кто проверит? А, может, я человеку жизнь спас.

— Тебе-то кто спасибо за это скажет? Кто хоть шекель даст? Лучше бы в ночную охрану пошел. Худо-бедно, еще полторы тысячи приносил бы.

— А спать когда?

— Спать? А за квартиру за тебя Герцль платить будет?

Но Саша не слушал. Он распечатывал очередное письмо. На конверте аккуратным детским почерком было выведено:

Israel, Jerоsоlimo, santa Madonna.

Не знаю, как всё повернулось бы, знай я заранее. Вряд ли я изменила бы что-то. До одури влюбилась — тут уж пиши пропало.

Помню, он прошептал: «У меня странная семейка. Но ты не бойся. Они за своих — горой. Всё отдадут. Всё…»

Я вышла за него не раздумывая. Предложила повременить со свадьбой, пока не кончится траур. Но Рон был настойчив: мы расписались в тот же день, как не стало деда. Дико было мешать семейное горе с нашим — таким личным и безграничным — счастьем. Наверное, так ему будет легче пережить потерю, — нашла я для себя объяснение странной спешки. 

***

Мы часто собирались всей семьёй. Я расставляла девять старинных тарелок, любила их держать в руках. Подружилась и с его мамой, и сестрой, и даже неразговорчивой Матой — женой брата.

Поэтому и не подумала скрывать новость. Ворвалась запыхавшаяся, румяная, переполненная счастьем.

— Ты вся светишься! — улыбнулась его мама. — Есть повод?

— У нас будет ребёнок! — выпалила. И — провалилась в тишину комнаты.

Они смотрели так, будто я кого-то убила. Рон побледнел. Мата скривилась. Заира, сестра, сплюнула и выбежала. Кто-то смахнул вилку, и звон от её падения застрял в барабанных перепонках. 

— Вот и правильно. — Трескучий голос бабушки. — Давно пора. Я готова. Да.

И Рон хватает меня за руку, тащит вон. За домом, между дровяным сараем и почерневшей от дождей стеной дома, шагает, не обращая внимания на ливень. Капли смешно срываются с его носа. Могу сконцентрироваться только на них.

— Не успел сказать! Не думал, что так скоро случится. Прости! — Глаза в глаза. — Понимаешь, нас всегда в семье должно быть девять. Не знаю, проклятие это или что. Но проверено многими поколениями.

Я вжималась в старые брёвна, отказывалась верить. А он всё говорил и говорил:

— Я смог жениться только потому, что неожиданно умер дед. Поэтому я так спешил. Смерть — единственная дверь в нашу семью. Мы бережём своих. У Заиры три аборта, Мату тоже недавно уговорили. Боимся за бабушку, хотим продлить её дни. А ты… Ты… Так вдруг сказала. Обратного пути нет. Слово произнесено — слово изменило реальность. 

Он наконец остановился. Навис надо мной.

— Рон… Ты меня ненавидишь?

— Я? Я счастлив! — Робкая улыбка.

***

Это происходит день в день. Мой живот наполняется жизнью. Сила старой Кои уходит. Мои роды её убьют. 

Брат Рона, Эрт, поехал в экспедицию. Всегда мечтал об опасностях. А теперь чувствует себя, словно купил самую дорогую страховку. Не он задействован в этом древнем и странном процессе. Так что можно ловить остроту жизни и быть недосягаемым для смерти. 

Но.

Я проснулась на рассвете. Окно залил туман, и только месяц просунул сквозь него тонкие рожки. Мне снилось зеркало. Малыш отражался в нём в полный рост. А потом протянул ручонку. Взял за пухлые пальчики своё отражение. Второй шагнул к нам в комнату.

Старая Кои проводит теперь со мной много времени. Учит странному. Каким-то заговорам. Приметам. Сказала: сон, пришедший в начале тумана, всегда вещий.

Телефон Эрта вне зоны действия сети. Я не удивлена. Слово произнесено, его силу не остановить. И я не знаю, как сказать мужу, как признаться семье. Сегодня врач подтвердил: будет двойня.

В рамках поэтического конкурса «Вижу текст» мы просили участников выбрать одну из фотографий и написать стихотворение по мотивам так, чтобы она могла служить прямой или ассоциативной иллюстрацией.

Дробышева Ангелина 

(фотография девушки в комнате)

Мышь говорит девочке:
«Ты здесь уже десятая.
Дай мне варёной фасоли.
Ночью тебя убьют».

Луч говорит девочке:
«Зря ты такая красивая.
Плакать сегодня глупо.
Лучше меня обними».

Пол говорит девочке:
«Рано со мной обнимаешься.
Как подойдут ботинки,
Стану тебя целовать».

Ночь говорит девочке:
«Здравствуй и до свидания.
Что ж ты такая чумазая?
Впрочем, дело твоё».

Исайчева Полина 

(фотография мужчины в разрушенном здании)

Я как старый бумажный пакет,
Намокнув, теряю дно.
Не больно — непоправимо.

Когда в тебе просто ничего нет —
Это одно.
Хуже, когда всё влетает и улетает мимо.

Я, сквозной и бессмысленный,
Озираюсь вокруг,
Ищу кого-нибудь на подмогу.

Вместо этого
Обнаруживаю как бы вдруг,
Что нас таких много.

Голубева Любовь 

(фотография слоновьего глаза)

жизнь моя остывшей кажется мне
хотя есть у меня дети и муж
тут наверное всё дело в слоне
и его согревающей друж-
бе его безусловной любви
и конечно же гипо- его
не -потамности а -аллергенности
не могу ни котят ни щенков завести
сразу бурно растут эозинофилы в крови
у семейства всего моего
ну и что что все деньги уйдут на кормёж-
ку и мал для него наш дом
ну и что что на ручки его не возьмёшь
но минздрав заявляет о том
что слоны признаны отличным средством профилактики осенней депрессии ОКР и мании величия

Борисова Ольга 

(фотография мужчины в разрушенном здании)

Проходи, не задерживайся. Что ты на сей раз принёс?
Что за вязкая гадость? Зачем ты её притащил?
Поищи нам ловушки для страха — на них вырос спрос,
От твоих побрякушек дозиметр больно трещит.

Сядь, поведай мне, сталкер, ну стоит ли зона того?
Рисковать своей шкурой ради запросов чужих?
Или вам, ни гроша не теряющим, всё как одно:
Что мёртв, что жив?

Неужели ты веришь, что из обломков культур
Вся мозаика сложится, будто бы в стиле совмод?
И, жирея с объедков, хватит нести ерунду —
За кордоном никто не ждёт.

Ни свыше послания, ни вожделенный шар.
Ты тот, кто живёт, таская с развалин хабар.

Чемберлен Мария 

(фотография мужчины в разрушенном здании)

Я хотела бы быть охранником
Стройки заброшенной
Обходить шагами широкими
Периметр скошенный
Заваленный снегом фундамент
осматривать хмуро
Кормить собаку и только ее
считать единственным другом
И шаги мои словно мысли
Были б просты и понятны
20х30 — вверенный жизни квадрат
Заваленный снегом, пустой, неприглядный

Климова Элина 

(фотография слоновьего глаза)

 
«Нет! Не слон» 

Человек бежит,
Будто шагает, — 
Слон шагает,
Будто стоит.

Человек бежит 
По шершавому полу 
В шлёпанцах: 
Ноги цепляются,
Путаются,
Выскакивают. 

Человек останавливается, 
Поправляет
И снова бежит. 

Слон шагает 
По жёсткому полу 
Не в мокасинах, 
Не в уггах 
И не во въетнамках. 
Уж тем более 
Не в шлёпанцах 
На один палец —
Босиком. 

Ему бы стоять, 
Подпирать небо,
Но он шагает,
Чтобы шагать.
А держать небо
И шагать —
Натрёт спину, 
По иронии 
Сместится атлант.
Потом не до подпираний —
Потом вправляй. 

Стёртые подошвы: 
Вперемешку мозоли
С натоптышами 
На огромных пятках. 

Человек бежит, 
Но будто шагает —
Слон шагает, 
Но будто стоит.

Слон литой, 
Тяжёлый.
Складки кожи 
Стоят. 
Глаза тоже 
Стоят.
И зрачки в них 
Стоят.

Человек бежит, 
Мчится — 
Лопнул шлёпанец. 
По шершавому полу 
Больно ступать,
Если тонкая кожа. 

Человек останавливается, 
Поправляет
И снова бежит. 

Бежит, 
Будто хромая, 
Будто хромает, 
Будто прихрамывает.

Глава русской крестьянской семьи, по крестьянским представлениям, имел право выбранить и выговорить за леность, хозяйственные упущения или нравственные проступки.
Громыко М.М. «О воззрениях русского народа»

Архип сидел за кухонным столом и ковырял вилкой остывшие слипшиеся пельмени. Алёна пристроилась в углу на крохотном диванчике и читала книгу, уткнувшись подбородком в колени. Из комнаты доносилась однообразная усыпляющая мелодия. Каждые пять минут электронное пиликанье прерывалось звуками, имитирующими  шелест листвы на ветру, журчание ручейка, бегущего по камням, и даже стук сердца.

— Это всё, что ты можешь мне предложить? — сердито буркнул Архип.

Алёна отложила книгу, подошла к холодильнику и открыла дверцу.

— Но у нас больше ничего нет, — растерянно ответила она.

— Не могла в магазин сходить? Я же утром оставлял тебе деньги.

— Просто сейчас книжная ярмарка, — начала робко Алёна

— И что?

— И я кое-что купила, — ответила Алёна и притихла, наблюдая за реакцией Архипа, но тут же спохватилась, как будто что-то вспомнила. — Ой, для Анютки тоже купила, такую чудесную, про Карлсона.

— Шестимесячному ребенку? Про Карлсона? Ты в своём уме?

— Архипка, ну не сердись, она же всего раз в году бывает, там же по ценам издательства.

— По ценам издательства, — процедил Архип, — нам скоро колбасу бумажную по ценам издательства покупать придётся.

Алёна вернулась на диванчик и снова уткнулась в книгу. В этот момент из комнаты послышался детский плач.

— Алёна, — окликнул Архип, — ты не слышишь?

— Может, ты подойдешь, я сегодня так устала.

— А я целый день отдыхал, по-твоему?

Алёна пропустила его замечание мимо ушей и проворчала в ответ:

— Я сейчас, дочитаю только до конца странички.

Архип бросил вилку и вышел из кухни, хлопнув дверью. Он подошел к детской кроватке, наклонился и положил ладонь Анютке на животик. Она мгновенно успокоилась и принялась с любопытством рассматривать папино лицо. Потом задрала кверху согнутые в коленках ножки, ухватила одну из них обеими руками и переключила внимание на свои крохотные пальчики. Архип постоял немного, глядя на Анютку, потом лег на диван, нащупал под собой пульт от телевизора и несколько раз настойчиво ткнул большим пальцем в красную кнопку. Телевизор не включался.

— Что с пультом? — заорал он через всю квартиру.

— Ой, Архипка, я из него батарейки вытащила для карусельки.

— Для какой, на хрен, карусельки? Я же просил не трогать батарейки из пульта.

Архип вскочил с дивана, взял со стола маникюрные ножницы и принялся выковыривать крышечку из основания детской прикроватной карусели. Крышечка не поддавалась.

В комнату вошла Алёна с книгой в руках.

— Почему ты так со мной разговариваешь? Что-то случилось на работе?

— На работе, — огрызнулся Архип, — и на работе тоже. В ближайший месяц денег не будет.

— Как не будет? — опешила Алёна. — У нас же ни копейки не осталось, а нам за квартиру платить. Хозяйка уже несколько раз напоминала.

— Вот так — не будет!

— Ты разговаривал сегодня с Сергеем?

— Да разговаривал я, разговаривал! Он сказал, денег нет, и всё. Хочешь, говорит, товаром рассчитаюсь.

— А ты?

— А что я? Это же не магазин, а лавка старьевщика какая-то. «Семейные реликвии»! Да кому, на хрен, сдались эти реликвии. Все только поглазеть заходят, побродят немного и выходят ни с чем.

— Архип, ну всё же это лучше, чем ничего, — не отставала Алёна.

— О чём ты говоришь!? Ведерный самовар лучше, чем ничего? Или сервиз чайный на шесть персон со сколами и стёртой позолотой? Таких маньяков ещё поискать надо, которые за этот хлам деньги заплатят.

Алёна посмотрела на Архипа, собираясь что-то сказать, но потом повернулась и вышла из комнаты, тихонько прикрыв за собой дверь. Архип продолжал отчаянно ковырять детскую карусельку. Наконец крышечка поддалась и с треском вылетела из пазов. Архип выковырял батарейки, засунул их в пульт и завалился на диван.

— Почувствуй нашу любовь, — загремел телевизор рекламой канала, под звуки которого Архип обычно засыпал и просыпался.

Резкий звук испугал Анютку, и она начала поскуливать в своей кроватке.

— Алёна, — заорал Архип, не вставая с дивана. — Успокой ребёнка.

Алёна не приходила, а Анютка набирала обороты, соревнуясь в силе голоса с Павлом Волей.

— Ты оглохла? — закричал он еще громче. — Ребёнок плачет.

В конце концов Архип не выдержал, взял плачущую Анютку под мышки и на вытянутых руках понёс её на кухню.

Алёна стояла в тёмной кухне и всматривалась в темноту за окном.

— Ты не слышишь, что ли?

Он подошёл сбоку к Алёне и толкнул её плечом.

— Эй, ты чего, Алёна, ребёнок плачет.

Алёна никак не реагировала. Архип растерянно переводил взгляд с орущей дочки на жену.

— Ну, ты чего, слышишь, что с тобой?

— А ты как думаешь? Мы еле-еле эту квартиру нашли. Нас же выгонят отсюда, если мы не заплатим на этой неделе, — наконец отозвалась Алёна. — У меня же памперсы… они как лекарства по бланкам строгой отчётности, один на сутки. Я каждый день только и думаю, на прогулку его перевести или на ночь оставить. — Алёна немного помолчала и добавила очень тихо: — Нам с Анюткой, наверное, будет лучше вернуться к маме…

— К маме? Да вали ты к своей маме, хоть к Папе Римскому! — выпалил Архип в ответ и заиграл желваками, набирая в лёгкие побольше воздуха и напрягая мышцы шеи, словно оперный певец на распеве. — Не может она! А я могу? Я могу с утра до ночи в подвале без окон сидеть? Или ты думаешь, много желающих взять на работу чувака с синим паспортом?

Анютка вздрогнула, мгновенно успокоилась и уставилась на Архипа с таким искренним удивлением, будто только сейчас заметила, кто её держит на руках. Она широко зевнула, икнула и принялась вертеть головкой, поворачивая её то в сторону папы, то в сторону мамы. Они оба теперь замерли и всматривались в заоконную темноту. Окна их нового дома выходили на лесопарк, а линию уличных фонарей ещё не подключили к подстанции. Темнота внутри сливалась с темнотой снаружи.

Архип аккуратно положил уже окончательно успокоившуюся Анютку себе на грудь и вышел, оставив Алёну одну стоять на кухне. Когда Алёна вернулась в комнату, Анютка мирно сопела в своей кроватке. Архипа нигде не было. На телефонные звонки он не отвечал. Первый раз за два года их совместной жизни Алёне пришлось ложиться спать без него.

Алёна проснулась посреди ночи от надрывного детского крика. Пронзительный звук заполнил всё пространство небольшой комнаты. Он эхом отражался от стен и прицельно бил прямо ей в голову, которая и без того раскалывалась. Алёна перевернулась на живот, засунула голову под подушку и поплотнее прижала края подушки к ушам обеими руками. Анютка продолжала кричать. Наконец Алёна не выдержала, откинула одеяло, спустила ноги на пол, села, потёрла глаза и принялась вглядываться в темноту в поисках мягкого синего огонька детской карусельки. Огонька не было. Она на секунду зажмурилась, открыла глаза снова, но ничего не изменилось. Тьма кромешная. Сквозь полусонное сознание к Алёне прорвались обрывки воспоминаний — Архип вытащил батарейки. Пока Алёна приходила в себя, Анютка перестала вопить во всю мощь своих маленьких лёгких и только изредка всхлипывала. Тогда Алёна забралась с головой под одеяло и свернулась в позу эмбриона, поджав колени к подбородку, но продолжала прислушиваться. И вдруг со стороны детской кроватки до неё стали доноситься очень странные прерывистые хрипы.

Алёна вскочила с кровати, сделала два широких шага и наткнулась ногой  на что-то твёрдое и волосатое. От неожиданности она вскрикнула, отскочила в сторону и снесла локтем стопку книг с прикроватной тумбочки. Одна из книг больно стукнула её по лодыжке. Тем временем прерывистые хрипы сменились самым настоящим храпом. В кромешной темноте было невозможно определить источник этих звуков. Алена снова ринулась в сторону детской кроватки. Волосатое лежало на том же месте. В нос ударил запах нафталина. Она как можно выше занесла босую ногу над непонятным предметом. Её ступня проскользнула по твердой поверхности, сплошь покрытой жесткой щетиной, и коснулась пола. Рывком она подтянула вторую ногу. Еще один рывок, и Алёна с разбега больно ударилась животом о бортик детской кроватки. Пошарив дрожащей рукой по стене над кроваткой, она щелкнула выключателем. Анютка лежала в ворохе мокрых пеленок и щурилась от яркого света. Её промокшая насквозь подушка была сплошь усеяна мелкими творожистыми зернышками. Алёна схватила Анютку на руки,  прижала её к груди и оглянулась.

Прямо посреди комнаты, устремив морду в потолок, лежало чучело оленьей головы. На одном из отростков ветвистых рогов болтался ценник: ООО «Семейные реликвии», 50 000 руб.  Архип лежал там же, на полу. Он сладко спал, периодически всхрапывая. Вместо подушки он обеими руками обнимал щетинистую оленью грудь. Крепкий запах перегара свидетельствовал о том, что торг выдался нелёгким.

Алёна не могла сдвинуться с места. Она часто дышала, крепко прижимала к груди Анютку обеими руками, гладила ее по спинке, по пушистой головке и повторяла, как мантру:

— Всё хорошо, моя маленькая, всё хорошо. Мама здесь.

Потом она освободила одну руку, потянулась к детской карусельке и легонько толкнула её по часовой стрелке. Разноцветные медвежата закачались в такт тихой незамысловатой мелодии.

Это был первый приезд Кати в родной поселок за два года. После похорон матери она не появлялась в нашем тлеющем от лени захолустье. В Америке исследовала какие-то длиннословные вопросы каких-то прав человека. В Германии проводила международные конференции то ли для мужененавистниц, то ли для гринписа — наши  разное талдычат. Ей совсем не хотелось возвращаться в дом, где зеркала все еще были завешаны. Но нужно было перхоть оградки засмолить. 

Её привез автобус-астматик, что соединял нас в неделю раз с крикливой столицей. Вышла из салона на каблучках, в бирюзовой юбке со шлейфом. Магазины, скомканные возле площади, как насесты в курятнике, сразу же заморгали. Она отвернулась, когда дождавшиеся родители начали липко целовать своих детей-первокурсников. Выхватила в толкучке свой чемоданчик и легким циркульным шагом направилась к пустующей квартире.

Первые дни звонкая чечетка ее зеленых босоножек слышна была только возле «Багульника». Там она выщупывала среди заблудших апельсинов те, что покрепче. Любила шершавые яйца домашних кур с нежными пёрышками там и сям. И выпивала полбанки душисто-полынного молока прямо у прилавка. Через неделю бывший одноклассник, обрадовавшись, что есть кому рассказать рассольные истории его похождений, пригласил на день рождения.

Праздновали, как обычно, летом, на речке, у федералки. Растолкали обугленный, кисло-тугой мусор предыдущих попоек и завели свое костровище. Среди гостей молчал Алеша. Жилистый, с карамельным лицом и скромным взглядом, он походил на мрачного ослика. Поддерживал костер, посмеивался шуткам в свой адрес и следил, чтобы никто из бойких не начал драться. Его молчаливость показалась ей мудростью. Она казалась ему ведущей Муз-ТВ.  

После гулкого дождя, который раньше времени прикрыл вечеринку, Катя выискивала твердые островки по дороге домой. Земля жвачно целовала ее ноги и грозилась увести туфельки в мягкий плен. Вдруг чьи-то руки обвили ее талию, и следующие дни Леша и Катя не расставались. 

Последнее время Катю вертело в центрифуге одиночества. Катя думала, что, разбежавшись, продумав траекторию, она сможет выпорхнуть, но её только глубже засасывало. И вот когда Леша не по плану, без её усилий, сам обвил ее терпким, теплым одеялом своего тела, холодная стиральная железка вроде затрещала.

Как-то они возвращались с речки. Разомлевшие, в струйках воды с волос, до одури зацелованные, шли, сбивая одуванчики. Их окликнул местный жених-рецидивист, задира Колян.

— Ого, какие красивые. И смелые, а?

—  Коля, здорово!

— Катюха, ты давно приехала?

— Привет, Коля. Нет, только две недели назад. Как у тебя дела?

— Да все зашибись. Никто не козёл! Ахахахаха.

Саднящий прищур его глаз заставил Катю второй рукой ухватиться за локоть Леши.

— О, такого я еще не слышала!

— Да, никто не дурак, никто не козёл! — Леша без смеха повторил присказку и убрал Катину руку с локтя.

— А ты, Попович, грёбаный счастливчик… На развод-то уже подал?

Слова вздёрнули Катю крючком за позвоночник. Желудок ушел к спине, улыбка вздрогнула, но не сдалась. Алеша едва взглянул на нее и почему-то облегченно ответил: 

— Нет еще.

Катя силилась вздохнуть. Она пыталась выпрямиться, приструнить руки. У нее не получалось. Но она не выпускала дубовые глаза юмориста из виду. Тот ухмыльнулся и попросил дать сигарету. Леша послушно полез в карман и отдал едва начатую пачку. Затем ляпнул что-то про оставленные канистры бензина, и они зашагали в сторону квартиры.

Поселок всегда был похож на блюдце — любая упавшая ресничка обгладывалась растолстевшими продавщицами и камазистами. Или на лист бумаги — он громко помнил и тихо забывал. Здесь летом солнце слепило глаза. А осенью дождь превращал площади в громадный ливневый таз.

Сейчас сухая жара тошнила. Пират, хромавший за ними с самой речки, полоскал траву слюной. Воздух над придорожным тысячелистником жужжал. Хотелось вернуться к реке, с криком вбежать в ободряющую воду, юркнуть к самому дну и, пока есть силы, не всплывать в эту злую кухню. 

Шли они долго, и пот от солнца вилял вдоль позвоночника. Катины босоножки попеременно застревали в колючем песке. А её взгляд отуплённо елозил по спине Леши.

— Давай сначала переоденемся в сухое!

— Ты её любишь?

— Тебе-то это зачем?

— Я думала, мы едем! Я же уже билеты заказала. Я же хотела…

Она яростно стягивала прилипший купальник, лямка отпружинила по груди, и Катя, зажмурившись, сложилась в кресло. Леша сел на край кровати и терпеливо ждал. 

Мякиш пыли под тумбочкой гулял вслед за порханием сквозняка.

— Зачем я тебе, Катя?

— …

— Тебе со мной было хорошо?

— Да.

— Это главное. Сейчас уедешь, и будет еще…

— Так ты давно все решил?

Голос-гиена выдавал с потрохами. Катя едва взглянула на Лешу, но поняла, что не может остановить накатывающую дамбу слез. Она уложила мокрое лицо на колени, уставилась в пол. Голени начали покрываться гусиной кожей, ступни, все еще покрытые песком, стыли на бетонном полу.

— Как же можно без любви? Как вы тут все живете? Вас не любили, и вы не умеете…

— Главное, что нам с тобой было хорошо. Мне — очень! …Тебе надо остановиться и отдышаться. 

— Хах, с дыхалкой у меня получше некоторых!

— Ты меня поняла…

— Что со мной не так?! Господи… Мама, почему мне так не везет?

— Успокойся, слышишь. Один месяц, и ты меня забудешь! Ну Катенька…

— Я люблю тебя! Я хочу вместе и счастливо жить в Берлине! Леша…

Она пыталась его поцеловать, но он отвел губы и ласково прижал её к груди. Через полчаса Катя успокоилась. Она вдруг одернулась от его горячих ребер. Встала, собрала сосульки волос в хвост и обернулась к Леше: «Пожарь картошки, а?» Потом они спали.

Через неделю, сбросив босоножки в прихожей своей съемной берлинской квартиры, Катя захлебнула аэрофлотовский йогурт и быстро облачилась в найки. Скорей в Тиргартен! Солнце жмурится между платанами. Белки гадают на росе. И ты бежишь, мысли пьянеют от влажного воздуха, новая надежда твердеет с каждым шагом.

А на циферблате далекого поселка всё оставалось по-прежнему. Ни подъемов, ни спусков, ни цвета, ни страсти — менялись лишь цифры и имена. Только Пират всё помнил, сторожил прибытие столичного автобуса и любил купаться с влюбленными на речке.

Пройдя земную жизнь до половины, великий поэт и итальянец Данте Алигьери очутился в городе-герое N, на ул. Силикатчиков, д. 25 в СИЗО № 3 по N-ской области. 

Это произошло довольно неожиданно: спустившись в самые глубины ада и узрев трехголового Люцифера, вмёрзшего во льды, Данте, несмотря на предостережения Вергилия и призывы уважать личное пространство темного князя, подошёл слишком близко и ступил на лед. Лёд захрустел, затрещал, Данте зажмурился и окончательно попрощался с жизнью. Но не упал — слегка провалился, разве что по лодыжки. 

Открыв глаза, Данте не увидел перед собой привычной адской обстановки. Впереди возвышалась кирпичная стена с зелёными проплешинами и кокошником колючей проволоки. К стене жались испуганные грешники в куцых телогрейках, а над их головами летали и курлыкали тупые жирные голуби. Данте посмотрел под ноги —  они вязли и коченели в серой снежной каше, смешанной с землёй. В каше плавали две прошлогодние травинки.

Вдруг пред Данте выросло нечто огромное, трехголовое, трясущее шестью багровыми щеками. Оно рявкнуло: «Стоять!» — распалось на три равномерные болотно-зеленые части и окружило Данте. 

«Ну, здорово, — сказал один из них, а другие играючи заломили за спину руки. — Из какого блока? Фамилия? Имя?»

Если бы Данте понимал язык окруживших его бойцов, он бы смог им сообщить, что он, Данте Алигьери с местом регистрации в городе Флоренции, совершенно случайно оказался на территории СИЗО № 3, и попросил бы связаться с близкими родственниками или на худой конец с Вергилием. Но Данте был вынужден молчать. 

— Нерусский, — авторитетно заявил первый.

— Антох, а он вообще наш? — засомневался здоровяк, заломивший Данте руку с левой стороны. — Эти вон вроде его не узнают. И че он в халате?

— Ну конечно, наш, откуда ему ещё взяться, все охраняется, день неприемный. Надо пойти узнать, что это за хрен и куда его вернуть. — Тут Антоха запнулся и задумчиво почесал затылок под фуражкой. — В наше дежурство, блин, перед мартовскими, если начальство сейчас пойти опрашивать, а потом еще Павлу Семеновичу сообщат…

Продолжая чесать затылок, Антоха поболтал ногой в заиндевевшей луже, наблюдая, как на плаще Данте проявляются грязевые подтеки. 

— Мужики, вы как хотите, а я домой. А то меня Дашка убьет. 

— Антох, а мне отчет по табельному еще писать.

— Блин, а я?.. — Но напарники Антохи уже пятились, не оставляя ему путей отступления от ответственности. 

— Ты сходи к Алле Санне, у нее все тут по номерам, как-нибудь разберетесь.

Антоха поволок Данте в сторону бесформенного здания, обросшего, как древесными грибами, кирпичными и деревянными пристройками, по узловатым коридорам, сквозь загадочные двери с табличками «Посторонним не входить», сквозь решетки, пункты досмотра и металлоискатели, и всю дорогу Данте оглушали бесконечный лязг отпирающихся и запирающихся железных замков, визг сигнализаций, ритмичная ругань Антохи и топот его армейский ботинок. 

У одной неровно выкрашенной двери Антоха остановился, постучал и сразу вошел.

— Алла Санна, можно? 

Из-за спины Антохи глазам Данте открывался кабинет со стенами цвета сырого куриного мяса и профиль женщины с внушительной грудью, безоговорочно переходящей в живот. Женщина печатала размашисто, высоко поднимая пальцы и выжимая на клавиатуре forte. 

— Алла Санна, это… ну… надо определить…

Алла Санна безучастно оглядела Данте и Антоху из-под склеившихся ресниц. 

— Мне некогда. 

— Но у вас когда минутка появится, вы посмотрите, а то я, это, мне сейчас 120 км до дома, жене цветы еще покупать, дочке что-то, конфеты там…

— Никаких минуток. — Но когда Алла Санна повернулась снова, чтобы испепелить взглядом Антоху, тот уже исчез за дверью, оставив после себя облачко аромата старых жигулей.  Посреди кабинета остался сиротливо стоять Данте. Его грустный и растерянный вид напомнил Алле Санне о ее муже — хилом, кадыкастом мужичке, который ждал ее дома, мучаясь жаждой в темнице своего зашитого организма.  

Алла Санна вжала красным ногтем четыре кнопки телефона.

— Челкин? — рявкнула она. — Я сейчас к тебе конвоирую одного. Разберись. — Не выслушав ответа, Алла Санна бросила трубку. — Ну, смотри, — прошипела она Данте, — доиграешься, дойдет все это до Павла Семеновича!

Старший лейтенант Челкин тоже не был рад Данте. Посматривая для порядка в бумаги, он задумчиво ковырял пальцем поролоновую нору под правой ляжкой. 

«Почему я? Почему я должен с этим разбираться? Потому что меня жена выгнала и мне некому бежать цветы на 8 Марта покупать? Ох, ты ж…»

Он принял суровый вид и по-чекистски устрашающе глянул на Данте. 

«Ладно, соберись. Что тут у нас? Мужик, лет сорок, какого хрена он в халате? Шапка какая-то, лыжная, что ли? Ветки на башке. Из ТЮЗа сбежал?» — Озвучивать свои догадки Челкин не стал:

— Так, улыбочки отставить. Не в цирке. Это СИЗО. Исполнительная власть! Быстро ответил: из какого блока? Номер дела? Статья? Фамилия? 

Данте и рад был бы сказать, но сказать ему было нечего.

«Ах ты, ну молчи, ладно. Так. Вон у тебя какой нос. Может, ты грузин?» Но в списке «пресеченных» не было ни одной грузинской фамилии. 

«Да чтоб тебя! — мысленно выругался старший лейтенант Челкин — Расстановка, конечно, хуже не придумаешь — на охраняемом объекте бац — и мужик с носом, не разговаривает, откуда взялся неясно, никто его не узнает. Вдруг он маньяк или насильник? Или бомж? Может, его разговорить? Хотя вот я его разговорю, а журналисты пронюхают и напишут. Вон Серегу так прополоскали, теперь охранник в гастрономе. А всего лишь дубинкой по пяткам пару раз чурке какому-то. У этого ещё нос поломан — скажет потом, что я сломал. Зыркает так. Живот от тебя крутит! А что я скажу, если узнает Павел Семёнович? Да, Павел Семёнович, у нас тут неучтённый уголовник. Может, и не уголовник. Я вообще не знаю, кто это. Нет, а может, это серьёзный человек? Может, он за взятку? Или вор в законе? Господи, мне тогда Павел Семёнович оторвёт башку».

От этих мыслей душа старшего лейтенанта Челкина съёживалась в тлеющий окурочек. Он, конечно, мог бы для начала разобраться: пройтись по блокам, опросить конвой, задержанных, камеры наблюдения посмотреть. Он мог бы многое, старший лейтенант Челкин. Но почему вообще он? У него сегодня последний день смены, впереди четыре выходных. Почему он должен позориться перед Павлом Семеновичем или таскаться за всеми хвостом, чтобы узнать, откуда в СИЗО мужик в халате? 

Челкин откинулся на потертую спинку стула и закрыл глаза. Данте, ежась от холода,  беспокойно наблюдал за решалой своей судьбы. Поддувал в окно сырой мартовский ветер, взъерошивая и грозясь унести пожухлые листы уголовных дел. Тикали настенные часы. Рабочий день старшего лейтенанта Челкина заканчивался через три часа. Что может за три часа сделать простой смертный? Да ничего. От этой нехитрой мысли по его телу разлилось приятное тепло.

— Эй, Никитос! 

В дверь, пожевывая, протиснулся конвойный Никитос. 

— Отведи его куда-нибудь, где пустые нары есть. После праздников Чумаченко разберётся.

Никитос потащил Данте по двору к кособоким баракам. Вдруг началась какая-то суета: забегали, натягивая шапки, конвойные, вывалились из здания несколько старших по званию с серьёзными помятыми лицами. С завыванием начали отъезжать ворота, из-за которых показалась сначала одна, а потом и вторая пучеглазая фара бронированного УАЗика. 

— Привезли… — пробормотал Никитос. — А ну, быстрее пошёл! Затормозим — меня сейчас приплетут.

Он с силой рванул Данте за руку, от неожиданности тот потерял равновесие и упал в серый снег. 

Очнувшись, Данте увидел перед собой взволнованное лицо Вергилия и ощутил под ногами все-таки довольно надёжный, твёрдый и чистый лёд адского дна. Косматая красноглазая голова Люцифера над ним жевала то ли Иуду, то ли Брута.

«Слава богу, что это все хотя бы не дошло до Павла Семеновича», — подумал Данте. Но записать не решился.

«Видала я карликов и побольше! Ты, что ли, Явен? Давай на сцену: ребята ждут». — Пока тетя Надя водила шваброй, я не поднимал ног. При росте 130 см так и сидел на стуле куклой. Вглядывался в зеркало в гримерке: как я тут очутился? Кроме ботинок (я носил взрослый, 39-й), все в прежней жизни казалось незначительным. Меня не замечали, а заметив — боялись встретиться со мной взглядом.

Я родился первого апреля, и каждый год в этот день мама зарубками на двери в кухню обозначала мой рост — а от отца особенно сильно несло водкой. Царапинки на косяке жались друг к другу, и я после куска торта с розочкой прятался в шкафу. Но и там меня догоняли крики «ублюдок», «лилипута родила», удары отцовских тапок по полу в кухне, гулкий шлеп и «не надо, Паша» — мамин плач. Полоска света падала на мои ладони: ими не то, что маму уберечь, уши-то толком не закрыть. После вспышки отец метался по квартире, дымил сигаретой, гвоздил дверьми (кухонной особо доставалось), уходил, пропадал. А мама, прикрывая багровую щеку, выпускала меня из шкафа, сгребала в охапку, укачивала.

Кажется, классе в шестом отец вовсе ушел от нас.

В школе учителя отводили глаза профессионально, педагогично. Цеплялись взглядом за мою не по возрасту (и не по фигуре) огромную голову и тут же звали на лобное место моего соседа по парте, иногда — соседку. Мало-помалу садиться близ моей головы всем расхотелось, и меня задвинули в дальний угол, под монстеру в кадке. Там я был вроде декорации: гном под деревом.

От физкультуры меня освободили педсоветом, а на «труды» — определили к девочкам. Мы много шили, и стежки у меня были ровные, но никто не подходил взглянуть. За дребезжащей швейной машинкой меня не видно — и слава богу.

После школы, когда одноклассники разлетелись по институтам, мама пристроила меня в будку ремонта обуви у метро. Работа — самое то. Моя взрослая голова торчала в окошке: все остальное скрывалось в тени, пряталось за ящиком с подметками, растворялось во тьме и парах гуталина. Впрочем, клиенты не принюхивались. И на меня не смотрели. Протянут в окно ботинок: «Вот каблук что-то… Нужны срочно, это любимые, вы понимаете».

Иногда за «любимыми» не возвращались. Одна пара поселилась в будке еще до меня. Эти сапоги видели мир с высоты 30 см. Когда не было клиентов, я воображал всякое. Например, как сапоги обсуждают общую знакомую — хозяйку.

— Она косолапила так, что я боком по асфальту чиркал.

— Косолапила! На меня ей было вообще плевать. Увидит пару мужских ботинок, плюнет мне на нос и давай о твою спину меня тереть. Помнишь? А потом тащит нас, как проклятых, мимо этих ботинок, еще эдак ступню выворачивает, чтоб мы по струнке. Сколько раз думал: шею себе сверну!

Эту пару я протирал мягкой тряпкой. Даже прощался с ними по вечерам.

Сапожные байки я заносил в пухлый дневник, что завел после ухода отца. Там уживались и мысли, и слезы, и шутки про карликов. Шутки, что мне говорили всерьез: «Халва? Да, есть: там, на верхней полке». Или «Ну что вы, обижать маленьких, я выше этого». Те, что посовестливее, спохватывались и: «Хм, извините», — куда-то в сторону.

В то лето сапоги часто спорили, а маму положили в больницу с диабетом. Она ничего не просила, но еда там была клейкая, зеленоватая, лекарства не сбивали сахар. Как назло, мне платили с выручки, а клиенты в будку заглядывали все реже. Обувь стала лучше или люди решили меньше двигаться — не знаю. Только будку закрыли, меня — уволили.

Я шел домой днем, под обстрелом придушенных смешков. Сердце колотилось, отдышался уже в подъезде: герани над почтовыми ящиками, лавка, бесплатные газеты кучей. На развороте объявление «Вечеринки с карликами: приглашаем актеров ростом до 130 см. Оплата почасовая». На фото — малый в рыцарском одеянии. Испуганный, как зверь в зоопарке. Меня замутило от мысли выставлять себя напоказ, но страх и стыд отступали перед запахом больницы и инсулиновыми синяками на маминых руках.

На «вечеринку» меня взяли: женщина с карандашом за ухом принесла камзол цвета тины, приложила ко мне. Говорит: «Надо сегодня вот в этом посидеть часа полтора, у меня актер заболел. Сиди на троне — улыбайся, у них там девичник, пофоткаются с тобой, напьются, уедут в караоке. Нормально отсидишь — возьму в штат. У нас карликов не хватает: приходят мужики — просто мелкие, сразу видно. А этим, на праздниках, подавай настоящего гнома. Ой, ты не обиделся?»

За двадцать лет я разучился обижаться. 

В пустое кафе девицы явились навеселе. Бесконечные каблуки, платья в облипку, грудь навыкате. Они прижимались к моей щеке и щелкали телефонами, надувая на камеру губы. Меня душил аромат перезрелых яблок, но отодвинуть девушку, да еще короткопалой шершавой рукой, я не мог.

Пока меня слепили вспышки, две девицы сцепились в углу. Держа друг друга за волосы, верещали про парня, который вроде встречался с обеими. Смотреть на драку с трона, где я восседал чучелом, было невыносимо. Шепчу: «Не надо, пожалуйста», — но куда мне против девичьего визга? Будто снова очутился в шкафу, шерсть пальто щекочет ухо, тянет лавандой от моли. Хлопает кухонная дверь, пьяный голос, зная, что я слышу, ревет «ли-ли-пут». Будто я и правда дрянь, декорация, вещь, которую можно не забирать из ремонта.

Сам не знаю, как влез на трон с ногами и подпрыгнул с криком: «Посмотрите на меня!» Те, что дрались, остыли. Невеста еще водой в них плеснула. Десять пар глаз застряли на мне. Вспомнилась умора про двух карликов, скачущих вдоль барной стойки. Один подпрыгивал и требовал пива, а второй, с другой стороны «баррикады», вопил в прыжке: «Какого вам? Темного? Светлого?» Я сыграл ее в лицах. 

Хохот.

Пока прыгал, свет освещал все мое тело. Лицо шло горячими пятнами, но в шкаф я вернуться не мог. Не сейчас. Впервые в жизни люди смеялись над тем, что я говорил и что делал. А не над ошибкой природы в штанах вдвое короче положенного.

Вскоре подруги засобирались в караоке. Те, что дрались, оправляли друг другу платья.

Тогда я и решил стать стендапером. И больше никогда не влезать ни в шкаф, ни в камзол. Баек в дневнике — на сотню девичников с драками. Выговориться, еще раз поймать свое отражение в чужих глазах. Ведь я и в зеркало-то со школы не смотрелся.

Ходил на открытые микрофоны. Когда не брали — выступал в забегаловке, где меня ставили на барный стул. Я рассказывал про жизнь с высоты 130 см. Это как перегородка вашего балкона: вам по пояс, мне — по шею. Вид другой, но глаза у меня такие же. 

Мне не платили, но перепадали чаевые: маме на лекарства и еду хватало. Я пока не говорил ей, что будка закрылась, и ее сын теперь Явен, стендапер, переписавший карлика Веню. Человек, от которого уже не отводят взгляд.

Через год после «вечеринки с карликами» позвали в ТВ-шоу. Прослушали, попрыскали смехом, выделили гримерку с зеркалом в четырнадцать желтых лампочек. В их свете я и разглядывал себя, когда тетя Надя сделала пируэт шваброй, скрипнула дверью на прощанье. Достал носовой платок, вытер лоб, руки. В луче софита микрофон протер первым делом. Знаете, сцена уравнивает: даже большие стендаперы держат микрофон потными руками.

— Привет.

К тому времени я успел щелкнуть чайником и кипятка себе в чашку плеснуть. Словом, и думать не думал, что в крохотной, обжитой мышами и забытой Богом мансарде есть хоть кто-то, кроме меня. 

— Привет, — сказала она.

И дурацкая белая чашка выскочила из рук, ударилась об пол, раскололась на две ровные части. Я чертыхнулся, горячее потекло к ногам, носки промокли. Но мне было не до этого, я уже повернулся к окну. К ней, то есть. 

Она сидела на подоконнике — колени к подбородку, веточки рук у щиколоток, а светлые до прозрачности глаза блестели в полутьме. Этот немного рассеянный взгляд скользил по мне, но никак не мог остановиться. Будто меня на самом деле и не было. Не стояло тут, не дышало. Будто она смотрела сквозь.

— Привет, — повторила еще раз. — Ты чашку разбил?

Я кивнул.

— Это к счастью, — тихонько выдохнула она и отвернулась. 

Вот так просто. Ни испуга тебе, ни смущения. Только взметнулись волосы, легкие, как тополиный пух. Помню, решил, что она — сумасшедшая родственница. Батя так легко всучил мне ключи от старой мансарды, что стоило заподозрить подвох. И пока в моей квартире обживалась громогласная немецкая пара — кровь с молоком, Fan-ID и предвкушение победы, я перебрался на чердак. 

К появлению незваных гостей ни я, ни мансарда готовы не были. Она поросла паутиной, присыпалась пылью, заплесневела по углам. Я, собственно, тоже. Но гостью это не волновало. Она продолжала смотреть в окно, за ним сгущались сумерки, пахло горячим асфальтом, липой и немного грозой. Мне же оставалось только стянуть носки и отправиться на поиски новых. Воровато, будто это не она, а я завалился без спросу. Пока искал, запнулся, и впечатался мизинцем в ножку стула.

— Твою же мать! 

Она даже не шелохнулась. Но за окном зашелестели крылья и закурлыкало многоголосое, недовольное. Я глазам не поверил. На уличном подоконнике толпились голуби. Сизые, серые, с белыми пятнами, пыльные, выпачканные в грязи, упитанные и тощие, искалеченные и совсем еще целые.

— Красивые, правда? — спросила она.

Улыбка ее изменила. Ямочки округлили щеки, заблестели глаза, рассеянность сменилась приязнью. Но посмотрела она строго. 

— Я — Сеня, а ты? 

Ну кто так сейчас знакомится? 

— Дима.

— Ди-ма, — протянула она, помолчала, прислушиваясь. — Хорошо.

И высыпала на подоконник пригоршню пшена. Голуби застучали когтями по жести, закурлыкали, заспешили. Сеня смотрела на них, чуть наклонив голову. Про меня она снова забыла. Я еще немного потоптался рядом и пошел искать новую кружку. 

…Странное было времечко. Целый день я таскался по центру. Привозил и увозил, подбрасывал, тащил, доставлял и транспортировал. С Никольской на Никольскую. Из центра в центр. По душным пробкам, спальным районам, пригороду и городу. Когда последний болельщик выкатывался из салона, ночь уже стрекотала цикадами в предвкушении рассвета. Я давил на газ и мчался к дому. А там шесть пролетов без лифта и лесенка, такая низкая, что приходилось наклоняться. 

Чем ближе я был, тем быстрее стучало сердце. Та-та-та. Та-та-та. Сеня. Сенечка. Милая девочка — хрупкие косточки, кто ты? Откуда? Ни слова об этом, ни звука. 

И как прогнать ее, если сидит себе тихонько, сыплет с чердачного окна пшено? Ладони в мучной пыли. Вопросы роились в голове, сталкивались, порождали новые. Кто ты? Кто родители? Сколько лет? Где живешь? Должны же быть ответы, простые и логичные. Год, город, адрес, индекс. А у нее только имя —  Сеня. Ксения? Арсения? Есения? Надо было спросить. Но ни о чем не спрашивал. Чуял, что нет в ней простых ответов. Все вполоборота, шепотом, вскользь.

О чем вообще мы говорили? О небе, кажется.

— Если оно высокое, то жить хочется, когда тучи – тревожно. 

О людях еще. 

— Они только думают, что важные, а на деле, пустые.

 О голубях ее. 

— Посмотри, Дим, неприкаянные какие, красивые…

И ведь я смотрел! На голубей этих. Удивлялся, мол, ночь же, спать должны. Смотрел на них, на нее не смотрел. А потом не выдержал.

Помню, голуби тут же взлетели. Зашуршали перьями, застучали когтями и перестали существовать. Все перестало. Только Сеня. Сенечка. Ссадина на правом локте зажившая, белый шрамик над бровью, запах свежей простыни, вкус липового меда, разведенного в молоке. Она оттолкнула меня, вытерла губы — резко, зло. 

— Не смей, —  сказала. — Не смей так. 

Я зачастил, как из пулемета, мол, скоро съезжать, у меня квартира своя, не в центре, но ничего, жить можно, с балконом! Будет где голубей кормить. Там ведь тоже голуби. Сеня. Ты не бойся, мне ничего от тебя не надо. Это я по глупости. Не буду так больше. Поехали со мной. Ну что ты тут, в пыли этой? Поехали! Сеня! Послушай меня. Сенечка…

Но ее уже не было. Пустой взгляд скользнул по мне равнодушно, без узнавания. Пропали ямочки, погасли прозрачные глаза. Она перекинула ноги через окошко, отвернулась. 

Я долго звал ее. Умолял, уговаривал. Надо было, наверное, обнять. Не фарфоровая же, живая. Чай без сахара пьет, а вот лимон, да, лимон можно. Любит вчерашние булочки с сыром. Шевелит пальцами ног, когда замерзла. Щекотки боится. На ощупь — теплая. Надо было обнять. Дурак. Испугался. Ушел в свой угол и тут же уснул. Обычно она приходила. Дремала беззвучно, почти не дыша. Я просыпался и смотрел, как раннее солнце подсвечивает мягкий пушок на ее щеке. Не в этот раз.

Я с трудом разлепил глаза, оторвал голову от подушки. Было вязко и душно. Ломило шею. Сеня сидела ко мне спиной — все позвонки в пересчет. За ночь она истончилась, стала почти прозрачной. Нездешней. И уж точно не моей.

— Сеня, — позвал я.

Из пересохшего горла вырвался только хрип. Она услышала. Посмотрела на меня печально. С легкой такой грустинкой. У меня даже в сердце кольнуло — простила!  Но тут Сеня оттолкнулась от подоконника и взлетела. 

Нет, я понимаю, конечно, что упала. Все-таки шесть пролетов, лесенка на чердак. Но я ведь вскочил, побежал к окну, посмотрел вниз. Тела не было. Тонкокостного ее, прозрачного почти. Ничего не было. Только мокрый асфальт и кусты черемухи.

Зато над крышами в бесконечной сини просыпающегося дня летели они — сизые, серые, с белыми пятнами, пыльные, выпачканные в грязи, упитанные и тощие, искалеченные и еще совсем целые. Голуби.

Сенины голуби.

Сеня.

«Идея бренда — порадуй своих близких». — Аня заканчивала бриф для агентства. Марку ингредиентов для выпечки придумал ещё Сан Саныч пятнадцать лет назад, когда был бренд-менеджером, как Аня сейчас. Какое счастье, когда у тебя такой наставник…

— Как дела, Ань? — Звучный голос отвлек её от размышлений.

— А, Алексей Сергеич, привет!

Ещё два месяца назад Алексей Сергеич был просто Лёхой. Но после назначения коммерческим директором он серьёзно взялся за свой имидж. Сегодня он был в костюме и галстуке — вечером было запланировано собрание с акционерами.

— У меня к тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться.

— Да ну! Слушаю, давай.

— Не здесь. Ты на обед пойдёшь?

— В полпервого, как всегда.

— Отлично. Встретимся в кафетерии.

Он попытался похлопать Аню по плечу, но она отстранилась, и Лёхина запонка задела вазу на столе. Аня поморщилась от резкого звука.

— Цветы? У тебя день рождения?

— Вчера был.

— А, поздравляю. Ну, до встречи.

Какое у него может быть предложение для неё, интересно? А впрочем, ладно. Аня со вздохом облегчения вернулась к работе. Однако сконцентрироваться сегодня, видимо, было не суждено. 

— Анька, с прошедшим! — Игорь из рекламного отдела, румяный и круглый, с разбегу схватил её в охапку. Ане показалось, что от него пахнет плюшками. 

— Вот, это тебе. — Рука в разноцветных пушистых фенечках протянула какую-то бумагу.

— Сертификат в школу рисования? Игорёк, ты серьезно? Я ведь не художник, от слова «совсем».

— Ерунда. Занятия, правда, уже начались, но ты способная, догонишь.

— Кудряшов! Ты когда макет сдашь? Сегодня дедлайн! — Катя, начальница рекламного, высунулась из-за перегородки.

— Бегу! — Игорёк изобразил испуг и нарочито бодро покатился к своему столу, продолжая на ходу сыпать шуточками: «Казимир, выставка через пять минут! — Щас всё будет!» 

В кафетерии Лёха степенно приземлился за Анин столик. 

— Сегодня на совещании с акционерами я представлю нового директора департамента маркетинга.

— А Сан Саныч? — Аня чуть не поперхнулась.

— Ему на пенсию уже пора. Нужен кто-то помоложе, с энергией, харизмой… И способный к диалогу, а не чтоб упрямился все время.

— Вообще-то, это называется принципиальностью…

— Кому нужны его принципы… Поезд Сан Саныча уже ушёл. Это и собственники понимают. Ты мне вот что скажи. Ты готова занять эту должность?

— Я? Вместо Сан Саныча? Да я работаю всего третий год!

— Ну и что? Будешь дружить с нужными людьми — все получится! Короче, совещание сегодня после работы, в девятнадцать ноль-ноль. Я тебя представлю. Будь готова! Всё, мне пора. — Лёха направился к выходу.

До конца рабочего дня Аня прокручивала в голове услышанное. Конечно, занять такую должность в ее возрасте было просто фантастикой. Но Сан Саныч… Аня бросила взгляд в сторону кабинета своего начальника. Как будто что-то почувствовав, он посмотрел прямо на неё из-за толстых стекол очков, и Ане стало неловко. С другой стороны, если решение уже принято… Глупо будет отказываться. А что Сан Саныч? Хороший человек — это не профессия, вспомнилась ей фраза из старого фильма.

Работа не клеилась, и Аня с трудом досидела до пяти вечера. Сотрудники понемногу начали расходиться, а ей нужно было скоротать еще два часа до начала совещания. Голоса коллег начали сливаться в монотонный неразборчивый гул, все вокруг будто бы скрылось за тягучей дымкой… Чтобы вырваться из морока, Ане захотелось совершить что-то дурацкое и нелогичное. А, вот же, Игорёхин подарок! Ну да, эта школа совсем рядом, схожу, а что? В любое время ведь можно уйти. Аня задорно тряхнула головой и стала собирать сумку.

Она быстро нашла нужный адрес: второй этаж соседнего здания. Дверь в школу рисования была открыта. Из-за неё доносился стук передвигаемых мольбертов и негромкие голоса. Пахло старым деревом и ещё чем-то знакомым, Аня вспомнила, как родители делали ремонт на даче, когда она была совсем маленькой. Она медленно подошла к двери.

— Ну что же вы, заходите, не бойтесь! — помахала ей розовощекая девушка на ресепшене. У нас все сначала не решаются, а потом такие картины пишут! Вот, смотрите, я нарисовала. — Она гордо продемонстрировала портрет упитанного молодого человека в цилиндре. — Это мой муж, мы в Болдино ездили. Меня Люба зовут. Проходите в студию.

Аня закрепила на мольберте бумагу кнопками, которые всё норовили выскользнуть и закатиться под соседний стул, взяла карандаши и ластик. Бумага на ощупь казалась рельефной и шероховатой, а если смотреть на свет, то на поверхности были видны едва заметные ворсинки и прожилки. Аня подумала, что бумага может впитать любые мысли и чувства. Если, конечно, суметь их передать.

Учителя звали Артём Иванович. Он поставил на стол перед учениками фрагмент гипсовой скульптуры — сегодня будем рисовать человеческий глаз. Чтобы правильно его изобразить, нужно знать устройство глаза, поэтому сначала мы рисуем шар. 

Аня провела линию карандашом, стерла. Провела новую, стерла опять.

— Смелее, — подбодрил её Артём Иванович, — двойку вам не поставят.

Аня не заметила, в какой момент перестала волноваться о том, что у нее не получится. Она с удовольствием водила карандашом по бумаге и думала о том, как прекрасно и сложно устроен человек. Учитель тем временем рассказывал о том, что гипсовый фрагмент на столе — копия части знаменитого шедевра Микеланджело. Оказывается, «Давид» признан эталоном красоты и гармонии, и элементы скульптуры служат учебным пособием для начинающих художников всего мира.

Аня улыбнулась, услышав слово «художник» в свой адрес. На душе было спокойно и легко, хотелось продолжать рисовать и ни о чем не думать. На мгновение возникло какое-то беспокойство, словно вспомнилось о чем-то неприятном, но Аня отогнала эту мысль и засмеялась тихим счастливым смехом.

Занятие закончилось в восемь. Аня неохотно свернула свою работу и положила её на стеллаж. Ничего, можно будет закончить в следующий раз. 

На улице было уже темно, и луна показалась Ане чьим-то весёлым глазом, подмигивающим сквозь плывущие облака. Аня подмигнула в ответ, поправила ремешок сумки и зашагала к метро.

Когда Катюня Уткина пошла в школу, бабушка Маша начала готовить ей особенный полдник — подогретый кефир со смятым в кашицу бананом. По телевизору в одной религиозно-психотической передаче рассказали, что именно это блюдо необходимо растущему организму младшего школьника. Есть его было решительно невозможно, но Катюня бабушку очень любила и со стойкостью, свойственной редкому первокласснику, расправлялась с теплой кислятиной. Спасение пришло неожиданно. На уроке пения Анфиса Георгиевна объявила, что в музыкальной школе неподалеку открылся класс домры, и Катюня, ранее не выражавшая никаких склонностей к музицированию, сообразила, что у неё есть возможность хотя бы на три дня в неделю избавиться от ненавистного «кефирчика». Бабушка удивилась, но сопротивляться не стала — Катюня была послушной и рассудительной, да и учиться в музыкалке ей, как круглой сироте, было почти бесплатно. Уроки игры на экзотическом инструменте проходили после уроков общеобразовательных — Катюня обедала в школьной столовой, неслась в музыкалку, благополучно минуя полдник, и возвращалась домой к ужину.

Варюша Зеленцова испытывала похожие чувства к томатному соку. Густым, солоноватым, кирпично-красным пойлом детсадовцев потчевали три раза в неделю, и Варюша с болью и отвагой поглощала его, применяя разные по эффективности методики. В первые разы она одним махом опрастывала граненый стакан, и чуткие воспитатели, видя, как сильно ребенку нравится напиток, по доброте душевной подливали ей ещё порцию — «пей-пей, Варечка!». Следующим способом стало дождаться момента, когда остальные дети свой сок допьют, и попытаться улизнуть, не сделав ни глоточка, но такое ни разу не удалось, и Варюша была вынуждена давиться томатной мерзостью под мрачным взглядом нянечки. Наконец девочка нашла решение: выяснила у коллег по группе, кто из них наиболее пристрастен к отвратительной жидкости, и, подсаживаясь в столовой к очередному любителю сока, аккуратно  переливала ему в стакан пахучие капли. Варя была быстра и тиха, никто ничего не замечал.

Катюня выучилась на рекламщика, Варюша — на социолога. В университете они и познакомились. Катюня поступила на бюджетное место как отличница и льготница, Варя штурмовала факультет три года подряд, и наконец у неё получилось — в тот год абитуриентами были дети пика демографической зимы, и конкурс уменьшился.

Первого сентября жужжащую ораву первокурсников — весь разношерстный поток гуманитарного факультета, на котором учились девочки, — загнали в огромную аудиторию на страннейшую лекцию по физкультуре. Всю пару Варя крутилась волчком, жадно разглядывая Катю: тициановые волосы, теплые зелено-карие глаза, слегка увеличенные острые клыки. На перемене нашла предлог, чтобы спросить имя, и получив ответ, заявила: «Нет, не Катя. Катяра!». Новокрещеная Катяра опешила, осмотрела юркую собеседницу, её оленьи глаза, рот сердечком, мальчишечью стрижку, остановилась на нежно-розовых, маленьких, полукруглых, оттопыренных ушах и прищурилась: «Как скажешь, Вареник!» Новые имена прилипли накрепко, как и девочки друг к другу.

На пятом курсе, во время преддипломной практики, тихо умерла бабушка Маша. Катя тяжело переживала утрату и попросила Вареника переехать к ней, хотя бы на время. В первую ночь Варя проснулась от всхлипываний подруги, та ревела и бормотала «Бабуля, налей кефирчику… бабуля, я хочу бананчик…» Растревоженная, Варя помчалась в магазин за желаемыми Катей продуктами, разбудила её по возвращении и попыталась угостить. Катяра разрыдалась ещё сильнее, потом расхохоталась до колик, снова зашлась в слезах и наконец всё объяснила уже ничего не понимающему Варенику. Та в ответ поделилась историей про томатный сок. Катя таинственно сказала «Подожди», и удалилась на кухню. Вернулась с огромной банкой, наполненной багряной влагой, и протянула Варе знакомый граненый стакан. Через неопределенное время, облитые кефиром и томатным соком, перемазанные бананом, зареванные и счастливые, девочки нашли себя в ванной, аккуратно помогающими друг другу отмыться. На следующий день Варя перевезла свои скромные пожитки в квартиру Катяры.

Никто из Катиной родни не нуждался в объяснениях, почему их фигуристая красавица живет со странной жадноглазой девушкой — никого уже не было в живых. Никто не искал в спешке подходящего жениха, хорошего мальчика, и никто не просил сладких щекастых внуков. С Вариными близкими было сложнее. Единственный ребенок в семье, поздний, тяжело и душно любимый — Варя с детства была закрытой и упорной, запрещала наряжать себя в юбочки и платьица и крутить локоны, всё отрочество проносилась бессловесно мимо кухни и гостиной растрепанным черным галчонком сразу в свою комнату, запиралась на шпингалет, и никто не знал, о чем там думает, что строчит в дневничке и любит ли усталых родителей хоть капельку. От помощи с поступлением в университет решительно отказалась, втемяшился ей этот социологический. Ведь можно было и в медицинский, и на юридический… А на пятом курсе скомкала свои джинсы и дурацкую шапку в рюкзачок, перевязала книжки тесемкой и укатила на хлипком мопеде из четырехкомнатной, с высокими потолками, в жуткие эти трущобы-хрущобы, и живет там с какой-то девочкой-сироткой, странные они, ей-богу. Нет, ну что-то надо делать с ними, куда же уже.

Катина кошачья любовь обволакивала иглокожего Вареника. Таяла-таяла под влажным туманным взглядом, оттаивала, роняла колючки. Катя очень хотела познакомиться с Вариными родителями, и подружиться, и налюбоваться на людей, которые родили и воспитали её любимую. Варя сдалась, позвонила, и весенним воскресеньем, через год после той томатно-кефирной ночи, девушки приехали к Зеленцовым на обед, на который родители приготовили бомбу в обличье статного, розовощёкого, ясноглазого, улыбчивого Егора, через 33 колена племянника, приехал вот из Новосибирска, где закончил инженерный, а сейчас сидит и ест с таким аппетитом, что у Кати дрожат круглые коленки, а Варя смотрит на родителей сталью и не понимает, что здесь делает этот торжествующий крестьянин и как они не видят, какая она у меня золотая-медовая-карамельная, вся из солнца…

Почему так душно, Варечка? Утекла твоя Катяра сквозь пальцы, уплыла за сочно-молочным инженером. Оставила только рыжую шерсть повсюду и миску с кормом недоеденным, кошачья душа. Упорхнула блестящей стрекозой — муравей ей нужен работящий, доченька, а не ты, мотылек-лепесток. Ты же рада, что снова дома, в своей комнате, смотри, какое солнце игривое. Просыпайся, скоро Фёдор Геннадьевич придёт, посмотрит тебя, ванны пропишет с пустырником и душ циркулярный. Скоро лето, в Израиль поедем. На Мертвое море. Вылечим твои царапины.

Причина Диминого визита в этот врачебный кабинет висела сейчас на стене прямо перед ним. Точнее, не сама причина, а её фотография: пятикилограммовая опухоль, которую местный доктор вытащил из головы такого же бедолаги, как и Дима. Об этом кричали из каждого утюга, и даже Дима, которому предыдущий врач запретил слушать радио больше часа в день и тем более смотреть телевизор, был в курсе.

Но Маша схватилась за этот шанс зубами и почти в этих же зубах притащила мужа на приём. 

Дима с подозрением наблюдал, как вокруг него с непроницаемыми лицами суетятся медсёстры в белых халатах. Маше всё-таки удалось поймать его на живца, обещая возможность часок посмотреть телевизор, и затащить на приём к светилу. Небольшой шрам на лице чесался в свете яркой лампы, но Дмитрий сжал зубы и не шевелился — заканчивался осмотр.

Свет в кабинете слепил Диму, привыкшего за несколько лет к полутёмной квартире. Его, как глубоководного морского чёрта, раздражали яркие лампы, свежий запах лаванды, которым надушили, кажется, всю дорогую клинику. Ему был привычнее лёгкий запах хлорки, которой раз в неделю дезинфицировала полы Маша. 

Да и многие медсёстры, которые брали у него анализы, готовили документы и сопровождали на МРТ, выглядели как топ-модели. В отличие от Маши, улыбка которой уже не скрывала усталые морщинки на лице. И это тоже раздражало.

— Они скоро закончат? — спросил Дима у Маши, стараясь не смотреть на подол задравшегося халатика у ближайшей медсестры. — У меня через час «Диалоги».

Он показал на простые электронные часы на руке — единственный экран, на который ему можно было иногда смотреть. 

Маша присела рядом с мужем и посмотрела ему в глаза. На её лице застыла нежная, немного потускневшая улыбка.

— Дим, твоя рыбалка подождёт ещё немного. Посмотри… — Она обвела рукой кабинет. — Здесь работают лучшие. Я потратила последнее, что у нас было, и попала на приём. Позволь им закончить свою работу.

Дима заворчал, но членораздельно претензии не высказал. Единственное, что Маша смогла уловить: «Достали эти врачи».

— Дим! Если бы не они, ты бы уже… — Она не закончила. Всем было понятно, что она хотела сказать.

Дмитрий горько хмыкнул, сгорбил спину и исподлобья посмотрел на жену:

— Мне даже нельзя посмотреть, как рыбу ловят. Какая здесь жизнь…

…Перед его глазами проплыл образ лодки, в которой он ногами упирался в борт и боролся с девятикилограммовой щукой, что засела за кочкой и ни в какую не хотела оттуда вылезать. Тогда он чуть не сломал спиннинг, но вытащил чудище на свет…

Его мысли прервал вошедший в кабинет врач — светило науки и человек, чьи руки держали ту самую пятикилограммовую опухоль на фотографии. 

Он попросил выйти всех сотрудников, сел за свой стол напротив Димы и Маши, после чего несколько минут проглядывал отчёты. Маша смотрела на него с надеждой, Дима — с безразличием. Он таких светил насмотрелся и даже пять килограммов чужих мозгов его не впечатлили. 

Доктор хлопнул руками по столу, заставив супругов вздрогнуть, после чего с улыбкой сказал:

— У меня для вас две новости — хорошая и плохая. — Увидев, как побледнела Маша, он быстро добавил: — Спокойно! Всё в порядке! Опухоли у… — Он заглянул в документы. — У Дмитрия нет. Точнее, это не злокачественная опухоль. 

Маша подалась вперёд:

— Как это — нет? А все предыдущие врачи? Исследования?

Доктор откинулся на стуле и, прищурив глаза, ответил:

— Про коллег или хорошо, или никак. Но по нашим результатам у Дмитрия доброкачественная опухоль. Её можно удалить относительно легко.

— Господи, Дим, ты слышал? — Маша аж вскочила со стула. — А какая плохая новость?

Доктор стал серьёзным.

— Оперировать нужно немедленно. Опухоль сама по себе не опасна, но её размер… — Он покачал головой. — Она давит на жизненно важные центры и, если не поспешить, Дмитрий может умереть. Это будет… обидно.

Маша сжала кулаки и прямо посмотрела на доктора.

— Сколько?

Доктор подвинул отчёты и взял отдельный бланк, показал Маше цены. Женщина изучила его и радостно засмеялась.

***

Машино счастье длилось недолго. 

Доктор описал операцию. Рассказал, что одна из причин роста опухоли — неправильный режим.

— К сожалению, мой, хм, коллега, подсказавший вам снизить нагрузку на зрительную составляющую, немного, хм, ошибся. Фактически вы лишили себя тренировки, активного кровотока, и опухоль этим воспользовалась.

— Получается, что последние три года я мог смотреть телевизор и мне было бы не хуже, а наоборот — лучше?

— Утверждать не берусь, но то, что глаза и этот участок мозга можно было использовать активнее — верно.

Дима посмотрел на жену взглядом, который она не поняла. В нём смешивались ярость, обида и в то же время радость и превосходство. Словно ему подарили удочку для средиземноморской рыбалки, а затем отправили купаться в ванну. 

После доктор рассказал про риски остановки сердца, возможную слепоту. Уверил, что риск низкий, но он обязан предупредить.

— Получается, что сейчас я могу делать что угодно, а после операции рискую ослепнуть? — спросил Дима.

— Повторюсь: риск небольшой. При этом риск смерти, причём в ближайшие месяцы — в несколько раз выше. Особенно при больших физических нагрузках

Дима откинулся на стуле, потрогал шрамик на лице. Перед его внутренним взором мелькнула картинка из детства: осколок чашки, кровь, кривое отражение на металлических поверхностях крана в ванной. Крики мамы: «Что же ты такой кривой? Почему ты всегда делаешь всё не так?»

Он всю жизнь делает что-то не так. То встанет не там, то поможет невовремя. Это ж надо было так заболеть, будучи совсем молодым. А потом послушаться и сделать так, как просят другие: закрыться в тёмной комнате, отключить телевизор, продать удочки, чтобы оплатить очередную порцию лекарств. Он всегда делал всё не так, но не стал ни на йоту счастливее, когда пытался сделать так, как просили другие.

Шрамик под пальцами пульсировал, чесался, и Дима не выдержал.

***

Маша кричала сорок две минуты. Блеклый экран наручных часов позволил чётко отследить. Когда же входная дверь захлопнулась, отсекая Диму от воплей и слёз, мужчина расслабился. 

Доктор покачал головой, когда узнал решение Димы. Маша бросилась уверять, что переубедит мужа, но врач не поверил — он уже видел таких пациентов. Поэтому он вежливо пожелал удачи и вышел из кабинета.

Кричать Маша начала тогда, когда они вошли в квартиру. Всю дорогу домой она говорила тихо, пыталась улыбаться. Но Дима молчал, улыбался в ответ и поглядывал в окошко такси. На автобусной остановке он увидел рыбака в резиновых сапогах, с большим рюкзаком и завёрнутой в тряпичный чехол удочкой. Рыбак с улыбкой курил сигарету и поглядывал на восток, туда, где находилось большое озеро.

Дима счёл это хорошим знаком.

Через сорок две минуты Маша ушла. На полу остались осколки разбитой вазы, несколько курток и свитеров из шкафа. Дима подождал ещё десять минут, убедился, что жена не возвращается и сделал то, о чём мечтал последние три года: воткнул вилку в розетку, включил телевизор и набрал по памяти заветные цифры на пульте.

Канал о рыбалке.

Телевизор несколько мгновений крутил загрузку, мигал настройками, а затем вывел надпись на чёрном фоне: «Канал отсутствует или закодирован».

Дима выронил пульт на пол и откинулся на спинку кресла. Маша обещала подключить каналы, но после визита. 

А на радио «Диалоги о рыбалке» кончились пятнадцать минут назад. 

Темнело. Солнце ушло за лес, и, стоя у порога, он с тоской проводил дымку от его лучей, медленно растворившуюся в гаснущем небе, в заострившихся верхушках елей на горизонте. Со стороны леса тянуло холодом и, чего он раньше никогда не замечал, сыростью и гнилью. 

Пес стал беспокоиться. Он то жался к его ногам, то отбегал, пытался поймать его взгляд, прискуливал и отрывисто гавкал, когда хозяин отводил глаза. Пес звал его уйти, спрятаться, вместе на этот раз. Обычно он, почуяв появление гостя, убегал с другими собаками и не возвращался до утра. Но теперь, видно, и ему было ясно, что хозяина нельзя оставить одного. И он все убеждал и настаивал, царапая лапой его ботинок и дергая зубами за штанину.

Хозяин уселся на ступеньку, погладил пса, еще погладил. Пес схватил его за рукав и потянул, он вовсе не собирался прощаться. 

— Ну что ты, в самом деле, — сказал хозяин псу. — Не первый же раз он приходит. И ничего, пережили. Как придет, так и уйдет, чего панику-то разводить. А ты беги давай. Он не любит собак, сам знаешь. Давай, давай, беги уже… утром придешь. 

Он говорил псу убежать, а сам все гладил его и гладил и так и не заметил, что почти не дает ему шевельнуться, не то что убежать. 

— Ну да, ну да, — говорил он, — он на меня обиделся… злопамятный, паразит. Но я ж его знаю как облупленного. Что он может сделать? Смех один… А порох, ну, это так, для подстраховки. Говорят, они боятся выстрелов. А по сути-то, можно обойтись… придется обойтись… 

Вчера ночью он истратил последние крошки пороха и был безмерно счастлив, что его хватило до утра. Сегодня он ходил на свалку, потому что предыдущую банку нашел именно на свалке, правда, в другом городе, но чем черт не шутит. Перерыл все, что можно, но, конечно, другой банки с порохом никто для него там не положил. Купить тоже не купишь, в этаком-то захолустье.

С бывшим товарищем он распрощался осенью прошлого года. К некоторому смятению он тогда понял, что особенной радости, ожидаемого торжества и удовлетворения это ему не доставило. Чувства, что все наконец завершилось, он тоже не ощутил. И немало струсил и даже пожалел о сделанном, когда спустя год, одной осенней ночью гость пришел в первый раз.

Стоило ли вообще сводить счеты, стал он задумываться, напуганный каждым следующим появлением гостя. И до бешенства жалел, что поддался, что перестал думать, что воспользовался случаем… а такие случаи бывают раз в жизни и то не у всех. Но вспоминал Серого и переставал жалеть. 

Серый, Серый… Был ли на свете пес добрее и простодушнее. Ни до, ни после он таких не знал. Серый не понимал, что такое зло, доверял каждому и даже мысли не допускал, что кто-то может ему навредить. Через то и погиб. 

Злобу на товарища и его трижды проклятый джип усугубляло еще одно. Серый умер с мыслью, что хозяин его убил. Он тоже был в этом джипе, рядом с водителем, и пес вышел навстречу не кому-нибудь, а ему. Хозяин, любимый хозяин, — должно быть, думал он, и улыбался, и винтил хвостом, а тут — ревущее железо, и ужас, и удар, и смерть. 

Он сам только и успел крикнуть товарищу: Осторожно! Да ведь тот видел пса и даже не подумал свернуть, затормозить, посигналить, наконец. Вот твари проклятые, так и лезут под колеса. Это твой вроде? Ну так утащи его на помойку, чтоб не валялся тут.

Ну как, как после этого он мог не воспользоваться случаем! Ливень за ливнем, и деревня, где они вдвоем промышляли в начале ноября, поползла к реке. Жителей спешно эвакуировали, а они — два мародера — пошли по брошенным домам и набрали много ценного. В одном из домов товарищ провалился в подвал и сломал обе ноги. Дожди все шли, деревня все ползла… 

Может, он и не оставил бы его. Но, больной и беспомощный, тот все же умудрился обидеть маленькую черную дворняжку, брошенную людьми в деревне. 

И скольких бы еще обидел, скольких бы еще убил. Разве понял бы он, что убить одного доброго пса в миллион раз хуже, чем одну скотину среди людей.

Пес заскулил и вывел его из задумчивости. Он посмотрел на пса, посмотрел на почерневшее небо. 

Он и теперь этого не поймет. Черт с ним, пусть приходит. 

Он ушел в дом и дверь захлопнул. Снова открыл, впустил пса. 

Свет не зажигался. Он вхолостую пощелкал кнопкой вверх, вниз и опять. Нет, ну вовремя! Если есть возможность подложить свинью, они ее никогда не упустят! Нет, ну что, что делать? Чем их отгоняют, незваных гостей? Порох, порох, как его не хватает. Гость хоть в дом не лез. А что еще? Может, молитву прочитать? Чтоб я знал хоть одну молитву. Как там… Отче наш… да… да включат они этот свет когда-нибудь! Ну, включайся же, ну! Черт!

Он нашарил в темноте холодильник, куда складывал всякое барахло, потому что уже сдал двигатель в металлолом. На нем должны быть спички. Пес забился под стол, и его не было ни видно, ни слышно. Спички, спички, да где же, черт вас возьми!.. В окне, куда он смотрел не отрываясь, что-то мелькнуло, он вздрогнул, и с холодильника все посыпалось на пол. Он кинулся к выключателю, но тот только щелкал и щелкал, все громче и громче.

Пес сдавленно заскулил, а в дом пополз уже знакомый дух реки. 

— Отче наш, — торопясь забормотал он. — Господи, ну как же там дальше!

Я запер дверь, запер! А гость вошел. Заскребли по полу когти, пес взорвался бешеным лаем, полным ненависти и ужаса, а затем взвыл, потому что ничего не мог сделать. 

— Я запер дверь! — почти с теми же, что у пса, интонациями крикнул он гостю. — Тебе тут нечего делать! Пошел к черту отсюда!

— Вместе пойдем, — сказал гость. — Хозяин говорит, что устал ждать.

Гость шагнул вперед, и, попятившись, он наткнулся на стол и сдвинул его. Пес метнулся из-под стола и забился под шкаф. Гость шагнул ближе. 

— Не знаю никакого хозяина! Убирайся!.. Сколько можно уже!

— Я ни при чем. Хозяин послал меня. А скажи, зачем ты меня утопил?

— Какой хозяин? — с трудом выдавил он. Гость подошел вплотную, и дыхание сперло. 

— Помнишь деда, у которого мы выманили икону и загнали скупщикам? — сказал гость. — Он поднял меня со дна и сказал, что отомстит нам обоим. Но ты-то за что меня утопил? 

Он попытался набрать воздуха, дышать становилось все труднее. Гость стоял буквально над душой и ждал ответа. 

— За Серого… за Серого!.. И за тех, кого ты не успел убить. И если бы ты не утонул… я бы тебя все равно угробил бы… хоть одной сволочью стало меньше… что, скажешь, не так?..

— А, — сказал гость. — Я узнал что хотел. И ты знай, что сегодня еще одной сволочью станет меньше. 

Дня через три соседи заметили, что в доме подозрительно тихо. На стук никто не ответил, дверь оказалась заперта изнутри. Вызвали полицейских и взломали дверь. 

Их встретил гадостный речной дух – когда она цветет да еще там на берегу где-нибудь дохлая рыба. Хотели проветрить – окна не открывались. Хозяина в доме не нашли. Зато вытащили из-под шкафа страшно перепуганного пса. Пес скулил и плакал, и пока его успокаивали, поняли – серый он не от того, что всю пыль под шкафом собрал. Бедный пес поседел.

Митя устал смертельно. Тряска поезда — одного, другого, третьего. Ехал стоя, лёжа, сидя и на весу. Запах угля и махорки, блевотины и залежалых, запревших тел, мяукающий плач младенца, пронзительный холод — как же всё это было далеко от прежних путешествий в Крым. Впрочем, чего же он ждал — осёкся Митя. В декабре 1920 года.

Сумерки за окном становились белёсыми, молочными. Свет лился словно из приоткрытого подвального окна — размытый, смазанный, сливочный. Митя увидел над степью толстое пуховое одеяло, которое неспешно встряхивают, выбивая пух и перья. И в этой вьюге было столько домашнего, петербургского — серые абрисы людей, скученных у редких костров вдоль железнодорожных путей. Вдруг в окне мелькала лошадиная морда, большая и добрая.

Что-то сытое, правильное, складное, предопределённое и уютное. Настоящие синие метели, из которых возвращаешься в тепло, раскрасневшийся и притихший. Потом греешь руки о чашку, в которой кружат чаинки, чёрные братья снежинок.

Вихрь укачивал Митю. Разомлевший от полудрёмы и совсем уже не замечавший тесноты и полумрака вагона, он вспомнил, как тётя Ада, Аделаида Казимировна, водила его, десятилетнего, на фокинского  «Золотаго пѣтушка» в Мариинку. Митя обпился в буфете лимонаду, от которого страшно хотелось в туалет весь второй акт. Но терпел. Ада-Адочка, обожаемая пышногрудая хохотунья, морок и праздник, поэтесса и певунья.

Собственно, к ней Митя и направлялся — в Судак, по пути самовольно поменяв маршрут, дабы заехать в Феодосию, где уже несколько лет как существовал Феодосийский литературно-артистический кружок, организованный неким Самариным-Волжским. Адочка много рассказывала о нём. Писала, что кружок этот расположен на Итальянской улице, где есть чудесное кафе-кабаре «Чашка чая», где непременно бывали все заезжие артисты, коими Крым в ту пору был забит.

Особенно Ада настаивала, чтоб Митя послушал Вертинского и Изу Кремер. А также чтения поэтов — Волошина, Эренбурга, Вересаева, Цветаеву. Фамилии эти Митя запомнил лишь потому, что перечитал письмо раз двадцать, с тайным ликованием представляя эти рождественские каникулы.

Но не знал Митя того, что кружок тот давно закрыт, да и не до литературы и артистов в Феодосии, которую с лета трясло. А узнал в поезде Митя другое. Что эвакуация морем из Феодосии сорвалась, и город был полон солдат и офицеров. Кто был поумнее, успел отплыть из Керчи, а большая часть осталась в Феодосии, куда вскоре вошли красноармейцы.

Впрочем, смена настроения уже на подъезде не осталась незамеченной. Беспрестанная ротация попутчиков и сам их вид лучше газет говорили о происходящем снаружи. Будто ложка дёгтя, старательно замешиваемого твёрдой рукой в засахаренное крыжовенное варенье.

Вначале капля — а потом уже и всё смердит и отвращает. Вооружённые люди вынимали из вагона то одного, то другого на каждой станции, проверяли документы, рылись в вещах и тюках. Да и сами пассажиры утратили привычные признаки и очертания — и не различить было ни возраст, ни сословие, ни пол. Встревоженная, приглушенная, придавленная масса перемещаемых тел.

Митя присмотрелся к своему отражению, синие предрассветные сумерки служили амальгамой, и он выхватил пару чужих глаз в отражении, отстранённых и пустых. Вагон дёрнулся. И встал.

Приехали.

Из состава выпадали, словно яйца из курицы, — грязные, измученные, бледные и хрупкие. Никто никого не ждал и не встречал. Повсюду ходили военные, почему-то звучала эстонская речь.

Полнотелые снежные хлопья вдруг сменились злой крупкой, хлеставшей по зубам и глазам. Одновременно под ногами, как назло, образовалась непролазная вязкая манная каша, похожая в свете фонарей на тошноту. Всё сделалось чужим и холодным.

Митя совершенно отряхнулся от рассеянного полусна и огляделся. Природа уже окончательно окоченела — как будто даже слышен хрустальный звон стеклянного воздуха. Трава на оголённых газонах легла состриженными русыми волосами. Митя обогнул здание вокзала и очутился перед обледеневшей пустынной площадью. Она схватилась в плотную слюду, исчерченную белыми штрихами. Вся эта гладь напомнила ему подёрнутый катарактой глаз, вперившийся в бесцветное небо, — нет, даже не бесцветное, а цвета сбежавшего молока, прикипевшего к стенкам кастрюли.

Вороньё деловито терзало кого-то в тени, разламывая плиту могильной тишины хриплыми криками: «Дай! Моё!» Жизни нет, только смерть — подумал Митя.

И потерял сознание. От удара камнем по голове.

Очнулся Митя много часов спустя, в тёмной комнате, сквозь оконные щели ветер выписывал сатанинский вальс, из соседней комнаты доносились мужские голоса. Один ироничный, въедливый, как холодное шило. Второй — бархатистый, словно бордовая портьера, отороченная золотом.

— Вы, Максимилиан Александрович, заигрались. Зачем вы лезете в это? И кстати, чем вы там занимаетесь, на даче Стамболи? В какие вы игры играете с чрезвычайкой?

Раздался звук наполняемого бокала.

— Я вам скажу больше, бесценный мой Арнольд Маркович. Они мне выдали плащ-невидимку! Это документ. Охранное свидетельство отдела народного образования Феодосийского военревкома!

— Что-то вы, отец родной, уже утратили дар речи. Звучит как пулемётная очередь. Вы же мастер слова!

— Военно-революционный комитет. Собственно, эта бумаженция и позволила мне сейчас вытащить племянника Ады Герцык. И не его одного. Она писала мне, что он направился сюда, — но когда он тут объявится, предугадать было совершенно невозможно.

— И что ж теперь? Усыновите мальчика? Он, кстати, нелеп, как настоящий поэт. Всё, как вы любите.

— Увы, je ne suis pas un consolateur. Не утешитель я. Придётся его отправить в Симферополь. Здесь ему оставаться крайне опасно. Да и вам, дорогой мой Арнольд Маркович, настоятельно рекомендую делать ноги. В ближайшие месяцы, судя по тому, что я слышал из приватных бесед, здешняя земля на метр пропитается кровью. И всё, что я могу — по мере сил выцарапывать близких и друзей, вычёркивая их из списков. Это «они» мне ещё позволяют. Трачу, так сказать, тридцать серебреников на дело. Впрочем, иногда я и сам чую свинцовое дыхание в затылок.

Митя поворочался и, сдерживая стон, попытался оторвать голову от подушки. Тщетно. Он прикрыл глаза, слушая, как воет метель, одичалая и сиротливая.

А в соседней комнате под треск дров в камине «бархатный» начал читать стихи:

Мы заблудились в этом свете.

Мы в подземельях тёмных. Мы

Один к другому, точно дети,

Прижались робко в безднах тьмы.

По мёртвым рекам всплески вёсел;

Орфей родную тень зовёт.

И кто-то нас друг к другу бросил,

И кто-то снова оторвёт…

Бессильна скорбь. Беззвучны крики.

Рука горит ещё в руке.

И влажный камень вдалеке

Лепечет имя Эвридики.

Иллюстрация: открытка с видом Феодосии, около 1905 года

Баба Нюра шла по селу Топольному. Черные ее галоши оставляли на глинистой земле семенящую дорожку —  след к следу, будто ребенок балуется. В семьдесят три какой уж шаг от бедра? Тело жесткое, непослушное. Шаркаешь понемногу, и то ладно. Горячий июль делал воздух густым от запаха скошенной травы и преющего навоза. А ведь это еще раннее утро. В полдень так и вовсе от жары помереть можно. Птицы это понимали и голосили так, словно другого шанса и вовсе не будет, а в последний раз как не петь? 

Баба Нюра оглянулась на Злату. Корова ковыляла за ней на тонких своих, иссохших ногах. Глаза ее к старости стали слезиться, что придавало рыжей морде совсем уж страдальческое выражение. Идет и плачет. Двадцать два — это по человеческим меркам почти семьдесят. Ни капли молока за последние годы. Сосед ее, дядя Митя, сначала хохмил по этому поводу, потом жалел бабку молоком да сметаной, а в последние дни так и вовсе злился: «Помрешь, старая, сливок не напившись. Козу могла бы взять, да еще и на похороны останется. Совсем дурная стала! Скотину жалеешь, а тебя кто?» Митя сам, как та корова — ни пользы, ни задора. Всех схоронил: и братьев, и жену-красавицу, и детей малых. Может, он и знает как надо, но не по-христиански это, не по правде.

Корова плелась по бесконечной улице. Медленно шла, нехотя, как будто все понимала. Утирала слезы и сама баба Нюра, дергала за веревку, да только кто кого вел? Непонятно.

Проковыляли мимо церкви: маковка, сени, престол. Не церковь — одно название. Кто старых икон нанес, кто из журнала вырезал. Все сгодилось. Отец Геннадий молодой, голова курчавая, едва сединой тронута, но говорит хорошо, умно. Слушаешь его, и душа светом умывается. Все мы, говорит, живем в потоке добра и зла. Каждый сам выбирает, чего в его жизни больше будет. 

Дошли до дома культуры. Когда построили его, Нюра пела под гармонь про синий платочек. Сосед Митька пялился на нее, рот открыв, свистел двумя пальцами на весь «культурник», отчего был бит Иваном Алексеевичем, и не раз. Сорок лет с Ваней прожили, а он все Мите через забор кулак тряс, а то и вовсе посреди локтя руку переламывал. Ишь, страсти какие!

Баба Нюра сама себе рассмеялась, слезу утерла, сухими губами своими пошамкала. Надо было водичку взять, доктор Малышева всегда говорит с водичкой ходить: и тем, кто с давлением, и сердечникам, и с почками. Но в чем носить-то ее? С бутылкой в руках не много работы сделаешь. 

Еще через двадцать минут язык к нёбу окончательно прилип, а до колонки два километра крюк. Да и бог с ним. Времени не счесть. Сколько есть — теперь все себе. Дети в городе, внуки в столице. В стеклышки своими пальцами бьют, глаз не отрывая, каждый в своем пузыре прячется — не достучаться. Нюра им то жука принесет, то ромашек, то пирогов из печи достанет, все не впрок. Другие они. Смеются, жми, говорят, бабка, на иконки. Тьфу, святотатство. 

У колонки посидела на камешке. Сама попила, Злату напоила. Она хоть и скотина, а тоже человек. Родилась, как подарок на Восьмое марта. Все совхозные с пастбища обратно бежали, успевай только ловить, а эта домой шла. Встанет у забора и мычит жалобно и протяжно. В хлеву вечно мордой тычется в передник, ищет краюху. Знает, что Нюра гостинцев принесет. Кому, как не ей?

«Баба Нюр? — У забора, подбоченившись, стояла сдобная женщина в белом платке. —  Никак, решилась? Ну, слава богу. Уже две недели туда-сюда топчешься. Пора уже отпустить бедолагу. Сама падет —  ни копейки не выручишь». Старуха губы только поджала в ответ, но настырная баба не отставала: «Говорят, к тебе дядя Митя сватается?»

Тут уж Нюра не выдержала: «Христос с тобой, Нина, мне уже на погост пора, какая там свадьба?»

Та в ответ голову закинула, хохочет: «А то, смотри, мужик хороший, рукастый, да и ты бабка крепкая, будете вместе век доживать. Может, ты еще лет двадцать протянешь, а то и до ста проживешь. Еще на серебряной свадьбе спляшем! Вот внуки удивятся. На шоу тебя, к Малахову отправим». И, хлопнув калиткой, не дала и слова поперек вставить, заорала дурным голосом на весь двор: «Слышь, Николай, бабу Нюру за дядю Митю сватаю, шафером пойдешь?»

Откуда-то из сарая раздались приглушенные голоса и хохот. Нюра и слушать не стала. К вечеру сплетня обрастет узорами, того и гляди, сваты с гармонью и в самом деле во двор завалятся. Срамота. А вон выставишь —  скажут, отвергла последнюю любовь. Сам Митя, поди, про то ни слухом, ни духом, но кто его знает? Может, он сдурел на старости лет. 

За этими размышлениями Нюра дошла до комбината. Огромный, из стекла и металла, он казался хрустальным дворцом. Будто вырос тут по волшебству прямо из жирной деревенской земли. Окна его сверкали, отражая горы, быструю речку и пожилую женщину с коровой. Лицо ее было красным, волосы выбились из-под платка. Нюра тут же перевязала его на городской манер, заправила пряди, а потом вдруг приподняла подол длинной юбки до самых колен. 

Комбинат показал ей ноги: белые, сильные, без единой венки и проклятых черных пятен, которые щедрыми пригоршнями рассыпало солнце по ее рукам, груди и шее. Такие ноги и у молодых-то поискать! 

Посмотрела на это баба Нюра, развернулась, да и пошла со своей буренкой прочь. Но как-то по-другому пошла. Плечи расправила, нос задрала, идет и подбородком по небу чиркает. А на душе у нее хорошо стало, радостно.

Не успела она и пяти дворов миновать, как в спину ей раздался мужской крик: «Стой, старая! Нюрка, вернись, не дури, кому сказал! Я твою скотину через неделю и принимать не буду. Слышишь?» Мужчина в робе и кожаном фартуке сплюнул под ноги: «Не бабка, черт в юбке, хоть выкрадывай у нее эту клячу».

Баба Нюра даже оборачиваться не стала, рукой махнула и крикнула: «Поживем еще, Никитич!» Да так крикнула, что вспорхнули в небо какие-то пичуги с куста, закурлыкали индюки, всполошилась свинья у забора. В один миг все пришло в движение, и стало ясно, что и в самом деле еще поживем.

Он сразу догадался, кто она. Сначала хотел дать ей имя, но потом решил, что ей нравится быть просто желтой лошадкой. На том и порешили.

*

Она любила красные кружочки морковки из супа, соленые орешки и сахарное печенье. Но больше всего — одуванчиковую пыльцу. Так наедалась, что вся мордочка покрывалась золотистыми пылинками. 

—Тиша,— громко звала с крыльца мама.

— Иду,— отзывался он, и лошадка тут же пряталась.

Лошадка была его секретом. Таким чудесным, настоящим, летним секретом. 

*

Еще лошадка любила, когда они все вместе садились вокруг стола, и мама вносила суповницу. На белую горку сметаны в тарелке лился оранжево-красный ручеек борща, и все громко решали очень важный вопрос: куда пойти перед ужином. Лошадка потихоньку высовывалась из кармана и прислушивалась. Ей-то, конечно, хотелось на горку. Но если мама говорила о роще или папа предлагал собрать малины к чаю, лошадка всегда соглашалась даже быстрее Тиши. 

 А вообще-то им везде было хорошо.

*

Шел дождь, впервые шел с того дня, как ему нашлась лошадка, и он испугался, вдруг она огорчится? Ну она же такая желтая, солнечная, от дождика она наверняка загрустит.

Но лошадка не грустила. Может потому что из-за дождя похолодало, и они обедали на кухне, и папа разжег в старой-престарой и самой настоящей печке огонь.  

Тиша и печка стреляли, из пистолетика и дровами. На тарелках и прозрачных привезенных из Москвы чашках в догонялки играли пятнышки-огоньки. Снаружи шуршал, вздыхал вымокший ветерок, по новогоднему пахло горьковатой еловой смолой и по-летнему — спелой брусникой, а лошадка выставила мордочку и улыбалась. 

*

— Давай  играть так, будто ты пришла прошлым летом? — предложил он ей. — Не этим, а прошлым? Хорошо? И будто ты все помнишь, но я тебе все равно все расскажу. 

И они начали играть.

Будто она действительно ходила с ними на прогулки и учила его бегать. И обедала на террасе. Будто она была с ними всем тем длинным-предлинным прошлым летом.  

Летом, когда они были все вместе. Когда папа приезжал на все выходные и целый июль. Когда сидели за круглым столом, для которого мама так долго искала зимой по магазинам скатерть с подсолнечниками.  

Ведь если бы он нашел лошадку тогда… ей бы у них совсем понравилось.  

*

Но зато он все рассказал ей о том лете, в которое она не успела попасть. 

И лошадка слушала. 

Пруд был тогда гораздо больше, а у мостика росла смешная березка, одна ветка у нее торчала, совсем как хвостик у Г. В темной роще, где даже по утрам вечерело, они собирали  для самовара шишки с растопыренными, колючими чешуйками, чтобы из трубы шел пароходный дым, густой и молочный.  

И папа не хмурился  и не глядел в сторону, а мама не говорила так весело, и громко, и быстро, и не шла всегда сбоку, а между ним и папой. 

Лошадка слушала и верила. И они вместе ждали, когда все снова будет, как тогда. 

— Знаешь, есть такая штуковина… нетипичная какая-то, — объяснял он ей. — Это когда градусник нормальный, и горло не болит, а ты все равно болеешь. Так у Сашки из садика было. Нужно пить витамины. Много-много. И ты не бойся. Папа с мамой тоже поправятся. 

Лошадка кивала. И утыкалась  мордочкой в пушистый  кружок одуванчика.

*

Кружочки стали шариками, побелели и рассыпались. А лето все не наставало.

Не настало оно, и когда лепестками жасмина засыпало дорожку. И когда стало снова рано темнеть.

Он не спрашивал, когда мама начнет варить яблочное варенье. 

*

Он нарисовал прошлое лето. Пруд, и рощу, и березку, и дым из самовара. Потом обвел стенами-черточками. И пририсовал дверь. 

*

Лошадка научила его прятаться. Когда папа с мамой начинали ТОТ разговор, нужно было очень быстро убежать, чтобы не успеть ничего расслышать.

Он доставал «Волшебника Изумрудного города», укладывался на ковер, и они вместе шли к Гудвину в гости. Только он всегда перелистывал, зажмурившись, картинку с бурлящей речкой, молнией и обломками плота. На следующей странице снова было солнечно, уютно и тепло.  

И тогда  опять не страшно, что снизу долетают черные (чернее тех, в саду, из которых он когда-то хотел смастерить шляпу мушкетера) перья голосов:

— Ничего не было. Сколько раз тебе повторять? Ни-че-го.

— Думаешь, я ничего не вижу, не понимаю?

— Да чего ты наконец от меня хочешь?

Голоса быстро затихали. Потому что «Замолчи, только не при ребенке».

А он зажимал уши ладонями, и они шли дальше по желтым кирпичам. 

*

Что-то темное с голодным чавканьем вползало в дом. Оно уже отъело прошлогодний пруд. И березку. И печку, когда по крышам мокро топает дождик. И мамин борщ на веранде. И скатерть.

Вчера мама уложила ее в громадную клетчатую сумку. А перед этим держала в руках долго-предолго. Просто держала.

Он думал, мама ее сейчас распакует. Он думал, мама ее сейчас развернет и постелет.

— Мам! Мам, мы же ее так и не… — Он замолчал.

Скатерть легла на дно сумки.

Подсолнечники были веселые, ярко-желтые. Лошадке бы они понравились.

*

«Так и не…» — он уже знал, что эти слова обжигают горошинками перца. Но ему очень нужно их сказать. 

— Пап… — Он сильнее дернул за рукав. — Пап! 

— Так что ты хотел почитать? — Папа, не отрываясь, листал «Сказки». Каждую страницу хватал сверху за уголок, перевертывал шумно.

— Пап, а мы завтра правда уедем?

— Ты же знаешь. У меня работа. Тебе в садик. Все заканчивается, лето тоже. Ничего не поделаешь. — Папа разогнул книжку, слишком сильно разогнул и ладонью еще провел посередине. — Вот, нашел. — Откашлялся. — Жил-был мальчик-с-пальчик. Звали его так, потому что он был очень маленького роста, не больше дюйма.

— Мы так и не сходили к дальнему озеру… — тихо сказал он.

Папа не расслышал.

— И вот однажды пошли братья в лес гулять и мальчика-с-пальчика с собой взяли. Идут они, идут и видят…

— И змея так и не запустили, — прошептал он. — И так и не…

Под подушкой грустила желтая лошадка. 

Папа читал.

*

Завтра папа отвезет их с мамой обратно в город. 

Прошлым летом они уезжали втроем.

*

Завтра оказалось очень ранним, почти ночным. Так для чего-то было нужно.

— Давай, давай быстрее. В машине доспишь.

 Когда он совсем проснулся, уже было светло. И совсем далеко от дачи. И от лета.  Насовсем далеко. 

Значит, он обманул лошадку. Он обещал ей, что все будет по-другому. Но ничего так и не стало, как тогда. 

Это все они. Потому что они так решили. Взять и уйти в разные стороны.

Поэтому папы не было все лето. Не было вчера, когда мальчик-с-пальчик убегал от ведьмы. Нет и сейчас, когда они уезжают обратно в город. На зиму. Насовсем.

Ну и пусть. И пусть будет зима. Пусть будет холодно и бело. 

Лошадке все равно понравится в картонной коробочке. И он прорежет в стенках окошки, оклеит шоколадной золотой фольгой. Вставит стеклышки. Разноцветные. Солнечные.  

«Тебе понравится, обещаю. Слышишь? Ты же тут?»

*

Егорыч испуганно охнул и ускорил шаг. В кабине съехавшего на обочину автомобиля во весь голос рыдал мальчик лет шести. Вцепившийся в руль, мужчина, откинувшись на спинку кресла, похоже, приходил в себя. На заднем сиденье женщина пыталась удержать бившегося в истерике мальца. 

— Я ее потерял!! Я ее потерял!!

— Больше никогда так не делай, ты нас до смерти испугал!

— Вернемся!! — кричал мальчик. — Вернемся, и я ее найду!

— Куда вернемся?! Тиша, мы на сорок километров отъехали. Понимаешь? Мы уже почти дома. Да и хозяева нас уже не ждут. 

— Я ее найду! Я ее очень быстро найду, совсем быстро! Мне только минуточку надо!

Мужчина за рулем поднял голову, поймав вопросительный взгляд, махнул рукой, мол, все в порядке. 

Ну, в порядке так в порядке. Разберутся. 

И Егорыч  неспешно зашагал к повороту, а за спиной все не умолкал детский плач.

*

— Честное слово, я ее совсем сразу найду!

— Ну, давай так. Я обещаю, что куплю тебе такую же лошадку, раз она тебе так нужна. Хочешь, вот прямо завтра вместе пойдем и выберем. Прямо завтра. Точь-в-точь такую же. 

Она осеклась. Сын пару секунд смотрел на нее, точно не понимая, не разбирая слов.  А потом уткнулся лицом ей в колени и зашелся: «Не хочууууу… я эту хочууууу».  От воющей интонации стало зябко. Не каприз, нет. Так не плачут. Так оплакивают.

Впереди коротко выдохнул Илья. Пробормотал что-то. Сейчас, вот сейчас взорвется.  «Хватит идиотничать», «совсем с ума сошел», «так, закончил фокусы, ясно?» — все, что только что хотела сказать сама. 

 Тиша умолк, только судорожно всхлипывал.

Когда он снова заговорил, она едва смогла разобрать:

— Она же… она же не знает, что я ее… потерял… она же подумает… что… что я нарочно…

Она хотела пообещать, что они вернутся, он найдет лошадку, все будет хорошо. Обнимала, успокаивая, Тишу и неотрывно смотрела в зеркало заднего вида, дожидаясь взгляда Ильи. Дождалась.

И поняла — для мужа тоже все громче и громче звучит «нарочно». И все безутешнее — плач затихшего сына.

И еще. Если он сейчас не вернется — за лошадкой — дело будет не в сорока километрах.

Повернулся в замке зажигания ключ. Включились дворники.

*

В доме загудел пылесос, хозяйка деловито сновала из комнаты в комнату, «Народное радио» сообщило точное время.

В саду за скамейкой под пожухшим подорожником лежит веревочка с растрепавшимися, точно грива, волокнами.

Веревочка, в которой, наверное, уже никто и никогда не узнает желтую лошадку.

На что пойдет человек ради любви? Книжный на всё, настоящий более ограничен. Вадик, стоя без одежды под моросящим дождём, полагал себя книжным человеком. 

Перед ним жила привокзальная площадь, автобусы увозили последних отдыхающих от моря, сумерки стягивались к фонарям. На маленький город наползал ноябрь. Вадик выдохнул, расстелил узорчатую — другой дома не нашёл — простыню и положил на нее ровно семьдесят два предмета. Предметы были разные: гелевая ручка с изумрудными чернилами и нож для масла, перо павлина и хлыст, маникюрные ножницы и модный мамин газовый шарф, кассета с вытащенной наполовину лентой и швейная игла, кубики льда (подтаявшие) и пистолет с одним патроном, непарный носок и живая роза, собачий строгий ошейник и бутерброд с докторской колбасой. Вадик поднял плакат с программой своего выступления, спрятался за ним ниже пояса (трусы он, поколебавшись, все-таки надел) и, задержав дыхание, замер. Началось. 

Согласно надписи на плакатике, сегодня, пятого ноября тысяча девятьсот девяносто седьмого года, он намеревался стоять напротив вокзала, начиная с семнадцати ноль-ноль, ровно шесть с половиной часов, и любой человек мог взять любой предмет с простыни и делать с ним, Вадиком Данилко, этим предметом всё что угодно. Погладить или ударить. Накормить или уколоть. Вообще всё. Этот номер назывался «Ритм два ноль» и был не первым художественным экспериментом в родном городе, поэтому Вадик был готов ко всему. 

Первые зрители вероломно ничего не заметили: пролетели не глядя, брызгая из-под ботинок, опаздывая к автобусу. Второй поток оказался щедрее, автобус выгрузил местных, отработавших в соседней станице, те закурили и по синусоидам устремились к узорчатой простыне и автору. Стояли. Дымили. Вадик надеялся, что читали. Наконец один нагнулся, поднимая что-то.

Ну теперь по-настоящему началось. 

Вадик искренне считал себя готовым ко всему. К привычным унижениям, обидам, даже оскорблениям, к любой моральной боли и некоторой физической. Готов он был и к простуде назавтра. И даже недопуску к выпускным экзаменам по весне. Не готов оказался  Вадик только к одному. Что всё его выступление, вся маленькая жизнь, которую он рассчитывал вместить в эти шесть с половиной часов, окажется короче школьной перемены. 

— Вадик! С курицы пену сними! И выключай модем, а то не дозвониться! —  Вечность назад, сегодняшним утром, мама хлопнула дверью в коридоре. 

Утренний Вадик в тот момент воображал себя отмывающим на зрителя гору костей. Со вздохом разорвал соединение, прошёл на кухню. Там он подобрался к плите, скосил взгляд на кипящую тушку и представил на еë месте свой мозг. Пожалел, что не может устроить этого взаправду. По крайней мере, не в этом месяце. Чтоб не забыть, забежал в свою комнату, из-под школьного дневника вытащил нотариально заверенную бумагу, вписал строчку: «Мозг мой завещаю положить в кастрюлю с водой и кипятить неделю на главной площади». Подумал, зачеркнул «неделю», написал «три дня». Хватит с них. 

Пену с курицы он, конечно, снимать не стал. Разве не воплощает пена сия шелуху, что мы вбираем с информационным шумом, разве не показательно будет оставить как есть?

Он занес маркер над кипящей тушкой и дорисовал на куриной грудке пару извилин. А затем утренний Вадик прошел мимо выкипающей курицы прямиком в настоящее — дымившее, ворчавшее, оно пошатывалось и руками вертело выбранный с простыни предмет. А затем всё действительно началось, разрушив Вадиковы наивные представления об иллюзиях повседневности.

— Что же вы, Матвей Семеныч, таланты прячете, — хохотнула телефонная трубка. — Племянник-то ваш вончё. Квартиру, говорят, сжёг. Может, мы его — того? Пропишем куда следует? 

— Не он это был. Утечка газа. Проработаем.

— Ну как не он? А на вокзале? Наколядовал, говорят, целую простыню. Комиссионку, что ли, вынес?

— Не он. 

— Ну как не он? Ещё, говорят, в карты проигрался, стоял совсем голенький. 

— Не он. 

— Ну как не он? Разобрали, говорят, его колядки, так он реветь! В армию такого надо, а я говориииила!.. 

— Всё, уймись, бешеная. — Матвей хлопнул ладонью по столу, совсем как вчера по затылку своего никчемного племяха, и повесил трубку.

Вадик зашуршал гостевыми тапочками в коридоре. Матвей в глоток допил кофе, нахмурил лицо и встретил взглядом племянника.

— Ты, что ли, все понял?

Вадик кивнул одними глазами. 

— Ты свое этсамое прекращай.

Вадик снова кивнул в той же манере.

— Топай. — Дядя покачал головой, хмыкнул, гмыкнул, указал на дверь, и Вадик через одиннадцать лестничных полётов выпрыгнул в сырое ноябрьское утро. 

From: Vadim Danilko

To: Anton Bagrov

Re: ритм сердца

Dear Antony, 

Наверное, ты уже слышал, ритм два ноль закончился полным провалом. Вышедший из-под контроля бульон ассоциаций и то привлёк больше внимания обывателя. Впрочем, об этом ты слышал уж наверняка, причём из первых рук, твоя мама здорово помогла дяде тушить занавески. Хорошо, мать вернётся только завтра… но не суть. Суть в том, что очередная попытка осветить обывателю путь в глубины его сознания и прощупать границы моральных устоев провалилась. Не я показал обывателю, как мало он знает о себе. Обыватель показал _мне_, как мало _я_ знаю о нем. Сказать, как я был обескуражен, ничего не сказать. Они разобрали всё! Даже жеваную кассету! Даже простыню! Я остался стоять один, под проливным дождём, с плакатом, как болван! Никто даже не отметил мою обнаженность! Это было чудовищно, с каждым предметом они словно растаскивали меня самого, мою суть и самость, моё желание жить и творить… я унёс домой только дядин пистолет, но, знаешь, не смог снять его с предохранителя. Вчерашний день отнял даже шанс на членовредительство (но как же много я получил взамен)! 

Я знаю, ты напишешь, бросай все и приезжай ко мне, в Неверлендз. Вся боль и радость этого мира не вместит моей любви. Но я снова отвечу нет, и вот почему. 

Сегодняшним утром я шёл по центру города и в утренней свободе улицы от машин наблюдал временный приоритет человечности. Смотрел, как дворники убирают остатки вчерашнего вечера, и видел ритуал уничтожения следов провинциальных вакханок. Заметил последних бздыхов, плетущихся к автобусам, и это был марш-парад прощальной печали. Даже собаки нюхали деревья не просто так, они вдыхали смыслы!  Весь наш маленький город, весь наш маленький мир переполнился смыслами: каждый житель нашего городка стал художником! Каждый, без исключения, кого отмечал мой взгляд, становился проводником идей и смыслов, немым акционистом! Ты понимаешь? Я был творцом, созидающим через созерцание! 

Именно поэтому я, к сожалению, опять не поеду к вам с Настей в этом году. Ещё один год мою любовь и меня будут разделять тысячи километров, ещё год я буду жить далеко от своего сердца, ещё год я не увижу, хотя бы издали, мою божественную Марину Абрамович. Но сейчас я нужен себе здесь.

Держи пять

Твой друг

Vadik

Семейство Хомяковых разрослось. Летнюю дачу решено перестраивать в загородный дом.

Чёрт дёрнул Кристофелину, дородную бабищу тридцати пяти лет, будущую мать четверых детей, убеждённую домохозяйку, полезть на чердак.

Чуть только деревянная лестница приподняла крышку в глянцевом розовом потолке, краска сухо чавкнула. Свет понёсся докладывать о гостье. 

— Ну, ладно.

Заскрипели ступени, грохнула откинутая крышка, пыль бросилась встречать нос. Расцеловались. Кристофелина, чихая, закорячилась на чердак. Уселась, свесив ноги.

Темнота пахла дубовыми вениками, паутина сплетничала с волосами, Кристофелина крутила головой. Хоть и маленький чердак, в половину человеческого роста и не больше полутора метров в три стороны от люка, но света с террасы не хватало.

Времени до возвращения детей с мужем и родителями осталось около часа. Придут, накупавшись, и начнётся:

— Мама!

— Мама!

— Мама!

— Криста! Фу! Воспитанные люди не лазят на чердак!

— Кристинка, нашла что-нибудь?

— Так, кто взял мои тапки?

— Мама насла клад! — Антошка, хоть и младший, но заводила.

— Я возьму лопату. — Мирослав, средний.

— Мы на чердак, дебил. — Старшая, Катя.

— Немедленно мыть руки. Воспитанные люди моют руки перед едой!

— Так, я что, босый должен ходить?! 

— Папа, пойдём с нами на челдак, вдлуг там пилаты.

— А я тебе яблоки в машине припрятал. Сладкие. Дети пока не нашли.

Потом — обед, сборы, отъезд, сентябрь, школа. Нет. Надо успеть раньше. Фонарь Кристофелина предусмотрела.

Рулон снятого старого линолеума. Банные веники. Ещё дедушка вязал. Напряжёметр в тёмно-сером металлическом ящике и пустой тёмно-серый металлический ящик от напряжёметра. Папины. Чемодан с окованными углами. Издалека серый, а на самом деле — смесь маленьких чёрно-белых квадратиков. Кристофелина подняла и отпустила защёлки: «Пув».

Жара. Девчушка загорает в саду, рядом — чемодан. Пальчики-соломинки щёлкают замками.

— Пув.

Пустыня, люди в пробковых шлемах, ящики, палатки.

— Пув.

Каменные ступени, сырость. Зажжены факелы, стен не видно.

— Пув.

Гвалт, пестрота, тюрбаны, паланкины. Пальцы в кармане сжимают бриллиант.

— Пув.

— Криста, я выброшу его когда-нибудь! Немедленно обедать. Воспитанные люди едят вовремя!

Темнота чердака прильнула к спине, окладистый веник поцеловал в щёку. Кристофелина снова подняла защёлки:

— Ну, ладно.

Фонарь осветил жёлтые спины рулонов бумаги.

Что за радость сидеть в пыли? Криста скинула чемодан. Свёртки рассыпались по полу. Снова скрип ступенек, уселась поудобнее, и вот: первый натюрморт. 

Чайник еле влезает в половину ватманского листа, ни для чего больше места не остаётся.

— Кристи, ты пишешь портрет чайника.

Какой-то средневековый мальчик в морковной маске — неудачная попытка сделать кожу посмуглее.

Джунгли. Пальмы с розовыми листьями, кое-где — с фиолетовыми, встречаются и жёлтые, и зелёные. Кисточка замерла в нерешительности.

— Оригинальное цветовое решение.

Катерина Михайловна наклоняется, она всегда наклоняется, если объясняет что-то. Тёмные волосы струятся. И запах. Ещё чуть-чуть, и он станет терпким, но чуть-чуть не добавляется, и запах остаётся мягким, умиротворяющим. Волосы Кристофелины — светлые, ломкие, — торчат в разные стороны. Из них получаются две тощенькие косички. А Катерина Михайловна ровно подстригает густые, блестящие волосы по пояс. Такие бывают только у королев.

Высунуть язык, приложить линейку, прислушаться, не идёт ли Катерина Михайловна, быстро провести уверенную жирную линию, спрятать линейку, оглядеться, повторить.

— Кристи, ты чертишь корабль?

— Это чтобы он точно доплыл.

— А ты цветом создай такое настроение, чтобы даже сомнений не возникло, что доплывёт.

И Кристофелина создаёт. Разноцветные паруса, похожие на бабушкино лоскутное покрывало, только не сшитые из кусочков, а вытканные целиком. Не бывает? Ну и что? Звонок, работу на сушку. А на следующем занятии на обороте, в центре листа выводит: «Написала Кристофеллина Самохина, 9 лет. Ученица Катерины Михайловны».

Культурный обмен с заграницей, конкурс среди художественных школ. Решено отправлять триптих «Жаркие страны». Две картины: «Джунгли» и «Корабль» готовы, Кристофеллина принимается за третью — «Портрет ягуара».

Упрямая кошка не даётся. Катерина Михайловна шуршит работами в подсобке, ребята заходят по очереди и долго обсуждают, что отправить на конкурс. Ластик исправно ссыпается на колени, забирая неверные линии и микроскопические слои бумаги. Идёт третий лист борьбы с ягуаром. Ребро ладони испачкано в карандаше. Кристи не обращает внимания на тёмные полосы. 

— Такую черноту акварелью не перекрыть.

Работы оформляются в паспарту. За границу едет диптих. Да так и не возвращается, говорят, его купили.

Ягуар презрительно вылизывается.

— Да ну его.

Цвета океанского заката послушно ложатся на ватман. Волны блестящим шёлком выходят из-под кисти. Небо и вылезшее за край листа солнце о чём-то молчат, зато бормочет океан. Разноцветное пятнышко паруса еле заметно в волнах, ползёт упрямо по диагонали.

В конце весны уезжает и Катерина Михайловна:

— Не думай о карандаше, работай цветом.

Но цвет-то Кристофелину и подводит, из имени исчезает вторая «эль», тянутся годы унылых драпировок, зелёных бутылок, гипсовых форм, размышлений о светотени и полутени, какой цвет положить, чтобы вышло похоже. Натюрморт с остовом зеркала и букетом сухих цветов.

— Кончай раскрашивать, Самохина. У нас другая постановка.

Крынка, за ней — тарелка, тёмно-синяя драпировка и жёлтое восковое яблоко. Мазок, ещё один. Потекло, ну и фиг. Цвет вроде тот. Да какая разница. Из каких цветов состоит крынка, если рядом с ней драпировка и яблоко? Наплевать. Уродство какое-то, и в носу щиплет.

— Ну, наконец-то! Научилась рисовать, Самохина. Слава богу, дошло!

За окном озорной март. Кому охота сидеть в духоте? Лист на сушку, краски в сумку, мольберт к стене. В класс Кристофелина возвращается один раз. Забрать работы.

Вот он, последний натюрморт на пожелтевшей бумаге: крынка, тарелка, яблоко, драпировка. Не дописан, потёки кое-где, кое-что надо поправить. Но в целом:

— Смогла бы поступить.

В дом влетел ураган, дверь вцепилась петлями в стену. Удержалась.

— Мама!

— Мама!

— Мама!

— Криста! Фу! Ты лазила на чердак?! А с виду воспитанный человек!

— Ну, ладно, — шепотом.

Сколько можно вычерчивать идеальные линии?

— Это что, обои?

— Мои детские рисунки. Мы едем на море!

— Когда?

— Сейчас.

— Криста! Школа! Воспитанные люди…

— Прогуляют школу и детский сад.

Шестирукий вихрь с визгом уронил Кристофеллину на пол.

— Пачку «Дукадос» и газету.

— Да, сеньор, сейчас посчитаю.

— Это будет три пятьдесят, Мария. Вот пять, сдача полтора.

— Конечно, сеньор, вот ваша газета. Прекрасный день сегодня?

— Обычный.

Он отошёл от киоска, привычно подавляя раздражение. Милая девочка, но уже полтора года он покупает с утра один и тот же набор: сигареты и местную газету, а она никак не запомнит ни цену, ни сдачу. Господи, ведь даже считает на калькуляторе.

Он присел на лавку под огромным лавром. Всё было привычно, на своих местах.

Маленькая площадь наполнена утренними синими тенями. Проехал велосипедист, прижимая к себе долголапого щенка, с любопытством глядящего по сторонам. Официантка протирает столики в кафе «Ла Таска». Двое старичков, каждое утро приходящих сюда поглазеть на школьниц, сидят на своей излюбленной скамейке и просидят до раскалённого, канарского полдня. Шумит океан. Успокойся, всё хорошо, не колет. 

Вдалеке показалась, радостно замахала руками Джанет из офиса. Значит, сегодня студенты приехали раньше. Трое. Высокий белобрысый мужик идёт расслабленной походкой, мягко перетекая с ноги на ногу, этот наверняка не доставит проблем. За ним парочка, он — очкастый, сутулый, из тех, что рано лысеют, при этом сохраняя лицо сморщенного мальчишки. Она — пухленькая, невысокая, бодро подпрыгивает рядом как любимый, уже потрёпанный, яркий мячик рядом с меланхоличным псом. Наверняка будет щебетать, фотографировать каждую минуту, ну а потом её укачает и она промолчит целый день.

Когда группа подошла, он аккуратно сложил газету, протянул руку сперва Блондину, потом Очкастому, которые оказались Стэном и Дунканом соответственно. Женщина назвалась Розой, пахло от неё местным кремом для загара, тёплым потом и почему-то немного ёлками. Она радостно сделала общее фото. Неделя началась.

В субботу ветра не было. Студенты осматривали яхту. Он методично рассказывал о верёвках, о кранцах, об огнях белых и красных, о лебёдках, о парусах. Внизу в каютах стояла свирепая жара, открытые люки не помогали. Пока он переходил от двигателя к огнетушителю, от газа к сковородкам, от рации к туманному горну, Роза явно скучала, лицо её стало совсем малиновым, она рассеянно глядела по сторонам, всё теребя позвякивающие на полной руке разномастные браслеты. Точно так же, уплывая глазами, его слушала первая жена Магда. Однако, когда дело дошло до развода, оказалось, что сосредотачиваться она все же умеет. Не успев опомниться, он оказался без денег и дома с видом на мягкие волны холма Артурс Сит. Тогда он впервые почувствовал это — укол в сердце, будто невидимая игла тонко и холодно дотронулась, предупредила, быстрее забудь, мимо, мимо.

В воскресенье ветра не было. Наконец вышли из марины, тренировались ставить парус. Крутили ручки лебедок, тянули сухие, шершавые шкоты. Пот стекал по лицам, расплывались тёмные круги на футболках, на коротких Розиных шортах, открывавших ноги выше, чем мог бы одобрить даже самый нестрогий отец. Она, смешно переваливаясь, бегала по борту, держа в руках кранец, очень быстро научилась вязать морские узлы, приносила Дункану то кепку, то очки, то перчатки. 

Понедельник, вторник, среда. Ветра не было. Они упорно проходили программу обучения: швартовка, постановка паруса, огни, маяки, правила расхождения судов. На стоянках готовили обед, простые макароны с парой банок тунца, салат из твёрдых  зеленоватых помидоров с пахучим местным сыром, прохладная мальвазия в пластмассовых бокалах. 

Штиль. Высокое солнце. Он удивлялся, как при полном отсутствии качки  Роза умудрялась набивать синяки на руках, ногах, плечах, один раз даже на шее. Она легко смеялась, сетуя на неловкость, потом уходила на нос лодки, сидела там в наушниках и огромной соломенной шляпе.

Стэн всю морскую науку знал превосходно, скорее всего, раньше работал наёмным матросом. Было ясно, что он явился сюда получать формальные «корочки». Быстро и сноровисто выполнял поручения, вечером исчезал в обманчиво тихих рыбацких городках.

Во время очередного перехода, когда весь океан, казалось, накрыли блестящей тканью, под которой, как мускулы, напрягались и опускались бугры волн, Стэн неожиданно прыгнул в воду прямо с борта. Никто даже не успел испугаться, как стало ясно — морская черепаха зацепилась ластом за полиэтиленовый пакет. Они все вместе вытащили усталого зверя на откидной борт, и Роза, напряженно орудуя маникюрными ножницами, разрезала туго натянутый пластик. 

В четверг им наконец удалось поймать вечерний бриз, заставить работать паруса. Это было облегчением, волшебным моментом. Вот несколько тряпок, несколько веревок, затяни их — и лодка поедет, помчится, кренясь на один борт, разрезая волны, разрезая печаль, делая то, для чего создана. Роза и Дункан сидели рядом, она улыбалась, хотела поправить растрепанные волосы, но Дункан удержал её руку в своей. Она резко обернулась, щурясь сквозь облако диких, тёмных прядей.

В праздничном настроении вернулись в порт, долго сидели в прибрежной таверне с дорогой и невкусной едой. Все напились и даже он, чья алкогольная стойкость не раз удивляла барменов, чувствовал себя приятно захмелевшим, с тем особенным током крови во всём теле, который распускает узлы, разжимает тиски, размывает песочные бастионы. Вернувшись на лодку, ворочался в душной каюте, всё казалось, что что-то не додумано, не завершено. Наконец, он на ощупь натянул жесткие от соли шорты, нашарил сигареты и поднялся в кокпит. Там на скамейке, едва различимая в темноте, сидела Роза.

Она не произнесла ни слова, всё для и для молчание, в спокойном ожидании того, чего, он внезапно понял, ему хотелось с первого дня.

Несмотря на ночную прохладу, от неё шло ровное тепло, как в родном, приветливом доме, и еловый запах странных, так неуместных здесь духов, говорил о Рождестве, семье, где любят друг друга  и никто никогда не предаст, и свет окон будет светить тебе на любом берегу. Он качнулся к ней, вперед, и вдруг, как в стену, уперся в воспоминание — она в очередной раз ударила ногу о борт. Каким жалким, суетливым жестом дотронулся до её колена Дункан, как торопливо, чтоб никто не видел, поцеловал наливающийся розовым рубец. 

Лицо Дункана в тот момент было похоже на лицо, которое он мельком увидел в зеркале, когда его вторая жена Лорен жестяным голосом сообщила о разводе. Да, она, разумеется, забирает квартиру, с ребенком вы можете видеться на каникулах. В конце концов, она же не твоя дочь. Ты что, плачешь? Господи, я тебя умоляю, да тебе же всё равно! Ты даже не отложил эту сраную газету!

Игла в его сердце снова шевельнулась, тронулась, уколола.

Он отстранился.

— Спокойной ночи, Роза.

— Спокойной ночи, Дэвид.

С утра разламывала, грызла висок мигрень. Лодка была пуста. Он вспомнил, что вчера разрешил студентам взять машину и провести день на берегу. Прокатиться по макушке острова. Купить разноцветные побрякушки в колонии немецких хиппи. Вернуться. Вернуться сюда. Ещё ничего не потеряно.

Настал вечер, их все не было. Он вышел на площадь, угловой бар оказался открыт, внутри сидел Дункан.

— Садитесь, старина, Роза унеслась за покупками, всё у неё в последний момент.

Он опустился рядом и дал знак бармену налить виски.

Дункан набрался невероятно быстро, стал неприятен. Почти ложась на стойку, он сквозь растущие в углах рта пузырьки слюней рассказывал, как ему повезло с женой.

— Поблядушки просто облепляли меня, пока я не встретил Розу, она прелесть, вы не поверите, позволяет мне такое, а ведь раньше так дорого обходились всякие… ну вы понимаете… иногда мне нужно быть жестким… у нас есть специальные… штуки, а она весьма забавно пищит когда я…

— Удачные браки редкость, вам повезло.

Сказал он и поднял глаза. Роза стояла позади, он увидел отразившиеся в барном зеркале её разбившуюся улыбку, яростный, чёрный взгляд. Шатко стукнули каблуки, дверь на улицу медленно закрылась. 

Когда они вывалились из бара, на площади было темно и пусто, сухо шуршали листья на мостовой. И хотя его щеки почти онемели от выпитого, он почувствовал левой стороной лица наконец поднимающийся ветер. 

В марине, как всегда, скрипели верёвки, мелодично звучали высокие мачты, слепил мёртвым светом открытый зев парома, оттуда выезжали маленькие машинки, казалось, совсем без водителей. Дункан немедленно улёгся в кокпите и захрапел, а он дошёл до края понтона, ровно неся тяжелую голову. 

В тени огромного катамарана, пришвартованного у торца, была едва заметна копошащаяся пара. Бугор спины Стэна закрывал партнершу. Взвизгнул порыв северного ветра. Запах ёлки на долю секунды стал сильнее всех остальных и тут же исчез.

Они улетали ранним рейсом. Прогрохотал чемодан, что-то неразборчиво пробормотал Дункан, качнулся борт, шаги затихли.

Утром, выйдя на площадь, он порылся в карманах и набрал три пятьдесят без сдачи, было просто немыслимо смотреть в тупое, наивное лицо продавщицы. Жесткий свет заливал убогие скамейки, старые, такие старые деревья. Сильно кололо сердце. Северный ветер разгонял волну.

На залив удавалось вырваться только по субботам. Он и раньше-то с трудом всё успевал, когда еще Наталья Бусинку из сада забирала. А теперь и вовсе: шеф, посуда, отчеты, котлеты, дедлайны — всё неслось наперекосяк. Но субботнее утро существовало только для них, для Павлика и Буськи, «папины пешочки», как она с тревогой спрашивала: «пойдем на пешочки?», их маленький мирок. 

Один раз всего и пропустили. В обед заскочил домой за диском, а там сборы, сумки, Наталья всё самое дорогое из шкафов достает, укладывает, фотографии так и остались на столе. Такси вызвала, кофе в чашке остывает. На воротничке крошки. Он всё тянулся к воротничку, стряхнуть. А она всё отводила и отводила его руку нетерпеливо: «Ну не начинай, Павлик, ладно? Вот только давай без этого». А он снова руку тянул. Некрасиво же — крошки на воротничке. Его жена всегда была такая красивая, наряжаться любила, любила, чтобы все было с иголочки, такая она у него была, Наталья. Сказала — давно уже роман, свидания, цветы, солидный человек, достаток, жизнь. «Ведь там жизнь», — сказала. Обещала решить вопросы с дочерью. Так и сказала «решить вопросы». И уехала. Только чашка осталась на столе и блюдце с крошками. 

Весна была, а уже зима. А толку-то — плюс пять весь декабрь. Настя праздника ждет, а какие праздники в слякоть? Ни снежка, ни морозца, снулое всё. Батареи дома воют волками. Одно спасение — залив. Вот уже два дня Бусинка с надеждой смотрит на градусник, где тонкая красная змейка, наконец, дрогнула и робко втянула голову в плечи, уползла под ноль. А к субботе, пока все спали, стужа дыхнула в окно с такой силой, что нижние деления потонули в льдистых разводах, обещая яркое солнце днем и ясные звезды в ночи. 

Так что упаковывались на совесть. К привычной утренней суете с кашами, потягушами, добавилась напряженная перекличка в прихожей:

— Настя, носки. Вторые носки, Настя. Где рейтузы? Не эти. А на батарее? И варежки со снежинкой! Ну Буся, ну казя-базя. 

На их языке это могло означать что угодно. И «всё, приплыли», и «дай пять», и «кончай капризничать», и «давай повозимся», но в данном случае это значило «шевелись, опаздываем». 

Наконец, добрались. Павлик на плоский камень у воды усаживается, Буська носится по склону, заводя игру в прутики, шишки, сучки. Солнце лупит изо всех сил, но тщетно. Воздух студеный, зримо дрожит от холода. Затаил дыхание лес, угасают терпкие запахи прелой листвы. Снега нет с прошлого года, и траву бьет озноб, она встает дыбом, как волосы на руке, если в форточку курить. Парит над водой невесомая, любимая их скала, сейчас блескучая от инея и чужая, словно больничная стена, покрытая битым кафелем. Чуть вдали от берега уже нарастает на глади залива тонкая короста льда, пока еще прозрачная настолько, что видно, как волна мерно оглаживает свой панцирь изнутри. 

Камень, на котором Павлик сидел, был по самые ноздри утоплен в воду, трудно дышал, отплевывался, когда волна особенно докучала, гнал ее от себя. А она всё лезла со своими мокрыми поцелуями. Горизонт был совсем рядом, стерся в белесом мареве. Не понять: вода, небо ли, ни земли, ничего. Кажется, протяни руку — и вот он, другой берег, но сколько ни смотри — нет там берега, одна пустота. Где-то там, за пустотой, жила теперь его Наталья. Павлик воровато сунул руку в воду. Вода была холодная, как кипяток. Заломило кисть, отнялись пальцы. Запястье ритмично заполыхало, жар побежал выше, добрался до ребер, ударил под дых. Мир цепенел, и только вода медленно вздрагивала в такт биению его сердца. 

— Не сиди на холодном, детей не будет! — радостно огласила Буська справедливые глупости воспитательницы из садика, Галиныванны. Она была совсем близко, оказывается. Собирала камешки. Цвета благородные, неброские — темная терракота, мокрый асфальт, песчаный пляж — сейчас где-то там, у них, в Скандинавии, природные цвета — это модно. Хюгге, приглушенное счастье, добротный покой, не напоказ, без излишеств. Бросала недалеко в залив — хлюп, хлюп. А ему казалось — пульс в воде вздрагивает. 

Он протянул ей другую, живую руку. 

— Папа, ты любишь природу? — тут же спросила Буська, пристраиваясь в его ладони. Окончательно вынырнув, он медленно произнес: 

— Люблю. 

— Нам в саду говорят, что природу надо любить и беречь.

— Я буду беречь, — пообещал он, забирая в щепоть все ее быстрые горячие пальчики. Поднял на руки, встряхнул. Поцеловал щеки, полные детской розовой жизни. Поцеловал так бережно, словно боялся, что порежет своими колючими губами, и вся эта веселая розовая жизнь улетучится. Старался не дышать на нее, ведь накануне, по пятницам, он позволял себе три банки «Балтики» в компании с разбитным Власовым, который знал, всё знал с самого начала, только не знал как сказать. Власов, уговорив пиво, обычно уходил на блядки и всякий раз звал с собой, но Павлик всякий раз отказывался, сидел дома, слушал, как спокойно посапывает Буся, ждал, не звякнет ли в прихожей.  

Вдалеке заурчало. Красный катерок ходко шел по открытой воде, запрокинув голову, будто пел во все горло. От него разливалась к берегу шелковая волна. Она дошла до ледяной кромки, потянула за край, тряхнула, и с тонким мелодичным звоном лед пошел кружевными трещинами, распался на осколки, зашатался на зыбкой поверхности. И пока не утих звон этих крохотных колокольчиков, отец и дочь так и стояли молча, переживая миг острого нежданного счастья. 

— А давай завтра Деда Мороза позовем, — внезапно предложил Павлик. 

— Власова? — оживилась Настя. 

— Можно и Власова, но мы и настоящего Деда Мороза позовем. 

— Со Снегурочкой? 

— Можно и со Снегурочкой. — Павлику неожиданно стало жарко. 

— Казя-базя! — радостно взвизгнула Буська и, не дав опомниться, с размаху налетела ему в бок, обхватив руками и чуть не уронив. На их языке это могло означать что угодно, только сейчас они еще не знали, что. 

Онемевшая рука наливалась теплом. Павлик отряхнул себе штаны, у Буси сапожки отер. Они зашагали к дому. По пятам за ними, трудно вздыхая и безбожно опаздывая, уже шла по небу снежная туча, как тетка с тугими сумками из продуктового, добывшая к новогоднему столу все необходимое и даже чуть больше — на праздник не повредит. 

Я сижу на больничной кровати по-турецки и разглядываю себя в зеркало. У меня светлые волосы, короткая стрижка и голубые глаза. Большой выпуклый шрам на лбу уже стал бледным, синяки под глазами исчезли. Мне вчера сказали, что у меня приятное лицо. Наверное, обычное лицо, если бы не шрам. В дверь постучали, раздалось привычное уже «кхе-кхе», и зашел мой лечащий врач Александр Иванович. Всегда узнаю его по этому покашливанию и по спокойному, бархатному голосу. 

— Ну, что же, Мария Николаевна, вы практически здоровы и я вас выписываю. Конечно, необходима еще реабилитация, приезжайте на консультацию к нашему неврологу.

— Я смогу опять работать?

— Да, с вашей специальностью, — он заглянул в карту, — я не вижу противопоказаний. Привыкнете, кхе-кхе, к новому состоянию и выходите на работу. Имейте в виду, с такой аварией вы еще хорошо отделались. Все могло быть намного хуже.

— Я не знаю, как я с этим справлюсь. Я боюсь. Я даже себя не узнаю!

— Помните, о чем мы говорили. Вы можете запоминать голоса, манеру говорить. Запоминайте движения, походку, рост. Внимательнее к деталям! Одежду… хотя нет, это ненадежно. Люди с прозопагнозией живут долго. И полноценно, ну, почти полноценно. Ну же, не расстраивайтесь так, не надо плакать, вас там муж с детьми в приемной ждут.

— Вы проводите меня?

— Вы сами справитесь, все будет хорошо. До свидания. — Он одобряюще похлопал меня по плечу и вышел из палаты. И тут же его лицо исчезло, стерлось навсегда из моей причудливо работающей памяти. 

Я взяла сумку со своими вещами и побрела к выходу. Неразличимые серые лица. Как будто все они надели одинаковые маски. Кто-то желает мне счастливого пути. Я улыбаюсь бестолково и застенчиво, желаю им в ответ скорейшего выздоровления. На первом этаже подхожу к приемной, выглядываю из-за стекла. Черт, там несколько детей. Вот эти двое играют в планшет, оба по возрасту как мой сын. Еще какие-то люди, мужчины и женщины. Девочка с косичками. Она?  

— Женщина, вы будете проходить?

— Да, извините.

Делаю глубокий вдох, толкаю дверь, выхожу, оглядываюсь. 

— Мама, мама! — Парень в красной футболке бежит мне навстречу и бросается на шею.

— Мама пришла! — Девочка с косичками обнимает меня.

Целую их, обнимаю в ответ, тормошу. Они такие знакомые, теперь я узнаю их на ощупь, по запаху их волос, по тысяче мелких черточек.

— Мама, у тебя шрам, как у Гарри Поттера!

— Да, и я теперь могу немного колдовать.

— Наколдуй мне что-то! Наколдуй playstation!

Подходит мужчина, целует меня:

— Маша, привет, выглядишь намного лучше, чем вчера. 

— Все утро делала укладку и макияж.

— Ты даже улыбаешься сегодня по-другому. То есть, как раньше.

—  Я просто очень рада вас видеть! Мы сейчас домой поедем?

—  Да, мы все тебя уже заждались.

— А мы с бабушкой испекли тебе пирог!

Какая-то светловолосая женщина стоит рядом с нами и смотрит на меня в упор. Ненавижу, когда меня так бесцеремонно разглядывают, особенно после этой аварии. А может, у меня просто сдали нервы.

— Вам обязательно так на меня пялиться? Это просто неприлично! У меня что-то не так с лицом?

Она молчит и продолжает смотреть. У нее текут слезы. А еще у нее дрожат руки, руки старой женщины. Ну, что ж. Им придется к этому привыкнуть. Нам всем придется привыкнуть. Я теперь часто буду задавать этот вопрос.

— Извините, мы знакомы?  Как вас зовут?

***

10 сентября хх г.

«Мамочка, привет! Уже месяц прошел, как я вернулась домой. У нас все отлично. На улице красота — золотая осень. Теплое солнце, голубой, звенящий, прохладный уже воздух и ковер из красно-желто-оранжевых листьев, которые пахнут чем-то пряным, как булочки с корицей. Я начала работать удаленно — занимаюсь переводами. Вот и пригодился английский, не зря я столько лет с ним в школе мучилась. Еще взяла учениц — пока только двух девочек, но мне нравится преподавать. Дети в порядке, Андрей работает целыми днями. Спасибо тебе, что помогла мне после больницы, я была в таком ужасном состоянии тогда. И прости, если можешь, за те слова… Не знаю, как закончить, люблю, твоя Маша».

5 октября хх г.

«Мамочка, привет! Ты просишь подробнее написать про детей. Была вчера на футбольном матче, Саша играл, я болела. Их команда выиграла, 3:2. Представляешь, Сашка забил 2 мяча! Знаю, что спросишь: нет, не видела, он сам рассказал. Но я болела громче всех. А Катя вчера вечером сказала, что выкрасит волосы в красный цвет, чтобы я всегда издали ее узнавала. Я расплакалась. Андрей много работает, без конца командировки. Чувствую себя хорошо. Как ты? Целую, Маша».

3 ноября хх г.

«Мамочка, привет! У нас стоят хмурые ноябрьские дни. Сегодня ходила за покупками в торговый центр и по дороге ботинками загребала опавшие листья, уже не яркие осенние, а какие-то грязно-бурые. Дул холодный пронзительный ветер. Прохожие кутались в шерстяные шарфы, поднимали воротники пальто. В последние дни меня охватывает какое-то безнадежное уныние. Как будто внутри меня поселилось серое чудище, и оно давит мне на сердце, не давая дышать, жить и радоваться. Я знаю, откуда оно появилось. Андрей стал каким-то чужим. Как будто это и не он вовсе. Это трудно объяснить, особенно когда не видишь мимику, но — другие интонации, тон другой, насмешливый, что ли, и еще. Наверное, мне показалось, но от его рубашки пахнет чужими духами. Не отправлю это письмо. Целую, Маша».

20 ноября хх г.

«Мама, привет! Рада, что у тебя все в порядке и ты здорова. Дети учатся хорошо. У меня много работы — три перевода отправила на прошлой неделе, еще два на этой. В прошлые выходные мы с Андреем ходили в гости к нашим старым друзьям. Хозяйка как-то неудачно пошутила: “Мой муж ничего не видит дальше своего носа”. А Андрей тут же подхватил: “Это еще что, Маша вообще не отличит меня от нашего восьмидесятилетнего соседа!”  Повисла пауза, всем было очень неловко. Я вечером спросила:

— Андрей, зачем ты так?

— А что, мне пошутить нельзя? Мы теперь всю жизнь будем в трауре жить? 

 Я обиделась, а он даже не заметил. Заснул через пять минут. Это письмо опять не отправлю. Это и не письма уже, а дневник».

20 декабря хх г.

«Мамочка, привет! У нас настоящая зимняя погода, выпал снег и холодно. Город уже украсили перед Рождеством, все в разноцветных огнях, празднично и пахнет елками. Мы тоже купили живую елку и вчера украсили ее вместе с детьми. А потом включили музыку и вокруг елки с ними плясали; я совсем развеселилась, как раньше. Я ходила уже на новогодние утренники к ним в школу, мне очень понравилось. Ну, свои дети всегда умиляют. В эту субботу пойдем на корпоратив на работу к Андрею. Он меня спросил, хорошо ли я себя чувствую и точно ли хочу пойти. Но я ответила, что мы вместе ходили каждый год, и этот год я тоже пропускать не хочу. Уже купила платье. Ждем тебя на новогодние каникулы. Люблю тебя, Маша».

25 декабря хх г. 

«Ужасная метель весь день и всю ночь. Были на корпоративе у Андрея. Сначала все было нормально, мы с кем-то болтали, шутили, шампанское выпили. Потом Андрей извинился, сказал, что ему надо отойти на пять минут. И исчез. Я уже со всеми знакомыми поговорила, наверное, уже час прошел, я стала его искать. Понимаешь, как мне это сложно. Вышла на балкон и увидела его. Он стоял с какой-то блондинкой в обнимку, пьяный уже, он ее целовал. Он меня сразу увидел, но сначала подумал, вдруг я его не узнаю. Я не всегда могу с такого расстояния узнать даже родных. А потом по лицу моему понял, что я его вижу. Тогда он подошел ко мне вплотную и сказал: “Ты сама хотела сюда пойти. Ты хотела узнать. Теперь ты знаешь. Смотри!” И захохотал, и она тоже смеялась, а потом он снова полез к ней целоваться. А еще этот запах духов. Тут у меня закружилось все перед глазами, и я, кажется, упала. Не помню, как я попала домой, кажется, кто-то меня посадил в такси. Дети спят, ничего не слышали. У меня путаются мысли. Ночевать он не пришел».

26 декабря хх г, утро.

«Дорогая мамочка! Мне сегодня приснился замечательный сон. Вообще, мне давно не снились лица людей, а вчера приснились вы с папой. Мы с вами вместе были в Венеции, на площади Сан Марко, знаешь, это где все выпускают голубей. Вы еще молодые и очень красивые, а я маленькая. И я ваши лица, и свое лицо в детстве вспомнила!  Мы с вами втроем выпустили голубей в небо, они улетели высоко, и тут пошел снег. Представляешь, снег в Венеции!  А папа говорит: “Это хорошая примета, это к долгой и счастливой жизни”. Очень тебя люблю. Целую. Маша».

27 декабря хх г. Сводка новостей.

«Вчера вечером в Юго-Западном округе Москвы под окнами дома было найдено тело женщины, 35 лет. Проводится следствие, опрошены муж и соседи погибшей. По предварительной версии, это самоубийство. У погибшей осталось двое несовершеннолетних детей».   

1 Белый коуч

Возвращался домой, решил прогуляться пешком, отпустил водителя. Отмечали получение паспорта готовности оборудования к зиме, отмечали хорошо, повод достойный, да ещё и пятница — сам не заметил, как вильнул на проезжую часть, получил удар бампером под левую коленку, развернуло в воздухе, бросило на капот, головой чуть стекло парню не выбил, дворником оторвало рукав пальто, весь правый бок в синяках, нос разбит, на капоте вмятина от моих 105 килограммов.

Выходные — отлежаться дома, в понедельник на работу. И всё же, не успей он резко затормозить, или лёд, или дождь… Трёхлетняя БМВ не подлежала бы восстановлению, как и сорокатрехлетний идиот. Местные хроники происшествий сообщили бы об ударном завершении карьеры… 

Случайность, подброшенная монетка. 

Белый коуч учил: из ста человек у пятидесяти монетка выпадает орлом — повезло родиться в хорошей семье. У меня — орлом! Повезло с отцом, научил жизни, да и — что скрывать — помог безбедно прожить студенческие девяностые. 

Из пятидесяти счастливчиков второй раз монетка орлом у двадцати пяти: хорошие учителя. У меня хорошая школа была, физмат-уклон, технический кружок. 

Но каждая новая монетка, чтобы лечь правильной стороной, требует усилий уже от тебя, всё больше и больше. Из двадцати пяти отличников и хорошистов у тринадцати орлом — в молодости не занесло, выучился, получил профессию. Меня — не занесло. 

Из тринадцати выпускников — семь орлов: с работой повезло. Мне — повезло, крупнейшая электростанция в городе, молодой инженер-ремонтник. 

Из семи монетка орлом у четырёх — освободилась вакансия, и вот я в филиале, самом крупном в энергокомпании, руководитель отдела ремонтов. 

У двух из четырёх — представится случай. У меня — прорыв теплотрассы в январские праздники: руководители на отдыхе за границей, морозы под минус 20. Замерзает микрорайон — пятьдесят тысяч жителей. Взял управление, несколько суток не вылезал из траншеи. Справился, сменил кресло на технического директора. И вот я уже среди двоих из ста…

Для местной прессы — герой, а в мэрии напряглись: куда метит этот выскочка? Снова подброшена монетка, заряжена прокуратура — не превышал ли полномочия при ликвидации аварии? Ну да ладно, мы на кресла мэрские не претендуем — интервью давал, бу-бу-бу, сыпал профтерминами, благодарил город и область за помощь… Пресса отстала, наверху радостно выдохнули: хороший руководитель, не лидер. Иногда не нужно показывать выпавшего орла, прикинься решкой — орлов частенько отстреливают. Но там, где ведут учёт монеток, орла зачли. Один из ста. 

И вот — вчера — снова подброшена монетка: один из ста или ноль из ста? На этот раз упало на ребро, и ребро ныло всю ночь…

2 Чёрный коуч

«Проблемы с алкоголем» — так сейчас это называется. Если ни одна встреча с друзьями не обходится без виски (и сверху пива, ведь они ячменные, поэтому «стыкуются»), или без водки (и снова сверху пиво, чтобы как в студенческие), или без коньяка (он заканчивается и завершается водкой). А походы с коллегами, а календарные и домашние праздники? И вот теперь этот удар!..

Чёрный коуч — с ним познакомился два года назад на корпоративном семинаре — помог бросить курить. 

— Ты же теплотехник, представь свой организм как систему труб. Так вот, курево забивает шлаком, а алкоголь — промывает!

Да, читал — увлекавшийся алкоголем и никотином умирал раньше, но это списывали преимущественно на алкоголь, хотя никотин вносил куда бо́льшую лепту. Было такое — по семь раз выбегал на улицу покурить за углом. Левой рукой выхватывал пачку, большим пальцем открывал крышечку, правой указательным и большим уже вытаскивал одну, мизинцем и безымянным сжимая зажигалку, тут же в рот, позвоночник уже согнут, и зажигалка уже услужливо даёт пламя, а левая с пачкой заслоняет от ветра. Но однажды бросил — просто увидел все эти движения со стороны, отойдя от себя на один шаг. Увидел, как они прорезали в мозгу глубокую нейронную цепочку-колею, схватил за один конец этой цепи и вырвал её с корнем. Почти полная пачка, а вслед за ней и зажигалка по широкой дуге отправились в урну. И больше никогда оттуда не вылазили.

Теперь, когда никотин уже не шлакует, «промывки для труб» стало многовато. Ещё одна встреча с Чёрным коучем. 

— Алкоголь — это способ увеличить энтропию, хаос и беспорядок. Сейчас я научу тебя идти против хаоса.

Массаж точек на три пальца ниже боковой части колена, с внешней стороны голени, в начале длинной малоберцовой мышцы. Не верил, что тело — это пульт с кнопками-активными точками. Одна из них (внезапно!) снижает последствия выпитого, возвращая мозг в трезвый режим. 

Утром, днём вместо обеда, в перерывах в своём кабинете, запершись изнутри, становлюсь на одну ногу, развожу руки и закрываю глаза. Снова и снова. Мозжечок, ответственный за координацию, теряет зрительную опору и начинает лихорадочно опрашивать всё подряд — орган за органом, мышцу за мышцей, пытаясь противостоять гравитации и удержать тело в равновесии. Это как перезагрузка Виндоуз: активируются все системы и приложения. 

Перешёл на зелёный чай и цикорий вместо кофе, ежедневную медитацию, стояние в планке. Коллеги начали переглядываться и иронично улыбаться. «Другим в твоём возрасте бес в ребро, а тебе — в голову!» 

3 Сам

Когда быстро прогрессируешь, начинаешь отрываться.  И не только от себя прежнего, но и от тех, кто рядом. Не идёшь с друзьями — «там же пьянка, а у меня режим», чувствуешь расстояние с коллегами, родственниками… Постепенное превращение в стерильного удачника. У него не выпадает решек, но и орлов давно не видно: монетку перестали подбрасывать. Если ты принципиально не пьёшь шампанское, то и рисковать тебе ни к чему. Спасибо тебе, Чёрный коуч!..

…И прощай. По новой привычке проснулся в 6:30 без будильника, ещё темно, смотрю в потолок — сегодня корпоратив. Вчера отказывался идти, чуть до скандала не дошло. Все руководители — со своими подчинёнными, один я… 

Решено — иду. Иду на корпоратив, не могу подводить коллег.

Звук мотора — подъехал водитель. На потолке в подвесной лампочке мелькнул отблеск включенных фар, как будто… Монетка?

Деревня маялась под июньским солнцем: самый долгий день, самая короткая ночь.

Над дворами, над дорогою, щедро изрытой колдобинами, над голым пятачком перед домом деревенского головы — всюду — облаками, большими и малыми, стояла горькая рыжая пыль. И все же у колодца толпились бабы: таскали красными руками тяжелые ведра, ворочали кадки, мяли вальками мокрое, истомленное на жарких камнях белье. И полоскали, полоскали, полоскали — на солнцепеке да в студеной воде — с утра до полудня.

Река с ивушками вдоль белого каменистого берега, с теплой проточной водой была рукою подать — сразу же за околицей. Но бабам ходить туда возбранялось.

«Заразу принесешь», — ворчал дед, скреб березовой палкой пыльную землю у крыльца, а затем, сплюнув, тащился в дом. От греха подальше.

У реки отдыхали миряне: нечасто, по каким-то своим праздникам. Сенька видела их лишь издалека, да и то украдкой. Чем они отличались от тех, кого встречала она когда-то в заброшенной теперь деревенской школе или на рынке возле полустанка, куда раньше брал дед, а муж ходить запрещал, Сенька не знала. И все же в дни чужих праздников к реке не совалась — боязно.

Вот только чего бояться, когда все страшное — здесь, в родном кругу. Бабы эти, все как одна — бесформенный куль; их грубые натруженные руки, чумазые дети (всех развлечений — возиться тут же, у мокрых, сопревших материнских юбок). Пыльные дворы, иссохшая ботва на огородах, предвещавшая зимнюю нужду да неустроенность мужниного дома, в котором пришлось стать хозяйкой, едва исполнилось шестнадцать.

Трудов Сенька не боялась, приученная дедом сызмальства, стерпелась и с молчаливыми душными вечерами наедине с мужем. Но от бабских лиц, выцветших и усталых, от жалоб тихих, что перемежали пустой треп, хотелось броситься прочь. Не к реке, так к малиннику, ближе к лесу. Спрятаться там, в тени у оврага, переждать жару, чтобы вернуться к вечеру, когда уберут с глаз долой ведра и кадки, и можно будет сидеть в одиночестве на каменной приступке. Слушать и слушать, как затихает не тревоженная более колодезная вода, да смотреть на дорогу, убегающую прочь.

Но то, что позволено девице, не позволено бабе: добра будь, майся в пыли, стирай, выжимай, развешивай. А вечером давись скромным ужином в доме свекра и смиренно кивай на каждый упрек. Для того ведь тебя и брали — третьей уже женой — чтобы было кого попрекать за то, что в доме головы до сей поры не слышно внукова смеха.

«Тесьму красную под рубаху повяжи», — напутствовала свекровь перед тем, как сын ее увел новую жену в недолго пустовавший, но быстро затянувшийся паутиной дом. Шептала жарко, загнав и без того напуганную Сеньку в темный угол часовенки, и трясла большими студенистыми руками, и те казались куда убедительнее слов.

Сенька глупа не была и быстро смекнула, что беда была не в ней, а спасение, конечно, не в красной тесьме. Но сделала, как велено. И первой ночью, пока муж — чужой потный дядька, с которым раньше и словом перемолвиться не пришлось, — пыхтел над ней и вколачивал в стену резную спинку кровати, Сенька мяла пальцами простынь и уговаривала себя потерпеть. Придет время, и третья невестка станет негожа: вернется она тогда в дедов дом, и никто к ней больше не притронется.

***

Дни в супружестве тянулись тяжело и скучно. И все же минул год: осталась позади голая, суровая зима, и лето вновь стояло на самой своей верхушке.

Год этот Сеньку не пожалел: вроде жили впроголодь, а все же оплыла и расползлась, как размокший хлебный мякиш. Ходила тяжело; дышала, застуженная еще в просинец, надсадно, сквозь хрипы. Но не сдавалась. Даже нашила к лету нарядных передников да косынок, хотя в деревне долго потом косились, а кто-то даже шепнул деду: «За порченой бабой теперь не усмотришь, каждый попробовать норовит». И только свекровь отчего-то радовалась и даже напевала что-то нежное сыну, пока тот смотрел на жену пустыми подслеповатыми глазами.

«Нутро женское заиграло», — различила Сенька свекровин шепот в другой день, да только пожала плечами. Что от того нутра пользы?

Кровь исправно приходила каждую Луну, а муж еще исправнее избегал случайных даже прикосновений. И только после собраний в доме головы, вернувшись домой затемно, наваливался порой на Сеньку, тыкался не глядя куда-то меж ее бедер, чтобы быстро залить одеяло и подол рубахи липким семенем, а утром велеть: «Постирай». И тогда все в деревне видели и знали, что ночь он провел в праведных трудах над молодой женой.

Но никто не ведал, что каждую Луну Сенька пробиралась огородами на дальний край деревни, в маленький домик с вечно закрытыми ставнями. Пробиралась, кутая в передник то нехитрое, что могла унести: связку вяленой рыбы, дюжину мелких яиц или пышный, горячий еще чесночный хлеб. А домой возвращалась, стараясь не звенеть крохотными бутылочками, что получала в обмен.

Что в тех бутылочках было, Сенька не спрашивала, но в вечера собраний, пока шаги воротившегося мужа скрипели в сенях, щедро смазывала себя под рубахой теплым и вязким. И только спрятав бутылочку в зазоре меж деревянных половиц, повязывала вокруг талии красную тесьму.

Могло подвести снадобье, которое и раздобыла-то, чтобы не надеяться на авось; могла сработать истрепавшаяся за год тесьма — всякое могло бы случиться. Но смотрела теперь Сенька на переругивающихся у колодца баб и давила в груди тоскливый сучий вой.

Кровь не пришла: ни в эту седмицу, ни в ту, что минула ранее.

Да только не снадобье и не тесьма повинны в том были — черноглазый пастушок, так похожий лицом и на свекра ее, и на мужа. Проклятый мирянин, что жил за околицей у дальней овчарни. Подкараулил как-то ночью под чужими расписными ставнями, повалил в траву…

Закричать Сенька не посмела, вырваться не смогла.

Домой воротилась, когда все окна в деревне погасли. Долго мылась над кособоким ведром, напрудившим грязную лужу; долго терлась жестким полотенцем. В кровать к мужу не легла — прикорнула на лавке.

Заветная бутылочка так и осталась где-то в траве…

Наутро заявилась свекровь, принесла теплого питья и мелкой, кислой черешни. Смотрела внимательно, улыбалась лукаво. И вновь шептала горячо, и вновь трясла руками:

«Спасибо скажи, дура! Я для тебя же старалась! Через год вернули б тебя деду, как протухшую рыбу, а так, повезет — ребеночка понесешь. Не с первого раза, так со второго. И пусть мирянин: кровь-то с моим мужем одна, не бойся, не догадается никто…»

Сенька не дослушала: схватила за плечо, вытолкала в сени. А потом плакала, долго и горько, зарывшись лицом в изорванный сарафан.

Второго раза не понадобилось.

Свидание вслепую. Двое познакомились в Сети. Встретились в кафе, чтобы посмотреть друг на друга и пообщаться. Она — женщина-подросток, маленькая, худая, очень короткая стрижка, джинсы, рюкзачок. Работает медсестрой. Он — высокий, полный, медлительный, в дорогом костюме, юрист.

Заказали кофе и десерт. Звякнула ложечка в чашке капучино. 

— Так какую женщину вы хотели бы встретить?

— С чувством юмора.

— А еще?

— Женственную…

— Длинные волосы, платья, высокие каблуки, чувствительность, умение слушать, доверять мужчине? Что-то такое? Что будете делать, когда такую встретите?

— Радоваться.

— Забыла еще — хитрость. Настоящая женщина, мне кажется, должна быть доброй, но немного хитрой. Иначе ей не выжить среди мужчин. Еще она наверно пива не пьет. Только вино. Или шампанское. Ну, может, коньяк. Дорогой.

— Если хитрая в нужную для обоих сторону, то в целом портрет довольно привлекательный. Хотите сказать, что все перечисленное вам чуждо?

— Ну да. Еще чулки и красное белье. Или платье какое-нибудь красное. Ну почему? Не так уж и чуждо. Коньяк тоже хорошо. Но нет длинных волос, и платья — редкость. Обычно — джинсы, кеды. Так гораздо удобнее. Бегаю же много. Кроме поликлиники, подрабатываю патронажной сестрой. Так что каблуки — не мое. Да, и вот не так давно при покупке пива попросили паспорт. Не поверили, что мне есть восемнадцать. Причем уже очень давно.

— Прекрасно выглядите…

— Спасибо. Женственность сейчас вообще редкое качество. Ей же нужна благополучная среда. Или это природное. Много женских гормонов. Такие женщины обаятельные и эмоциональные. У них толпы поклонников, и они не сидят в Сети. А мужчина тогда рядом с ней должен быть очень уверен в себе. Иначе она растечется, как кисель, со своей женственностью и слабостью.

— А кто говорил о слабости?

— Ну вот к нам тут приходила такая женщина, лет под сорок, высокая, крупная как бы, блонда. Я бы не хотела такой быть.  Ребенка приводила в поликлинику. Бедром покачнула, все мужики в ее сторону повернулись, включая врачей. Может, та самая «женственность»?

— Прикол понятен. У всех свой размер индекса привлекательности. Но женственность — это не покачивание окороком. Это внутри. Это состояние души и характера. Это отношение и взгляд на происходящее…

— Согласна. Но внешние проявления тоже какие-то есть. А так, наверно, добрая, тихая, любящая и жертвенная. Как декабристка. И на край света поедет. Это все красиво. А жизнь такая, что приходится быть жестче.

— Фокус именно в том, чтобы не растерять эти качества, без оглядки на суровую жизнь.

— А вам такие встречались?

— Очень давно…

— Здорово. Значит, есть с чем сравнивать и к чему стремиться. Но такого идеала может ведь и не быть. Или добрая, но не тихая. Или взгляды на происходящее несоответствующие. Шутка. Действительно, сокровище ищете. Почему-то мне пришла сейчас в голову мысль, что «суровую жизнь» вы ей обеспечите. Не в материальном смысле, а в моральном. Даже не знаю, почему так вдруг подумала. Только без обид.

— Ну, не знаю…Я очень много работаю, можно сказать, пашу. Не всегда могу уделять много внимания…

— Повторяю, без обид.

— Никаких обид. Да вы, в сущности, правы. Хотя я всегда за то, чтобы не усложнять жизнь окружающих.  Я вас оставлю ненадолго, нужно сделать  пару звонков.

— Не вопрос…Закажу еще кофе.

— Разумеется.

Он вышел на крыльцо кафе, закурил, глубоко затягиваясь. Достал айпад и некоторое время бессмысленно смотрел в экран. «Какого черта? — подумалось ему. — Когда все это закончится?» 

Не зная, на что решиться, он вернулся в кафе и, подойдя к бару, заказал 150 коньяка. Уйти сразу он не мог, оставаться — не хотелось.

Дома ждал затянувшийся на три года ремонт, сваленные в коридоре упаковки ламината, бардак на кухне, недочитанные дела, ампулы инсулина…

Поколебавшись еще немного, он вернулся к ее столику.

Она тоже копалась в своем мобильном. Глянула слегка осуждающе.

— Алкоголь?

—  Коньяк согревает душу. Предлагаю перейти на «ты». Не против? 

—  Да нет…

— А знаешь, что? — произнес он, не до конца веря сам себе. —  А давай я тебе это хреново красное платье подарю?

— Интересное предложение. Обсудим, попозже. Может быть… Пора мне, на работу надо бежать. Давай, созвонимся. Спасибо за кофе!

Хлопнула закрывшаяся дверь. Он остался сидеть, глядя на свои руки, лежащие на столе. Собственные ладони казались ему огромными, несуразными.  

Пискнул сигнал сообщения.

От нее. 

На фотографии 15-20-летней давности — она. Сердце сделало кульбит, не сразу вернувшись к привычному ритму. А он все смотрел на этот отблеск летнего райского утра — ее высвеченные солнцем, рассыпанные по золотым загорелым плечам волосы, сияющие глаза, и рядом свое молодое, растерянное и счастливое лицо.

— Когда же пойдем, давай сегодня? — Руфка бежала рядом с тропинкой по снежной целине, но Лидка молча шла по тропинке. Дошли до дома. Положили книжки и тетрадки. Матери послали их купить хлеба. За ними увязалась Руфина сестра Майка:

— Зачем взяли санки?

— Надо так, не встревай! Вот варежки мокрые у нас, беги домой, положи сушить, потом нас догонишь.

Майка надулась, но пошла: младшие должны слушать старших. А девчонки свернули в противоположную от магазина сторону.

Солнца не было, но было светло от засыпавшего все снега. Они шли быстро, а санки на короткой веревке постоянно догоняли и били их по ногам, словно торопили: «Иди быстрей, иди быстрей». Миновали крайние дома и пошли в соседний поселок по хорошо накатанной дороге.

В поселке на рыночной площади увидели елки из леспромхоза. Хмурый старик хотел прогнать их. А когда узнал, что они покупатели, стал показывать елки. Денег у них хватило только на самую маленькую, но дед махнул рукой и выбрал пушистую елочку ростом чуть поменьше Руфы. Он обмотал колючие ветки веревкой, привязал деревце к санкам и перекрестил девчонок на дорогу.

Пошел мелкий колючий снег. Вдруг мимо них проехали сани, потом другие. Девчонки замахали руками:

— Дяденьки, дяденьки! Подвезите!

Но сани катили дальше. Тощий мужик на последних, груженых наполовину, придержал лошадей и сердито прикрикнул на них:

— Садитесь быстрее, дурехи!

— Спасибо! — закричали они, усаживаясь на краю. Возница дернул вожжи, и лошадь пустилась догонять обоз.

Вот удача: домой подвезут! Они по очереди держали веревку от санок. Колючий снег пошел сильнее. Ветер бросал его пригоршнями в лицо, за шиворот, обжигал красные, как лапы гусей, руки девочек. Вдруг веревка выскользнула из окоченевших пальцев, и санки остались позади, как будто елка решила вернуться обратно.

— Дяденька, дяденька, останови!

Но возница торопился. Девчонки свалились с саней в снег и пошли выручать елку. Потом вместе потащили тяжелые санки. Шагать по дороге, взрытой лошадьми и санями, было трудно, а метель превратилась в буран. Снег летел со всех сторон, залеплял глаза, стекал, растопленный горячими слезами, по щекам. Руфа молчала. Она всегда плакала молча. А Лидка хотела была закричать в голос, но снег заставил ее закрыть рот, и она выла, не разжимая губ. От этого стало немного легче. Так бабы воют по покойникам.

Она вспомнила маму. Как ходили в лес и мать собирала муравьев в большую темную бутылку, чтобы сделать мазь для растирания. Лидка стояла далеко, чтобы муравьи не покусали. Она хотела подбежать к матери, но та хмурилась, качала головой, приказывая стоять на месте.

Потом Лидка подумала, что она лошадь. Лошадь очень устала, еле идет, мотает головой. А возница торопит, зовет ее «голуба душа», просит потерпеть голосом деда, что продал им елку. Но у лошади совсем нет сил, она больше не может идти. Тогда дед сердито кричит ей: «Волки сожрут!», и лошадь идет быстрее.

Снег совсем сровнял дорогу, Лидка, сощурив глаза в щелочки, пыталась ее угадать. Должно быть уж недалеко от дома, но из-за бурана не идешь, а плывешь неизвестно куда в густой снежной круговерти.

Это было в начале лета, когда отец привел в дом маму Дашу с двумя сыновьями — ровесниками брата Володи. Из города приехала сестра Люба, мама сказала, что угостить ее нечем, и послала ребят за щавелем. Щавель рос за рекой, Лидка увязалась за ребятами. Люба намочила и надула наволочку, что дала мама для щавеля. На этом пузыре Лидка и переплыла глубокую, но не очень широкую речку. Собрали щавель, братья сплавали, высыпали его на берегу и вернулись с наволочкой за Лидкой. Переплыли, она увидела, что все уже стоят на дне, и выпустила пузырь из рук. И, прямо за спиной у старшей сестры, Лидка чуть было не стала русалкой. Она махала руками и ногами, но река была сильнее и тянула в глубину. Ее хватился Володя, крикнул Любе, она нырнула и вытащила сестренку из плотной придонной воды.

Вдруг из густой белой пелены выплыли дома с желтыми окошками. Дошли. Новый 1935 год они встречали с елкой. Эту самую первую в ее жизни елку Лидия Ивановна вспоминает до сих пор. Вспоминает всех, кто был рядом и кого уже нет.

Он проснулся от тишины — тихо-тихо танцевал по комнате воздух. Пробуждал по одной от глубокого сна большие толстые и тонкие крошечные пылинки, которые, не умывшись, не причесавшись, отрывались от тёплых сидений, полок, боков шкафа и вылетали в центр — на главную театральную сцену.

Они обнимались, собирались в хоровод, торопились скорее выучить движения танцев. И подключались — то к танго, то к мазурке…

А мальчик сидел у края кровати, держался за покрывало и пытался оттаять от долгого сна.

— Скажи, не помнишь? Вчера все было, как обычно, хорошо? — решил узнать мальчик у Утра.

Мама еще спала, и спросить больше было не у кого. Мальчик хотел понять, что случилось в тот день, потому что не помнил, но где-то в голове, в своей памяти, словно на языке, чувствовал привкус чего-то недавнего горького.

Утро молчало. Может, не услышало маленький шепот. Может, было занято…

Саша добрел до ванной, вымыл мягкой водой сонные веки, губы, щеки. Вернулся в спальню и присел на маленькую табуретку у окна. Посмотрел куда-то в большое небо и снова спросил:

— Утро, меня вчера отругали?

Мальчик положил голову на стол, на подушку из книг и учебников.  

«Тк-кко-цток», — стукал маятник часов.

  «Эх… — Он тер ладонями виски и лоб. — Никак не могу вспомнить, что было этого, третьего, в пятницу?»

Он беспокойно спал и, видимо, правда забыл, что было вчера.

  — Са-аш! Ты уже встал? Собери там грязное белье из ванной, принеси вниз — сейчас запускать стирку буду. Потом придешь завтракать, услышал? 

«А-а да шт-т… никогда нет времени прийти в себя», — проворчал он.

— Услы-ышал, — протянул мальчик в ответ.

И попытался как-то криво, но улыбнуться.

***

«Раз — полосатая майка. Брюки — два, розовое полотенце — три. Ой, это же то полотенце, с того дня… как я сам решил все вручную постирать. — Он усмехнулся. — И что тогда ко мне пришло, вдохновение? Четыре — папино, еще одно полотенце — пять… Стоп…» — Он рассуждал так вслух, перебирая вещи. Он складывал светлое на сиденье стула, а темное и разноцветное вешал на спинку: на сиденье, на спинку, на спинку, на сиденье, на спинку. Резкие яркие нитки на полотенце с рисунком петуха — такие, казалось, красивые, отозвались как чернильной пулей у него в голове. Во рту снова почувствовал он привкус жесткого и горького. 

«Ни-ни…» — Он сорвался на полслога. Как после ожога до мозга вдруг через треть секунды резко доходит боль — так мальчик, малыш, Саша, он, кажется, вспомнил. «Ни-ни-ни…» Ниночка?

Она любила ходить в платьях. А он все время занимал ей место в автобусе. На одном платье, особенно милом… Так вот, на одном платье, у кармашка сверху, у нее была одна небольшая брошка с такой прелестной птицей — петушком. Для любопытных и любительских взглядов. Брошка вся из светлого дерева, расписная, с блестящим бисером.

Но малыш вдруг начал трястись. Затикал, как часы, всхлебывая. Приглатывая кислород. Он выбежал — сбежал из мутной, жаркой, дребезжащей ванной к порогу свежей комнаты.

Опустился на колени, закрыл ладонями лицо и по-настоящему заплакал.

В комнате сквозь слезы он чувствовал духоту. Но окно было открыто, а ему казалось, что начало капать и течь из разрезов в потолке. Будто струи бежали по всем мебельным плечам и телам. И вода сжимала его, его грудь.  

Мальчик — как в цепких, страшных объятьях, как в конуре.

«Сашенька, милый, родной!» — сквозь стоячий водяной шум пронесся сильный поток звука.

Мальчик сильнее зарыдал.

«М-м-мам». — Малыш дрожал от какого-то внутреннего холода, не настоящего. Человек голоса тихо заступила внутрь комнаты, нажала на выключатель у стены, и душ перестал.

***

И снова было сухо, и такая же пыль, как в начале утра. Было заметно, как пылинки по-прежнему летают в воздухе. 

Мама тихо спросила:

— Что случилось, мой хороший? Что случилось, Сашенька? — и согрела поцелуем его щеку.

— Я-я опять забыл, — прошептал он.

Тогда мама обняла его, закутала в свою нежность.

Они вдвоем — мальчик на коленях, в тепле, как в свертке, — вдвоем сидели так уютно, как сидят у камина.  

— Если я помогу тебе вспомнить, будет легче? — и мама обняла его еще крепче. —  Тебя кто-то обидел?

— Никто. — Он всхлипнул.

— Тихо-тихо, не плачь… Всё хорошо, не волнуйся… — Она ласково погладила его кудрявые пряди.

— А вчера что-то… было грустное… 

Она покачала головой.

— Вчера я получил двойку? Мы с папой поссорились?

— Я не знаю… — Мама внутри себя немного успокоилась, что мальчик стал уже лучше отвечать. — Вчера ты нормально ходил в школу, а я с папой — мы на работу. Все как обычно.

— Понимаю, но… Я сегодня что-то вспомнил, когда перебирал белье — что-то, что случилось вчера.

Солнце за окном зашло за серое облако. В спальне стало темнее. Мама с Сашей не замечали, что свет поменялся, они замечали только, как их дрожащие слова прорывают тишину. 

— Что, что ты вспомнил? 

— Мам, скажи честно, ты тоже этого не помнишь?

Мальчик чуть отдалился от маминой теплоты.

— Честно. Прости, но…

Она выждала небольшую паузу.

— Не бойся, всё сейчас хорошо. Я думаю, тебе приснился ночью кошмар. Тебе показалось, что то, что было в страшном сне — было по-настоящему. Ты не понял, что это сон. Знаешь, поверь, такое и у меня тоже бывает. А когда что-то случается неприятное, ты ведь всегда мне или папе рассказываешь, так ведь?

Нет, не так.

***

Он проснулся ночью от небольшой мелодии — это сопели танцовщицы-пылинки и солист-воздух. 

Мальчик сидел у края кровати, держался за покрывало, смотрел на пустую сцену и пытался оттаять от мыслей и короткого сна.

Рука его дотронулась до наволочки, до одной, слегка выпуклой стороны.

Мальчик слегка раздел подушку, засунул внутрь ладонь и нащупал мягкий, бумажный, потертый конверт с небольшим привкусом горечи внутри.

Все-таки он решился, и вынул конверт, и просмотрел адрес, сверил и вскрыл. Но прежде чем развернуть сложенный лист, он решил обратиться к Утру — а оно, Утро, же ночью спит! Эх. И тогда мальчик сам открыл сложенный лист и сам прогладил темно-черно-синие, такие, чуть выпуклые, слова:

《<…> утром, третьего ноября <…> новость <…> не стало <…>》

Помню, потом пошел дождь.

Мишка вылетел из института.

Дома Мишку, конечно же, ждал скандал — как можно, в наши-то годы и без высшего! Нет, выгнать его не выгнали, но каждый день выносить слезы матери и ругань отца, отвлекающегося ради скандала даже от полировки старой лиловой «Вольво» во дворе…

Так что предложение Романыча упало в благодатную почву.

Романыч, маленький щуплый татарин с непроизносимой фамилией, был одним из постоянных клиентов радиорынка — и Мишки. Он, узнав о неприятностях, сразу же предложил парню работу в Муниципальном учреждении дорожного обслуживания.

— Делов там немного, да и половину нашего железа ты сам знаешь — сам же и делал. Штука вся в обслуживании светофоров. Ну да денек со мной стажером походишь, посмотришь, научишься. 

— А что я без высшего, ничего?

— Так не в инженеры же. Ты справишься, я тебя в деле видел. Да и от армейки тебя отмажем — у нас же муниципальная служба. По альтернативке, считай, пойдешь.

— Не знаю я, Романыч, как-то странно и сразу все…

— Не жмись ты, Мишаня, как девица на выданье. Я ж не просто так тебя зову, кого попало к нам не берут, но у тебя в руках электрика словно сама живет. Талант у тебя, парень! Дай-ка я тебе черкану адресок, ты приходи в управу завтра, паспорт только прихвати. Якши?

Управа была похожа на любые муниципальные учреждения — облупившиеся зеленые стены, скрипящие дощатые полы и затхлый воздух с запахом пыли и канцелярщины. Дородная тетка с сединой, закрашенной синькой, сперва долго морозилась, мол, нет вакансий, никого не набираем, но стоило прозвучать волшебному слову «Романыч», тут же сменила гнев на милость. Дальнейшее оформление заняло остаток дня и вымотало Мишку полностью — один только медосмотр в муниципальной поликлинике чего стоил, не говоря уже про подписи в добром десятке бумаг и журналов инструктажей. На следующий день парень вышел на работу — напарником Романыча.

В целом работа оказалась непыльной — ходи себе по перекресткам и ковыряйся в ящиках светофоров. В паре из них пришлось поменять старые релюшки, но в общем — ничего из ряда вон. Вот только к исходу третьего дня…

К исходу третьего дня Романыч ответил на телефонный звонок, после чего, не вешая трубку, достал из сумки здоровый такой пульт с переключателями и подцепился к светофору. Дважды хмыкнул, затем перекинул один тумблер, еще через секунд десять — другой, затем сразу третий. Отключился.

— Пойдем, парень, считай, месячный план сделали.

— В смысле, Романыч?

— А вон туда давай отойдем скоренько, и смотри.

Белая «пятнашка», тонированная в ноль, мчалась по «зеленой волне» под рев прямоточного глушителя. Но именно на том светофоре, где стояли Мишка и Романыч, «зеленая волна» прервалась и на перекресток выехали машины с еще секунду назад красного. «Пятнашка» под визг тормозов влепилась в передний бампер белого такси, от удара ее развернуло и вынесло на газон.

Мишка порывался вызвать автоинспекцию и бежать помогать пострадавшим, но Романыч («у нас свои обязанности, молодой, мы тоже на службе опчества! Смирно, блин! Двигай за мной») уволок его в управу.

— Смотри, Мишаня, ровно этим мы и занимаемся.

— Бьем машины?

— Так все ж не просто так, дурында. Ты школу, как и институт, профукал, или историю помнишь немного? Была такая традиция при строительстве замков людей в фундаменты? А индейцы всякие, ацтеки или как их там, сколько народа перерезали?

— Ну средневековье же, народ темный.

— Вот именно, в средневековье народ был темный. А как поумнел, то понял, что если человека просто в жертву принести, тот кончился — и всё. А если человек теряет что-то, что ему дорого — время, там, или багаж в аэропорту, или настроение в очереди…

— Или тачку?

— Во-во, или тачку. Так если кто-то что-то теряет, то и сам живет и еще нажить чего может, и все остальные приобретают потихоньку.

— Так что, получается, все эти постоянные аварии на дурацких перекрестках…

— И рамки в метро и аэропортах. И проверка багажа, и его потеря, если надо. И еще почты и больницы. И еще до фига… Думаешь, «положить жизнь на алтарь науки» — это просто такая фраза, да? Даже наука без этого не работает.

— Слушай, ну тут все равно как-то… нехорошо. Люди, может, всю жизнь деньги копили…

— Зато он жив останется. С гарантией. Проверено. И дома стоят, самолеты летают, а людей лечат.

— Блин, не знаю я. Не верится. Слушай, а если я об этом в интернете напишу? Или в газету?

— Не верится ему — а тебе кто поверит? И помнишь, как ты подписку о неразглашении давал — знаешь, что с тобой будет, если хоть что-то выплывет?

Романыч закурил, помолчал минуту.

— Ладно, Мишаня, мы с тобой так поступим. Ты сейчас иди домой, выпей пивка, помозгуй. Если завтра не придешь — считай, это была всего лишь стажировка, я Ольгу Александровну упрошу твоим бумагам ходу не давать пока. Но если придешь — спрос с тебя будет на полную, якши? А я пока отчеты заполню, у нас с эти строго.

Домой Мишка пришел в полном раздрае. Мать же опять устроила сцену — со слезами, битьем посуды и криками «Ты должен быть инженером! Мой сын не будет простым электриком!». Мишка подумал-подумал, выкурил сигарету во дворе (чем вызвал еще один сеанс истерики у матери), плюнул, собрал сумку со своими шмотками да и перетащил ее в рабочее общежитие. Больше он с родителями не общался.

А еще через месяц, сразу после того, как на одном из Мишкиных перекрестков разбилась (восстановлению не подлежит) старая лиловая «Вольво», Мишке дали пятый разряд и выдали ключи от служебной квартиры — в одном из тех новых домов, при строительстве которых в лестничный пролет упал рабочий-облицовщик. Так оно, знаете, как-то надежнее будет.

Дождь начался в пятницу вечером, когда они под редкими фонарями, осторожно ступая по брусчатке, возвращались домой из кирхи, и лил, не переставая, до воскресенья.  

Инна приехала в Выборг на пятичасовом экспрессе, отец встретил ее, и прямо с вокзала они отправились в кирху на концерт. Выступал, как обычно, маленький финский хор: трое застенчивых низкоголосых мужчин и двенадцать пожилых сопрано. Состав сам по себе не сулил ничего хорошего, а тут еще целый час барокко!

Сюда приезжали только такие вот маленькие финские хоры. Хотя в афишах значились мессы и оратории, программы были составлены из хорошо известных публике коротких фрагментов. Она ни разу не видела у хормейстеров приличной партитуры, всегда только какие-то хлипкие папочки с потрепанными листками. Ноты на некоторых листках были написаны от руки. У нее и то папка выглядела солиднее. 

На бис полагался Гендель. Как можно выступать в кирхе и не спеть «Аллилуйю»?

 Отцу эта самодеятельность очень нравилась. Он почувствовал вдруг свои суомские корни и теперь любил все финское. После каждого концерта отец ждал, что Инна похвалит артистов если не за талант, так хотя бы за усердие, и в этот раз она их наконец похвалила. Не только для того, чтобы сделать приятное отцу. Просто обошлось без Генделя, и за это она была милым певчим по-настоящему благодарна.  

Следующие два дня провели дома, выходили только во двор  погулять с собакой. В остальное время каждый занимался своими делами, ближе к ночи садились пить чай. Говорили об Антоне. О конкурсе и всей этой фантасмагории с Гран-при, о нелепом восторге, в который впал не только сам мальчик, но и они, двое взрослых дураков. После конкурса Антон носился с идеей уехать куда-нибудь поучиться, и им тогда казалось, что это возможно. Лето он потратил впустую: целый месяц перелетал из города в город, прослушивался черт знает где и черт знает у кого. Никуда не поступил. Зачем-то понесло его под конец в Амстердам, где вроде бы и прослушивания никакого не намечалось. Почти вся премия ушла на этот безумный вояж.  Наивность и самонадеянность — вот все, что нужно молодому человеку для крупного проигрыша. 

В воскресенье после вечерней прогулки отец сказал ей:

— Забирай-ка Ларса завтра с собой в Питер. Не могу больше, не справляюсь. Ему с вами лучше будет.

— А нам с ним? — спросила Инна. — Когда я буду собакой заниматься? 

— Антон поможет.

— При чем тут Антон? Не будет же он вечно дома торчать. Сядет в оркестр какой-нибудь, может, в другой город придется уехать… 

— Так ты его и отпустишь! В другой город — смешно! Вот я тебя сразу отпустил.

— Из Выборга в Питер?

Отец не слушал:

— Ты же рада, что он не поступил! А если бы и получилось у него, что  с того? Еще не факт, что отпустила бы. 

***

В половине восьмого утра они вышли из дома — маленькая неприметная женщина с дорожной сумкой и терракотовая собака. Спустились на набережную и двинулись в сторону вокзала. Ларс шагал тяжело, медленно, иногда оглядывался: кто там сзади? Потом вдруг лег у одной из скамеек и ни в какую не хотел подниматься.

— Давай, рыжий, вставай! Вернешься ты еще сюда.  Вставай, опоздаем!

Главное, успеть на восьмичасовую электричку. В половине одиннадцатого они будут на Финляндском, а потом трамваем почти до самого дома. Долго, зато спокойно. Трамваи в это время ходят полупустые.

Когда они вышли на перрон, электричка уже стояла. Она выбрала вагон, где было поменьше людей. Ларс улегся у ее ног и затих, погрузился в беспробудную меланхолию.

Как только проехали Кирилловское, позвонил отец.

— На электричку успели?  

— Успели, папа, успели. 

— Ты у меня книгу забыла. 

— Ничего, ноты полистаю. 

— Антон не звонил тебе?

— В девять утра?!  — Она засмеялась. — Папа! 

Забыла книгу. Немудрено, за выходные ни разу не открыла. Биография Генделя. Как всегда, отдельная глава о «Мессии». «Дорогой Инне Валентиновне от выпускников». Лучше бы партитуру подарили. 

Студенткой она несколько раз просматривала в библиотеке факсимиле одного старого издания. Редкий том. Сладко пахнущий, громадный и очень тяжелый, с желтоватой бумагой, гибким кожаным переплетом. Полный рукописный вариант. Миллионы темно-коричневых мелких ноток, неровностью формы напоминающих речной жемчуг. Иногда текст казался очень простым, настолько, что его мог бы считать с листа и ребенок. Иногда он становился путаным, невыносимо сложным. В этих нотах было столько движения — упругого, ровно пульсирующего. Вдруг начинались скачки вверх-вниз, сбивалось дыхание, и движение обрывалось. Пауза светилась пустым желтым пятном. Инне особенно нравилось, что каждый раз, когда движение запускалось вновь, рисунок партитуры  необратимо менялся. Ей становилось от этого одновременно страшно и радостно.  

Звонок. Снова отец.

— Как там Ларс? 

— Ларс — никакой. Лежит с открытыми глазами, меня игнорирует.

— Ясно. Не надо было его сейчас увозить. Кто ж знал?.. Ничего, Антона увидит, обрадуется. Не звонил он тебе еще? 

— Папа, ты серьезно? Хорошо, если он проснется к нашему приезду. 

Не звонил ли Антон? В девять утра. А в девять тридцать? Папа, папа, надо чаще с внуком встречаться!

На вокзале Ларс разнервничался. Да и ей стало не по себе. Внезапно обрушившаяся на них какофония, люди, несколькими потоками, хлынувшие из электричек и слившиеся у стеклянных дверей в плотную, с трудом шевелящуюся толпу, неизбежный и опасный рывок через турникет. 

Зато трамвай оправдал ожидания. Пустой, тихий, с мягким ходом. Инна приоткрыла окошки над своим сиденьем и напротив, чтобы сквозняк выдул навязчивый вагонный душок, которым все еще тянуло от них с Ларсом.

 Позвонил Антон.

— Ну что, где вы там? 

— Уже рядом, — ответила она, не заметив этого «вы», — а я Ларика везу…

— Да, знаю я, дед сказал. Ладно. Жду вас. 

Когда подходили к дому, Инна увидела, что окно на кухне открыто. Сын стоял, облокотившись на подоконник, и разговаривал с кем-то по телефону. 

Издали его можно было перепутать с дедом. Светлые волосы на солнце казались седыми. Теперь он собирал их в пучок на макушке (к счастью, дед до такого пока не додумался), но с этой нелепой прической выглядел почему-то взрослее. Антон вообще стал другим после поездки, или, вернее, остался другим. Как будто все еще сохранял напряжение и не собирался возвращаться к обычной своей жизни,  смирившись с тем, что ничего в ней не изменится. 

Заметив ее и Ларса, он помахал свободной рукой и сразу же прекратил разговор.

***

Инна пришла в зал минут на десять раньше, села в дальнем ряду, чтобы пролистать ноты. Рахманинов на семи страничках, Гендель — на четырех. Но сосредоточиться так и не смогла. В голове прокручивался утренний разговор. 

Сидели на кухне, Антон, гладил Ларса обеими руками по рыжим бокам и повторял с дурацким счастливым смехом: 

— Меня взяли, ты понимаешь?! Я поступил! Меня взяли!…

 Как пьяный. Она тоже смеялась, ненадолго заразившись от него этим счастьем. 

Потом она кричала, а сын оправдывался. 

— Вранье! Целый месяц — одно вранье! 

— Хотел, чтобы наверняка. Чтобы вы с дедом зря не дергались. 

— А мы как раз дергались! Мы все это время знаешь, как дергались?  

— Они мне сразу сказали, мол, вы поступили, но подтверждение — только в сентябре. 

— И деду первому рассказал, да?

— Я сам не верил! До сегодняшнего утра…

— Почему деду?

—  Знаешь, как он обрадовался?

— Обрадовался! А если с ним случится что-нибудь? Со мной-то ничего случиться не может, в этом ты уверен.

— Мама, это всего на два года! 

— Думаешь, он просто так к нам собаку отправил? Кто мне помогать ухаживать за ним будет? Ларс?!

— И еще — каникулы… Я на Рождество приеду, это же совсем скоро…

Репетиция начиналась в четыре. Группа, как назло, явилась вовремя. 

Инна подошла к сцене, посмотрела снизу на студентов, не узнавая. Поднялась по ступенькам. Что за дети? Никто не перешептывается, не переглядывается. Ясно, первый курс. На прошлой репетиции жевали слова, выпячивали губы, как верблюжата.

— Друзья мои, у нас полтора часа. Работаем только над Генделем! 

Подняла руки, но они были как будто чужие. Она ничего не чувствовала. Какой, к черту, Гендель? Ладно, пускай… 

Аллилуйя! Аллилуйя!

Что это, почему сопрано, как подорванные, унеслись от остальных на полтакта вперёд? И нельзя же сразу доводить до такого чудовищного фортиссимо!

Ей было всё равно, пусть орут.

Она же обрадовалась сначала. Она тоже этого хотела! Не верила, но хотела! А почему не верила? Такой талантливый! Ленивый, с придурью, но талантливый. Думала, сядет в приличный оркестр на дальний пульт — и хорошо?  Не верила, значит, не хотела? Что она может ему дать? Нужно ехать, обязательно нужно ехать… 

Дети пели в бешеном темпе. Где они уже? Ого! 

King of Kings and Lord of Lords!

Неужели доорали до финала? Нет, ещё два раза по кругу. Ну, что за верблюжата?  Ну, что это за lordoflords такой! Она же просила — четче артикуляцию!

Руки ожили, стали послушными и сразу заныли. Но боль не могла отвлечь от навязчивого голоса: «На два года, говоришь? Это тебе сейчас так кажется. Ты не вернёшься! Никто никогда не возвращается. Господи, как страшно, как же мне страшно!»

Боль растекалась от кистей к плечам и ползла дальше, подбираясь к затылку. И фортиссимо, казавшееся предельным, всё нарастало, и впору было взмолиться: «Дети, дети, зачем вы так громко?!..»  

А почему бы и нет? Может, хоть они докричатся?

Аллилуйя! Аллилуйя! Алли-луй-я!

***

В прихожей рядом с ее неразобранной дорожной сумкой стоял отцовский рюкзак.

Дверь в комнату была закрыта. Антон разучивал что-то романтическое, надрывное. 

Из кухни раздалось:

— Рыжий, целоваться!

Ларс выскочил ей навстречу, поднялся на задние лапы, облизал лицо, она только зажмуриться успела.

— К мальчику на подмогу? — спросила Инна, входя на кухню. — Зря,  тяжелая артиллерия не понадобится. 

— Ты о чем? Я за Ларсом. Погостил и хватит.

— Что значит — погостил? Зачем же было его мучить с утра?

— Ничего, зато смотри, сколько теперь радости! Тебе не до него. Антона надо собирать… 

— Сам соберется. А проводить его ты не хочешь? 

— Так это ж в пятницу!

— Останься, проводим вместе. Один раз не сходишь в свою кирху…

— Как же мы уместимся вчетвером? 

— Как-нибудь. 

— Ближе к зиме мы к тебе переедем. Да, рыжий? 

Отец вышел в  коридор, быстро и тихо собрался. Шикнул пару раз на Ларса. Замотал головой, когда Инна потянулась к выключателю.  

Она вышла проводить их до трамвайной остановки. Ларс вился вокруг отца, то и дело тревожно поглядывая на нее. Быстро стемнело, пошел дождь.

— А почему он в Хельсинки не поехал? Не знаешь? — спросил отец. —  Там бы тоже наверняка поступил. В нем же сразу корни чувствуются.

— При чем тут корни, папа?

— И к нам близко, совсем рядом.

— Вот потому и не поехал. 

Когда она вернулась, Антон уже закончил играть и пил чай на кухне.

— А чего дед не зашел попрощаться?

—  Не хотел отвлекать. Может, он в пятницу приедет. 

— Хорошо бы. Подожди, не садись. Я привез тебе кое-что.  

— Подарок?

— Можно и так сказать. Пойдем.

Они вошли в комнату. На столе в раскрытом футляре лежала скрипка, рядом с ней — большой прямоугольный сверток. Плотная бумага, аккуратные уголочки. Явно не Антон заворачивал.  

Она взяла в руки сверток. Какой тяжелый! Нащупала ленточки скотча, осторожно отлепила их от бумаги. 

— Думал, уже не найду. 

Гибкий переплет, кожа слегка шершавая. Почему сразу не показал? Ждал, пока все решится? 

— Все есть, а «Мессии» нет. Давно не переиздавали.

Она раскрыла том: желтоватые нотные листы, сладкий запах. 

— Посоветовали одного букиниста, пришлось в Амстердам лететь. Ты бы видела его лавку! Сказал, что мне повезло — есть редкая партитура. Только мало кто может по ней петь.  

 Миллионы темно-коричневых пятнышек летели то ровно, то скачками, и их движение повторялось где-то внутри — упругое, пульсирующее, пока внезапно не оборвалось, пока не сбилось дыхание. Скачок вниз, вверх и больше никакой боли. Пауза. Пустота. Потом вместе с движением вернулась боль, но что-то изменилось необратимо, и стало так страшно, так радостно.

«Я могу сейчас встать и уйти». 

Сергей уже пятнадцать минут ерзал на одиноком, немного продавленном пуфике. Носы его ботинок, ещё веснушчатые от дождя, попеременно выскальзывали вперед, будто он ехал на велосипеде со слишком высоким седлом. «Правильно-правильно, беги от проблемы», — саркастически отвечал внутренний голос. Чей? Могу. Захочу и уйду. И навсегда эту тему закрою. «Да нет, Серёж. Чтобы её закрыть, ты как раз и пришёл».

Дверь открылась, выпустив женщину с припухшими глазами и сверкнув золотой табличкой: «Лейбман Леонид Яковлевич. Психотерапевт». Мельком взглянув на Сергея, женщина направилась к лифту, на ходу доставая из сумки чехол с зонтом.

«Минутку!» — донеслось из-за двери.

«Вот сейчас. Сейчас ещё можно. Последний шанс. Хотя, в конце концов, что я теряю»?

— Сергей? — В проеме показалось длинное лицо в желтоватых очках, опущенных на кончик тонкого крючковатого носа. — Проходите, пожалуйста!

И он прошёл. Вот уж чего Сергей не предполагал — что по собственной воле отправится к психотерапевту. И дело даже не в том, что он считал это уделом избалованных жен, которые сходят с ума от безделья или, скажем, переживающих кризис бизнесменов, — в конце концов, современное российское общество уже почти научилось отделять психотерапевтов от психиатров. Просто он привык думать, что на такие мероприятия идут люди, не справляющиеся с собственной жизнью. А его жизнь, по крайней мере, по критериям этого самого общества, складывалась вполне благополучно. С чем тут справляться?

Сережа вырос в обеспеченной, полной семье, учился без особых усилий, легко поступил на юридический, а после аспирантуры занял давно ожидавшее его место в адвокатской фирме отца. Отношения с родителями всегда были ровными, а после самостоятельной покупки квартиры (в ипотеку, конечно), Сергей вообще купался в волнах уважения семьи. Пару месяцев назад в квартире завершился ремонт, и Сергей наконец въехал туда со своей девушкой Симой. Она-то и убедила его сходить к психотерапевту, объяснив, почему это так необходимо.

Но вот он сидел на скользкой коже дивана и совершенно не понимал, что говорить.

— Итак, Сергей. Почему вы ко мне пришли? — Лейбман Леонид Яковлевич откинулся на спинку кресла и соединил кончики бескровных пальцев.

— Я как-то… не знаю.

— Вас что-то тревожит?

— Ну, не то чтобы.

— Но вы всё-таки пришли. Значит, вам нужна помощь? Расскажите.

— Вообще, меня отправила к вам моя девушка. Она считает, у меня проблемы, с которыми я должен разобраться, чтобы, э… начать новую жизнь. Мы недавно съехались.

— Ну а вы? Считаете, что проблем нет?

— Да, в общем, нет.

— Понимаете, это должно быть ваше желание — разобраться. Ваше, Сергей, и больше ничьё. Поэтому если вам нечего сказать, я не смогу ничем помочь. Так что, вас ничего не тревожит?

— Может быть… сны.

— Хорошо. Что вам снится?

Сергей смотрел на бледные, длинноватые ногти Леонида Яковлевича.

— В последнее время стало сниться, что я в суде, защищаю клиента, и когда дают слово адвокату, ничего не могу сказать, как бы пропадает голос.

— Это как-то связано с работой?

— Я вообще юрист, работаю с документами.

— Как вы думаете, что подсознание хочет вам сказать?

— Понятия не имею, честно говоря.

— Давайте обратимся к вашему детству. У вас были серьезные конфликты с родителями?

— Нет, родители всегда меня очень поддерживали. Да и сейчас.

— А друзья у вас были? Расскажите про них. А вообще знаете, прилягте. Не надо, не снимайте. Закройте глаза, сделайте семь глубоких вдохов и скажите то, что первым придет в голову. 

р а з Сергей старался не шевелить ногами, чтобы не касаться д в а ботинками блестящего валика дивана.  Он т р и не очень-то верил во всю эту ч е т ы р е терапию, но раз уж пришел… п я т ь Он старательно дышал, пытаясь ш е с т ь вспомнить какую-нибудь историю… с е м ь. 

Ой.

— Почему-то вспомнилось, как мы собирались поцарапать машину соседа.

— Хорошо. Попробуйте провалиться в это воспоминание.  

***

Господи, неужели это происходит на самом деле? Да надо было сразу сказать, что не хочу я идти с ними гулять.  Вот прямо… Нет, что не могу. Что мама сказала, пока не сделаю английский, никакой улицы. Тут бы началось: «маменькин сынок»… К тому же Витек отлично знает, что английский я делаю за пятнадцать минут, сразу, как прихожу из школы… В конце концов, я и за него английский сегодня сделал… И алгебру… Черт с ней, с алгеброй, времени в обрез. Вот сейчас я найду камень, пока они все там стоят и смотрят, и стану соучастником. Если бы я знал, что придется царапать новую машину Владимира Игоревича… И что бы я сделал? А что тут сделаешь… Нос он мне, блин, откусит. Пусть дотянется сначала, сморчок. Что за пенсионерское слово «сморчок»? Что это вообще, гриб? Так, свечу, свечу фонариком, ищу камень. А как потом буду? Лидский же прямо напротив живет, к отцу заходит… Конечно, расскажет, как какие-то дворовые мерзавцы чиркнули его ауди, отец позовёт, а я… Буду в пол смотреть? Как буду смотреть? Невинно? Буду не понимать? Почему я совершенно не умею врать? Если во благо… В какое ещё благо, я сейчас поцарапаю машину Владимира Игоревича. А если нет? Ну не побьют же они меня, в самом деле. А если всё-таки? Этот вот жирный сверлит взглядом, кажется, понял, что тяну время. Нет, вот я ищу, смотри, нагибаюсь. Какое счастье, что редкие камни только здесь, на горке. Послали, как собачку. Ещё смотрит. Когда же кончится эта отвратительная школа, этот дебилоидный класс, одни кретины с тупыми рожами, второй год не поймут, что сначала действия внутри, внутри скобок надо решать! Всё, надо находить. Неужели я сейчас это сделаю? Мама говорит, всегда можно сказать «нет» без объяснения причин. Правда, с плаваньем это что-то не очень прокатило. Ненавижу, когда все голые в раздевалке. А некоторым как будто нравится. Ну всё, бубнить начали. Давай, будь что будет. Уж всяко лучше, чем если будут гнобить до конца жизни. Уроды.  А если закричать?.. Нет. Ну всё. Вот, вот, я вытянул руку с камнем, смотрите! Какой скользкий. Конечно, столько сжимать в руке… Интересно, у крутых не так потеют руки? Всё. Идти к ним. Охренели — быстрее. Как собака… Быстрее?..

с горки 

шаг

шаг

шаг!

та-та-та-та-та-та-та!

уже не остановиться!

ну и отлично.

правильно, расходитесь

обо что споткнуться?!

Вот колдобина

у самого багажника

плечом

Ай!!!

Уи-у-ииии-уууу-иииии-ууу!!!!!

***

— А что потом?

— Все разбежались, испугались, что  сосед выскочит на свою сигнализацию.

— То есть, вы всё-таки добились цели, предотвратили… А что там было такое, про нос?

— Это у Витька такая присказка была, чуть что: «Расскажешь кому — нос откушу»! Меня это страшно раздражало, а ответить я ничего не мог. Я тогда в физическом плане был не очень…

— Ну, вот мы и подобрались к сути. Видите ли, Сергей, подсознание всегда говорит правду. Даже если мы не хотим её слышать. Вам неслучайно вспомнилась именно эта история. Возвращаясь к вашему сну. Давайте проанализируем. Теперь мне совершенно очевидно, кого вы не можете защитить как адвокат. Ну, подумайте? Себя! Это ваш незакрытый гештальт, идущий из детства. Сейчас мы с вами поработаем по-другому.

***

Леонид Яковлевич Лейбман родился в семье потомственных психиатров и с детства мечтал эту потомственность прервать. Причем, как-нибудь эффектно. Когда мальчик объявил, что собирается стать актером, родители не особенно напряглись. Пубертатная блажь у него пройдет, а учится он с первого класса, тьфу-тьфу, на отлично, так что сможет легко поступить в медицинский. Но годы шли, а Леня и не думал о карьере врача.  Он мучил родственников картавыми стихами и безуспешно рвался в лирические герои на школьных постановках. Пару раз друг семьи, вращавшийся в артистических кругах, по просьбе родителей проводил с Лёней целые беседы о сложности,  неблагодарности и безденежности актерской профессии. Лёнина тётя, муж которой играл в оркестре Большого, объясняла, что тембр голоса невозможно изменить, а дедушка, профессор клинической психологии, при каждой встрече первым делом сообщал, что с такими носами в актеры не берут. Всё это не производило никакого действия, и к моменту вступительных экзаменов родители поставили условие: Лёне разрешалось подать документы в ГИТИС, но если он не поступает туда с первого раза, тема закрыта, и он идет на психологический факультет МГУ — учиться в меде на психиатра сын наотрез отказался.

Родители не прогадали. После семи лет в университете с блестяще защищенной кандидатской Лёня продолжил обучение в Штатах, где знакомился с западными методами психотерапии и много общался с практикующими коллегами. В каком-то смысле он нашел применение своим сценическим амбициям, открыв для себя психодраму — метод, предлагающий разрешать жизненные конфликты пациента с помощью актерских приемов.

Вернулся в Москву Леонид  с американским дипломом и решением открыть собственное дело.

Центр психотерапии «Нарибус» довольно быстро набрал популярность. Леонид пригласил на работу ещё нескольких специалистов и много практиковал сам. Пять дней в неделю по шесть часов в день он помогал своим клиентам, усердно исполняя роли холодного родителя, несправедливого начальника или эмоционально истощенной беременной жены. Публика в этом театре одного зрителя была своеобразная, зато благодарная, особенно в финансовом плане. 

***

Леонид Яковлевич положил очки на стол .

— Итак. Я — это он.

— Кто — он?

— Ну, Витёк. Вставайте, Сергей. 

— Я не очень понимаю.

— Давайте, выскажите всё, что вы обо мне думаете, всё, что хотелось сказать тогда.

Он тоже встал с кресла.

— Я как-то не знаю…

— Ну давай, Серег.

— Послушайте, я так не могу, всё это как-то…

— А ну давай, чмо! Что, язык проглотил?! Мамочке побежишь стучать?

Леонид Яковлевич резко подскочил к Сергею.

— Сейчас нос откушу! Уа-ха-ха-ха-ха! — Доктор Лейбман брызгал слюной в моргающие глаза пациента. Тот, судорожно взмахивая руками, силился произнести хоть что-нибудь.

— Не слышу тебя, дятел! —  Психотерапевт, войдя в раж, уже тыкал Сергея в грудь.

—  Сука, — неожиданно сказал Сергей.

— Что ты там икаешь, задрот несчастный!

— Да… А!..

— Я таких, как ты, давил и буду давить! — орал он ему прямо в лицо. — Давииить!

Того, что произошло дальше, Сергей не помнил. Он очнулся в метро, на полпути к дому.

Был час пик, но почему-то вокруг него зияла пустота. Сергей машинально потянулся за телефоном и открыл новости: «Столичному психотерапевту откусили половину носа. Имя злоумышленника уже установлено». На экран упала красная капля. 

Сергей вытер её  рукавом.

На душе у него было очень спокойно.

Первым включилось зрение. Что-то мельтешило перед глазами, как взбесившееся орудие гипнотизёра. В неистовом танце ароматизатор в виде ёлочки беззвучно ударялся по стеклу. Сумасшедший маятник, немое кино. Как по щелчку, заревело. В нос ударил запах топлива. Машина. С ней что-то не так. Руки сжимают огромный руль. Он торчит прямо из днища. Тело подбрасывает. Почти невозможно удержаться в кресле. Где-то должны быть педали. Ноги не слушаются. Что-то проявляется из темноты. Удар. Груда щепок летит в лобовое стекло. Он зажмуривается. Вспышкой проносится мысль — он в тракторе. Но не имеет ни малейшего понятия о том, как здесь оказался.

Последнее, что рисует память — это конец рабочего дня. Он вспоминает, как спустился на подземную парковку, как было необыкновенно тихо и как стучали каблуки его ботинок по бетонному полу, как блестел капот мерседеса в свете белых ламп и как ему бросился в глаза отпечаток чьей-то пятерни на гладкой поверхности, как он нащупал в кармане среди бумажек, карточек и монет пластиковый прямоугольник ключей, как хлопнула дверца автомобиля, как мягко повернулся ключ зажигания, как он поправил зеркало заднего вида, как на секунду в нем мелькнуло его собственное отражение, и он вздрогнул, не сразу узнав в нём себя. Руки коснулись гладкой кожаной поверхности руля, педаль газа послушно утонула под его правой ногой. Он пронёсся мимо редких припаркованных автомобилей и вынырнул на поверхность июльского вечера. Выехал на автостраду. Заходящее солнце слепило ему глаза, он опустил козырёк, но все равно приходилось щуриться. Он сосредоточил свой взгляд на осевой линии разметки, точно зная, где она прервется и ему нужно будет повернуть. Этот маршрут был ему знаком, он ездил так каждый вечер с работы домой. Но линия никак не прерывалась. Он оторвал от неё взгляд и стал смотреть по сторонам.

Сосновый лес обступил его. Потянуло ароматом хвои, мягкая подстилка зашуршала под ногами. Он замедлил шаг и глубоко вдохнул. Тело, прежде скованное напряжением, расслабилось и обмякло на жёстком скелете, как на вешалке. Он все ещё переминался с ноги на ногу, не позволяя себе расслабиться окончательно и провалиться в пьянящую дрёму, но и не в силах сделать даже шаг. От этой неопределённости тошнило, голова наливалась свинцом, сознание путалось и цеплялось за реальность из последних сил. Как будто издалека он услышал ухание кукушки и свой голос, отсчитывающий вслух — один, два… Сработало. Он досчитал до тринадцати и снова огляделся. Высокие корабельные сосны. Ничего, кроме сосен. Лишь вдалеке серой лентой разбавляла вереницу деревьев каменная стена. Обрадовавшись найденной цели, он ускорил шаг. Ритмичное мелькание коричневых стволов успокаивало, движение придавало силы. Ему вспомнилась рекламная брошюра турбазы с фотографией раскидистых веток и описанием пользы фитонцидов, выделяемых соснами. Лора пачками раскладывала такие проспекты по всему дому на самых видных местах, мечтая поехать туда вместе хотя бы на выходные, но он никак не мог найти время. И вот он здесь. А она… Кажется, она звонила днем. Она звонила ему и что-то просила… но почему он в лесу? Она говорила что-то про вечер, кажется, просила заехать по дороге за чем-то. Неужели он свернул не туда? И где он оставил автомобиль? Почему не помнит, как припарковал его?

Она звонила, да, в половине седьмого, как всегда. Она каждый день звонит в это время, чтобы напомнить про ужин, и он, проезжая мимо их любимого ресторанчика, забирает еду, которую она заказала. Перед этим он завозит бумаги г-ну Т., который требует от него письменного отчёта по работе каждый день и лично в руки. У него закрытый двор, и приходится парковаться прямо на улице, иногда по сорок минут выискивая заветное местечко. Сразу после этого он заезжает проверить, как идёт ремонт в квартире, куда он планировал переехать уже полгода назад, непременно находит изъяны — кривые откосы и перепутанные выключатели — и ругается с рабочими. К дому он подъезжает уже ближе к десяти и на том заканчивает трёхчасовую вылазку на поверхность города, спускаясь вниз на подземную парковку. Он оставляет машину рядом с соседским красным ниссаном и идёт к лестнице. С парковки он всегда поднимается по лестнице пешком, по пути приходя в себя и разминая затекшие ноги. Два этажа до уровня земли и три этажа выше. Он неторопливо перешагивает, вдавливая вес тела в ступени и медленно раскачиваясь с одной ноги на другую, с пятки на носок. Бетонные ступени отзываются глухим стуком. Правая рука скользит по гладкой поверхности поручня. Монотонность движений вводит в некое подобие транса и позволяет выключить голову. Ступень, ещё ступень. Всё выше и выше. Всё круче и круче. Ногам все сложнее находить опору, подошва соскальзывает, пальцы сводит от напряжения, и он с трудом цепляется за каменные выступы, нечеловеческим усилием продолжая свой подъем. Прошла минута, а может быть, двадцать, когда он обнаружил, что восседает на вершине каменного забора, уже перебросив одну ногу на другую сторону. Он тупо уставился на открывшуюся картину. Одинаковые летние домики, витиеватые дорожки, милые деревянные лавочки, в сумерках сквозь черноту веток проблескивает вода. Возле самого крайнего домика красным пятном разбавлял пейзаж старенький трактор. «Откуда здесь трактор? Зачем ему быть на турбазе? Неужели для него здесь есть работа? Или здесь живёт его владелец? А может быть, это сам трактор восполняет здесь запас сил — отработал весь сезон, отпахал в самом прямом смысле слова, а теперь пора и на покой. Сосновый лес — лучшее место для такого отдыха. Лора твердит об этом без умолку. Лора!.. Как я мог забыть?!»

Он дёргает коробку передач, но четвёртая не включается. Она звонила в полседьмого и что-то говорила про вечер. Рычаг не идёт. Он дёргает сильнее, но тот не поддаётся. Она сказала, что собирает вещи. Он переходит на вторую, снова на третью. Сказала, что хочет сделать перерыв и вечером уезжает. Он разгоняется — лавки летят в щепки, огромный руль не слушается. Просила не искать её, ей нужно время, ей очень тяжело. Он сносит деревянное крыльцо, врезается в лодки, на пути причал, он не умеет водить трактор! Как он здесь оказался? Что происходит? 

Он выскакивает на ходу из кабины и, не оборачиваясь, несется прочь. Всё, всё, что было сегодня — дурной сон, больная фантазия, этого не было, не могло быть! Он зажмуривается до боли в глазах, ноги подкашиваются, он падает, сознание покидает его на мгновенье, но тут же возвращается с резким автомобильным гудком. Он открывает глаза и потерянным взглядом смотрит по зеркалам, сзади уже собралась пробка. Впереди в нескольких метрах от него маячил разрыв осевой линии разметки, приглашая в знакомый поворот. Он выдохнул, положил руки на руль, до упора выжал педаль газа и промчался прямо.

Мне досталось последнее место у окна, напротив, правда, сидели чёрные усы, они меня немного насторожили, но не настолько, чтобы отказаться от возможности любоваться видом потрёпанных осенью деревень. Поначалу усы никак мне не мешали: сидели тихо, ждали отправления поезда, поглядывая то в окно, то на часы, то в газету «Метро». К усам прилагался непонятный серый костюм в дрыздочку, неумело спрятанный под пуховиком, неожиданно голубые глаза и коричневый портфель. Он-то и стал источником всех последующих событий. Стоило поезду тронуться, как из него полезли разные разности. Сначала показалась очень ароматная сосиска в тесте, пахнула на весь вагон и скрылась под усами, потом бутылочка колы с шипением и пузырями, слегка обрызгав мои ботинки, отправилась следом, потом была непонятная булочка, пирожок, очевидно, с капустой, снова глоток шипящей газировки, и, наконец-то шумно выдохнув, усы стряхнули крошки, и из волшебного портфеля показался телефон. Усы уже успели поведать невидимому собеседнику чудный рассказ о некой неприступной Людочке из бухгалтерии, не забывая подмигивать мне озорным глазом, как двери с шумом отворились, впуская новую порцию пассажиров. И тут усы радостно воскликнули: Валера! Приветственно замахали рукой, закрывая портфелем место рядом с собой.

— Ты чего это так рано, пятичасовым? Садись скорее, — и приветственно распахнули свой волшебный чемодан, извлекая две запотевшие бутылочки пива.

Высокий, худой, нескладный Валера с удовольствием принял дар, жадно отхлебнул и улыбнулся. С усатым, которого он называл Васей, выглядели они нескладно и немного карикатурно, как парочка в комедийном фильме.

Тут двери снова распахнулись, рядом со мной устроилась аппетитная брюнетка неуловимого возраста. Вася и Валера оживились. Один гусарским жестом поправил усы, второй подтянулся, провалив и без того впалую грудь.

Брюнетка улыбнулась уголком рта, заправила смоляную прядь за ухо и расстегнула куртку, из-под которой показался внушительный бюст, обтянутый алой кофточкой.

Разговоры пошли другие. Мужчины, нахохлившись, как два петуха, старались переспорить один другого:

— А я вот и говорю ему, так ведь, выходит, надо делать. Выходит, я прав, — горячился Василий.

— А я вот со следующего года новый отдел возглавлю, открывать решили, значит, — не слушая его, бубнил Валера.

Брюнетка благосклонно кивала. Дверь снова хлопнула. Кто-то затянул песню хриплым мужским голосом, брюнетка заметно оживилась, а усач переменился в лице, внезапно утих, съёжился и начал поглядывать в окно.

— Вася? Ты?

Если б не красноватый взгляд, слегка одутловатое лицо и всклокоченные волосы, то мужчину, бесцеремонно подвинувшего Валерия, пристроившись третьим на деревянной скамейке, пожалуй, можно было назвать красивым.

— Эх, верно говорят, от судьбы не уйдёшь.

— И тебе привет, Лёша. 

— Ха. — Новый сосед потирал руки от удовольствия. — Есть справедливость все-таки, долг-то теперь отдавать придётся!

— Какой-такой долг? — Василий  покрепче  ухватился за чемодан. — Я человек честный! 

— Честный! — важно кивнул Валера. — Если и возьмёт, так отдаст всегда с получки!

— Васька, а это ещё кто, никак, ты новых товарищей завёл? 

— Разрешите представиться — Валерий, близкий друг, так сказать!

— И я друг, только вот позабытый. А дамы? — Он с интересом глянул в нашу сторону.

— А дамы, к сожалению, не наши, — влез Валерий и неумело подмигнул брюнетке.

— Жаль! Что ж это ты к нам и не ходишь совсем? А? Вася? Или боишься по счетам платить? 

— Да некогда мне, Леша, на работе замотался, забегался. И я все равно не понимаю, о чем ты?  Какие счета?

— Да и мне непонятно, какие у нашего Васи могут быть долги? — крякнул Валера 

— А вот какие! Где-то полгода назад были мы в гостях у нашего друга и сослуживца Ильи. И, как часто бывает, играли в карты, а чтобы не скучно было, делали небольшие ставки. И помнится, Вася, ты проиграл мне вот этот твой портфель. 

— Я? Да ты с ума сошёл? Никогда! — Усы у Василия взмыли вверх.

— Правда-правда, он с ним никогда не расстается, раритет, говорит. — Валера опять подмигнул брюнетке.

— Да знаю я, что с ним чуть ли не моется. Ему же его отец подарил, удачу он ему приносит как будто. Однако ж ты его проспорил, напился до безобразия и проигрался, так что и счастливый портфель не спас.

— Да что ты! — ахнул Валера. — Быть не может. 

— Не было такого, — побледнел  Василий.

— А почему ж ты, голубчик, не показываешься у Ильи?

— Говорю ж некогда, занят.

— А у меня и свидетели есть, народу-то тогда много было.

— Если я такого не помню, значит, не было.

— Напился, потому и не помнишь.

— Нет такого документа, что я тебе должен что-то.

— А он мне и не нужен. Возьму и отберу! — Лёха перегнулся через Валерия и силой дернул на себя предмет спора.

— Отстань ты. Вот привязался. — Василий вцепился в портфель и вжался в скамейку.

— Может, пирожков горячих купите? — Женщина с красным участливым лицом и огромным тюком склонилась к нам.

— С ума сошла? Тут нам не до пирожков. — Валера замахал на нее и та, тяжело вздохнув, скрылась в проходе.

Воспользовавшись временным замешательством, Лёха крепко вцепился в заветный талисман.

— А ну, пусти! — взревел Вася и с силой потянул на себя.

Ручка жалобно чмокнула и осталась у него в руке, а на грязный пол посыпалась всякая всячина: карандаши, бумажки, пара булочек в полиэтиленовом пакете, платки, расческа, непонятная баночка и пара новых носков.

— Ах ты, — бросился Василий на Леху, они схватили друг друга за грудки и закружились, топча злополучный портфель.

— Эй, парни, остыньте! — Валера отхлебнул пива и отодвинулся на край лавки.

Мужчины шумно пыхтели, колеса крутились, вагон притих, с удовольствием наблюдая за случайным развлечением.

— А ты как хотел, долги надо отдавать!

— Ты же знаешь как он мне дорог, память об отце. 

— Конечно, знаю, потому и отбираю.

— Сволочь ты, Лёха.

— А ты кто? Ты-то не стесняешься чужое прикарманивать! 

— Да выгнала она меня, выгнала, успокойся уже.

— Выгнала? — Лёха неуверенно глянул на него, ослабив хватку. — Давно?

— Да уж месяца два.

— А кто ж к ней тогда ходит?  

— Не знаю, твоя жена, ты и разбирайся. 

— Если бы! На развод подала!

— Эх, не поймёшь ее, что бабе надо. — Вася сел на скамейку, оправил куртку, его усам почти сразу вернулась прежняя уверенность.

Лёха только тяжело вздохнул. Пара свистков паровоза — и все пошло своим чередом. Вагон загалдел и занялся своими делами. Алексей задумчиво смотрел, как дождь барабанит по стеклу, Вася ощупывал свой чемодан, пытаясь приладить ручку. Валерий суетливо собирал с пола вещи, приговаривая, какую вещь испортили, с надеждой поглядывая на соседей. Брюнетка, потеряв интерес к происходящему, уткнулась в телефон. 

На следующей станции поезд попыхтел немного и умчался, увозя с собой волшебный портфель, оставив мне немного холодных осенних луж.

Ксюша перечеркнула очередной день в календаре. Уже август, а нужно еще столько успеть, пока родители не приехали за ней. Например, сегодня рано утром она встречалась с Дианой у старого дуба, чтобы отправиться на озеро. Местные девочки рассказывали, что там живут русалки, и они умываются на рассвете.

Поспешив к завтраку, Ксюша надела свой любимый красный сарафан и желтые босоножки — ей не хотелось выглядеть хуже каких-то там русалок. Из кухни уже доносились голос бабушки, которая не то чтоб подпевала, а скорее подвывала неизвестным для Ксюши исполнителям по радио, а также запах вкусных блинов. 

— Ба, а с чем блины? — Ксюша буквально вбежала на кухню и нарушила эту идеальную картину.

— Ой, ты уже встала. А зубы почистила?

— Некогда, ба. Мы с Дианой должны сейчас встретиться. Блины-то с чем? — Ксюша с ногами залезла на кухонный диван.

— Вы с Дианой? Так родители  же сейчас за тобой приедут. 

— Как родители? Они же через неделю обещали приехать только. — Ксюша обмакнула горячий блин в пиалу со сметаной и отправила этот кусок в рот.

— А у них на работе удалось подмениться и пораньше отпуск взяли, мама твоя вчера мне звонила. Ты не рада, что ли? Домой сегодня поедешь, там в аккурат успеете не спеша и одежду в школу купить, и тетради. — Галина Петровна, перевернув последний блин на сковородке и выключив плиту, наконец, развернулась лицом к внучке.

— Не хочу домой. 

— Так, юная леди, прежде чем садиться за стол — марш чистить зубы! И волосы прибери, а то ходишь лохматая, как кикимора. Мать увидит — не узнает и не заберет тебя.

— Ну и пусть не берет. Не поеду я никуда. Еще никто не уезжает, не хочу быть первой! И русалок мы с Дианой еще не посмотрели.

— Вот-те «здрасте». Родители соскучились: два месяца дочь не видели, подменились специально, чтоб с  тобой время провести в городе, в кино там сходить, по паркам погулять, а она не хочет. В городе с мамой русалок посмотришь, они по какому каналу идут? Должен же быть и у вас такой канал.

— Какой канал, бабушка? Ты вообще ничего не понимаешь! И они не понимают, вы все ничего не понимаете! — Ксюша выбежала из кухни стремительнее, чем появилась в ней. 

— А доедать кто будет? — Галина Петровна уселась на место Ксюши, обмакнула недоеденный блин в сметану и откусила. — Хм, а вкусно получилось. Надо будет всегда кефир подогревать прежде, чем добавлять в тесто.

Ксюша не могла поверить, что сегодня родители ее заберут: она столько всего еще не успела сделать… а еще же русалки… Она отправилась к собачьей будке в глубине двора. «Только бы Мистер Счастливчик был на месте», — вертелось в ее голове. 

Несмотря на раннее время, температура воздуха приближалась к тридцати градусам, а на небе не было ни облачка. Трава, по которой шла Ксюша, выгорела и пожелтела от недостатка влаги и палящего солнца. В этом году лето было аномально жарким. Ксюша направлялась к будке Мистера Счастливчика. На самом деле эту конуру дед сколотил для Пушистого Джо, предыдущей собаки, которая появилась у них в начале прошлого лета. Пушистый Джо был сенбернар, точь-в-точь как в кинофильме «Бетховен». Дедушка с бабушкой купили его в июне, перед приездом Ксюши. Однако, по странному стечению обстоятельств, весь июнь Ксюша ужасно болела, а когда она выздоровела, то Джо исчез. Взрослые сказали, что он убежал, но Ксюша чувствовала фальшь в этом рассказе, только не могла понять, где именно и в чем ее обманывают. Но так как из-за болезни она не успела привязаться к Джо, то и допрашивать никого не стала. 

Таким же чудом в этом году появился Мистер Счастливчик. Это был уже взрослый пес без определенной породы и места жительства. Он мог неделями не появляться в своей конуре — приходил когда хотел, а уходил когда вздумается. Однако, Счастливчик обладал отличной интуицией и всегда находился во дворе, когда Ксюше было грустно. Так и сегодня он не подвел ее, а лежал за будкой, по-видимому, прячась в тени. Ксюша уселась рядом и облокотилась на него: ее не смущали колтуны по бокам длинной шерсти или засохшая грязь на лапах и животе Мистера Счастливчика. Только когда она пересказала всю свою историю и наконец перестала плакать, Ксюша обратила внимание на то, что Мистер Счастливчик не встретил ее и почти не шевелится. 

— Странный ты сегодня. Тебя кто-то обидел? — Ксюша села возле его морды на колени. — Почему молчишь и не встречал меня? — Мистер Счастливчик  попытался поднять голову, но она тут же вернулась на землю. Его глаза были пусты и печальны. — Что с тобой? Ты болен? — Ксюша попыталась расшевелить его, ухватив за щеки, но сил восьмилетней девочки было недостаточно. Тогда она потрогала его нос: сухой и теплый. — Счастливчик, ты хочешь пить? — В ответ пес только закрыл глаза. — Эй, эй, эй! Я принесу тебе холодную водичку и блинов со сметаной. Любишь блины? Только не расстраивайся, пожалуйста. — Ксюша обняла его за голову и прислушалась. Дыхание было редким и тяжелым. Как будто на пару мгновений Мистер Счастливчик просто забывал, как дышать, потом вспоминал, жадно заглатывал воздух и еще на пару мгновений засыпал, выпуская проглоченный воздух со свистом. — Почему ты так дышишь, Счастливчик? Открой глаза! Я сейчас, я сбегаю за взрослыми, и с тобой все будет хорошо! 

Ксюша быстро, как могла, преодолела двор и забежала в кухню, где уже сидели ее родители и распивали чай с блинами.

— Вот и наша красавица, иди сюда обниму. — Мать расплылась в улыбке при виде дочери. — Да как выросла-то и загорела!

— Мама, папа, Счастливчику плохо, он странно дышит. — Ксюша металась по кухне, наливая холодной воды в стакан и собирая блины на тарелку. 

— Какому Счастливчику? Да подожди ты, не уходи и объясни нормально. — Мама переняла беспокойство дочери, но понять причину тревоги не могла.

— Собака, Мистер Счастливчик. Она на заднем дворе и лежит без сил, ну пойдемте же кто-нибудь, помогите ей!

— Ксюша, я схожу с тобой, — вмешался в разговор отец, — Галина Петровна, вы завели собаку и не сказали нам? Мы же договаривались без собак после того случая.

— Бабушка и дедушка не заводили, Счастливчик сам пришел. Ну, пойдем же быстрее. — Ксюша тянула отца за шорты в сторону двери и тот, не дождавшись ответа от Галины Петровны, вышел.

Полдня Ксюша с папой бегали во двор. Они то носили туда еду,  то включали шланг с водой для душа, то выключали его. К обеду, по словам Ксюши, Счастливчику стало лучше, и семья наконец собралась в город. Когда выехали из деревни на трассу, дочь уже спала на заднем сиденье.

— Света, ты думаешь, мы правильно поступаем… ну, с Мистером Счастливчиком?

— Она же ребенок.

— Ребенок, но это ненормально — ухаживать за вымышленной собакой. Может, в городе купим ей настоящую? Маленькую какую-нибудь, для квартиры.

— Миша, какая собака? У нее же аллергия. Забыл, как она болела? Ты месяц этого Джо пристроить не мог — места себе не находил. Врач сказала «никаких животных», а тут, тем более, в квартире.

— Ты, как всегда, права. Значит, без собак.

Сегодня Лизе пришлось разбить миску. У нее было секунд пятнадцать, чтобы решить, какая самая ненужная. Место, в которое надо было кидать — стену между кухонным столом и дверью, она выбрала уже давно и пользовалась им: ни плитку на полу, ни мебель не испортишь. Пока решала, всем нутром сжала, сдавила птицу, она вытянулась и ждала своего. Миска врезалась в стену с долгожданным кряком разрушения, на плитку с тупым звоном посыпались куски. Внутренний кулак ослабился, птица потрепыхалась и затихла, заплакала.  Прибежал муж, утешал, помог собрать осколки. «Голова очень болит, не увидела, задела нечаянно». Хорошо есть мигрень, на нее можно валить, сколько таблеток съедено, чтобы иметь право лежать под одеялом с головой, и никто б вопросов не задавал. 

Но выходя из кухни, муж обернулся и бросил на нее короткий взгляд. 

Объяснить про птицу Лиза никому бы не смогла, всякому ее жизнь казалась очень удачной — второй, очень на этот раз хороший брак, общая девочка Варька, переезд в Статен-Айленд, где теперь они жили в небольшой квартире с высокими окнами, светлой икеевской мебелью, электронным пианино и картой Москвы 1896 года на стене. До набережной пять минут ходу, а там за рекой — Бей-Ридж. 

Варя обычными для младенцев приемами (неостановимыми приступами крика, отитом и плохим сном) долго не давала Лизе вспомнить о себе, и это ее спасало.

Но каким-то утром к концу третьего года семейной жизни она проснулась не от Вариного звонкого голоса, а сама, после полноценной ночи, как до ребенка. Муж уже встал и собирался на работу, и Лиза поняла, что он позаботится о Варе, они позавтракают и вообще справятся без нее. Она лежала в пустоте, как больной раком, который через годы после успешной операции вдруг чувствует забытое натяжение в том самом месте и понимает про метастазы. Но внутри была не опухоль, а птица. Черная, с острым желтым клювом и красными бешеными глазами, она снова начала клевать изнутри и через шесть месяцев выклевала Лизу почти всю.

Птица существовала в ее жизни и раньше, она была потише и поменьше, и Варе удалось на несколько лет заставить ее замолчать, почти исчезнуть,  и Лиза думала, что навсегда.

Лиза была человеком страстным и деятельным, но ее страстность была постоянной, а деятельность — кратковременной. Лизины силы и энтузиазм кончались за пять шагов пути, на шестом в ее душе начинал бродить ужас, что она не сможет завершить начатое, что будет дожимать его одним упорством, и результаты окажутся вымученными и жалкими, а если будет можно, то Лиза бросит все совсем.  Когда Лиза бралась за новое, и любопытство и предчувствие интересного поджигало ее и приводило в действие, вылупившаяся после какой-то из сейчас уже кажущихся неважными неудач птица заводила скрипучий вой: «Не сможешь, оставь, прячься, уйди!», клекотала и билась, вводя Лизу в резонанс. 

Особенно невыносимым было то, что жизнь большинства их знакомых была содержательной и насыщенной — они преподавали в университетах, открывали выставки, у них выходили книги, и их благодарили аспиранты. Один хороший знакомый полиглот написал азбуку цыганского языка. А Лиза никак не могла решить, можно ли уже выбросить пакеты с ее замороженным молоком или нет. Она хваталась за все, переводной том записок Да Винчи лежал на тумбочке у кровати, и она начинала его читать с десяти разных мест. Но в насмешку там были назидательные наставления о пользе творчества и усердного труда, сравнительное описание сосудов человека и животных, строение печени и почек, вероятно, смертельно устаревшее, и Лиза в отчаянии листала страницы, понимая, что не прибавляет к осмысленности своей жизни ничего. На описании опытов с лягушками, в которых те переставали дергаться, только когда им перебивали спинной нерв, а до этого продолжали трепыхаться без лап, головы и кожи, Лиза отложила книгу совсем: аналогия была слишком очевидной.  

Лиза пыталась возобновить брошенные много лет назад аспирантские исследования по психологии глухонемых подростков, но так увязла в поиске работ, и на чтении первой же из них ей стало так неуместно жалко этих детей, на которых собирали мертвую статистику в карьерных целях, что, продержав месяц открытыми в браузере эти двадцать пять файлов, она все закрыла, даже не сохранив ссылок. 

Вчера их общий друг пригласил их на свою фотовыставку в Линкольн-центре, а у Лизы четвертый день портился фарш в холодильнике, и через две недели ей должно было исполниться тридцать девять. 

Чем больше дел она начинала, тем невыносимей для нее оказывалось продолжать их, она застывала в них, как в клее. Даже самые простые вещи ей теперь не удавалось закончить: так, после душа она хваталась за маникюрные щипчики, чтобы обработать ногти на ногах, но уже на третьем пальце чувствовала, как птица больно тянет что-то из позвоночника, потому что Лиза занимается всякой ерундой вместо важного. Ее пальцы начинали дрожать, острый клювик щипчиков резал мимо в живое мясо, и она бросала щипцы в сторону и бежала за пластырем, оставляя попытки на несколько дней. На то, чтобы постричь все десять пальцев, теперь уходило две недели, но выезжать из дому и тратить на эту бессмыслицу два часа было еще трудней.

Еще до этого замужества она пробовала бороться с птицей психотерапией,  лекарствами и китайской гимнастикой, но это тоже были проекты с общей для всех Лизиных дел несчастливой судьбой. Рассчитыват