Сегодня Лизе пришлось разбить миску. У нее было секунд пятнадцать, чтобы решить, какая самая ненужная. Место, в которое надо было кидать — стену между кухонным столом и дверью, она выбрала уже давно и пользовалась им: ни плитку на полу, ни мебель не испортишь. Пока решала, всем нутром сжала, сдавила птицу, она вытянулась и ждала своего. Миска врезалась в стену с долгожданным кряком разрушения, на плитку с тупым звоном посыпались куски. Внутренний кулак ослабился, птица потрепыхалась и затихла, заплакала. Прибежал муж, утешал, помог собрать осколки. «Голова очень болит, не увидела, задела нечаянно». Хорошо есть мигрень, на нее можно валить, сколько таблеток съедено, чтобы иметь право лежать под одеялом с головой, и никто б вопросов не задавал.
Но выходя из кухни, муж обернулся и бросил на нее короткий взгляд.
Объяснить про птицу Лиза никому бы не смогла, всякому ее жизнь казалась очень удачной — второй, очень на этот раз хороший брак, общая девочка Варька, переезд в Статен-Айленд, где теперь они жили в небольшой квартире с высокими окнами, светлой икеевской мебелью, электронным пианино и картой Москвы 1896 года на стене. До набережной пять минут ходу, а там за рекой — Бей-Ридж.
Варя обычными для младенцев приемами (неостановимыми приступами крика, отитом и плохим сном) долго не давала Лизе вспомнить о себе, и это ее спасало.
Но каким-то утром к концу третьего года семейной жизни она проснулась не от Вариного звонкого голоса, а сама, после полноценной ночи, как до ребенка. Муж уже встал и собирался на работу, и Лиза поняла, что он позаботится о Варе, они позавтракают и вообще справятся без нее. Она лежала в пустоте, как больной раком, который через годы после успешной операции вдруг чувствует забытое натяжение в том самом месте и понимает про метастазы. Но внутри была не опухоль, а птица. Черная, с острым желтым клювом и красными бешеными глазами, она снова начала клевать изнутри и через шесть месяцев выклевала Лизу почти всю.
Птица существовала в ее жизни и раньше, она была потише и поменьше, и Варе удалось на несколько лет заставить ее замолчать, почти исчезнуть, и Лиза думала, что навсегда.
Лиза была человеком страстным и деятельным, но ее страстность была постоянной, а деятельность — кратковременной. Лизины силы и энтузиазм кончались за пять шагов пути, на шестом в ее душе начинал бродить ужас, что она не сможет завершить начатое, что будет дожимать его одним упорством, и результаты окажутся вымученными и жалкими, а если будет можно, то Лиза бросит все совсем. Когда Лиза бралась за новое, и любопытство и предчувствие интересного поджигало ее и приводило в действие, вылупившаяся после какой-то из сейчас уже кажущихся неважными неудач птица заводила скрипучий вой: «Не сможешь, оставь, прячься, уйди!», клекотала и билась, вводя Лизу в резонанс.
Особенно невыносимым было то, что жизнь большинства их знакомых была содержательной и насыщенной — они преподавали в университетах, открывали выставки, у них выходили книги, и их благодарили аспиранты. Один хороший знакомый полиглот написал азбуку цыганского языка. А Лиза никак не могла решить, можно ли уже выбросить пакеты с ее замороженным молоком или нет. Она хваталась за все, переводной том записок Да Винчи лежал на тумбочке у кровати, и она начинала его читать с десяти разных мест. Но в насмешку там были назидательные наставления о пользе творчества и усердного труда, сравнительное описание сосудов человека и животных, строение печени и почек, вероятно, смертельно устаревшее, и Лиза в отчаянии листала страницы, понимая, что не прибавляет к осмысленности своей жизни ничего. На описании опытов с лягушками, в которых те переставали дергаться, только когда им перебивали спинной нерв, а до этого продолжали трепыхаться без лап, головы и кожи, Лиза отложила книгу совсем: аналогия была слишком очевидной.
Лиза пыталась возобновить брошенные много лет назад аспирантские исследования по психологии глухонемых подростков, но так увязла в поиске работ, и на чтении первой же из них ей стало так неуместно жалко этих детей, на которых собирали мертвую статистику в карьерных целях, что, продержав месяц открытыми в браузере эти двадцать пять файлов, она все закрыла, даже не сохранив ссылок.
Вчера их общий друг пригласил их на свою фотовыставку в Линкольн-центре, а у Лизы четвертый день портился фарш в холодильнике, и через две недели ей должно было исполниться тридцать девять.
Чем больше дел она начинала, тем невыносимей для нее оказывалось продолжать их, она застывала в них, как в клее. Даже самые простые вещи ей теперь не удавалось закончить: так, после душа она хваталась за маникюрные щипчики, чтобы обработать ногти на ногах, но уже на третьем пальце чувствовала, как птица больно тянет что-то из позвоночника, потому что Лиза занимается всякой ерундой вместо важного. Ее пальцы начинали дрожать, острый клювик щипчиков резал мимо в живое мясо, и она бросала щипцы в сторону и бежала за пластырем, оставляя попытки на несколько дней. На то, чтобы постричь все десять пальцев, теперь уходило две недели, но выезжать из дому и тратить на эту бессмыслицу два часа было еще трудней.
Еще до этого замужества она пробовала бороться с птицей психотерапией, лекарствами и китайской гимнастикой, но это тоже были проекты с общей для всех Лизиных дел несчастливой судьбой. Рассчитывать на новый виток походов к психологам не приходилось, между ней и мужем молчаливо подразумевалось, что долгожданная совместная жизнь и ребенок сами собой избавили ее от прошлых проблем, и воспроизводить в этой семье жалость и подозрительность она не хотела ни при каких обстоятельствах.
Но сегодня она ударилась о настороженный разоблачительный взгляд мужа, как задевают на ходу босым мизинцем железную ножку стула — боль от неожиданности была непереносимой. Чувствовать начало конца в своих делах она умела замечательно и здесь сразу его распознала. Раскосый заяц, брошенный Варей в кухне на полу, молча смотрел на Лизу с ее непоправимо испорченной жизнью. Она села за компьютер и вбила первый запрос. Птица как будто почувствовала, что это делается в ее пользу, для хаоса и отступления, и сидела смирно, навалившись тяжестью где-то в районе затылка. Лиза читала, смотрела на картинки, и ее подташнивало. К двум часам она приняла решение, каменно трудное, но других не нашлось. Сегодня был день, когда Варю забрала к себе приходящая няня, и до шести вечера было время действовать.
***
Начало ноября в Нью-Йорке — переменчивая пора с редкими ясными днями, а этот был солнечный, лимонные и винно-красные головы деревьев на набережной пропускали свет, но резко и холодно прорывался ветер с реки. Она пыталась не смотреть вокруг, ей не хотелось, чтобы дома, деревья и свет отговаривали ее от задуманного.
На подъеме моста она все-таки оглянулась назад, на тесный Статен-Айлэнд. Над невысокими домами справа от моста поднималась треугольная крыша с крестом — Церковь Непорочного зачатия, она была там дважды, слушала их пение (религиозная сторона ее не слишком интересовала), поняла, что ее голос мог быть там ведущим, и даже собиралась обсудить с пастором свое участие в хоре. Конечно, птица все заклевала, ее истеричные аргументы были такими, что она не только не решилась на переговоры, но и больше там не появилась.
Лиза шла по мосту, по узкой пешеходной дорожке, отделенной от потока машин бетонным бордюром, от ртутной воды отводила глаза, глядела под ноги. Небольшое, но тяжелое и неудобное содержимое рюкзака било по позвоночнику при каждом шаге. Птица внутри шипела и дергалась. На той стороне реки уже бежала, чтобы ничего не слышать ни снаружи, ни изнутри, не думать, не решать, только двигаться механически быстро, по возможности дышать так, чтобы не делать сильней боль внутреннего разрушения. Потом спустилась по ступенькам вниз.
На нижней площадке разделась. В этом не было особенного резона, но находиться в ледяной воде в тяжелой липнущей одежде она не хотела и неосознанно выбрала способ действий, близкий к обычному купанию. Перед последним шагом расстегнула рюкзак и вытянула то, что ей было нужно.
Лиза шагнула в воду и сразу ушла с головой. Вынырнула и судорожными гребками поплыла от берега. Это было продумано заранее, чтобы не поддаться искушению тут же вернуться. Метров через десять она на секунду застыла и, уже с останавливающимся дыханием, попробовала нырнуть. На самом деле даже чуть-чуть вытолкнуть себя из воды для ныряния у нее не вышло, ее согнутое резкое движение вперед было только ударом лица в холодную резиновую поверхность, ее окатило, и она снова погрузилась в воду, казавшуюся формалином, едва не выпустив остатки задержанного в груди воздуха.
То, что происходило, вдруг оказалось таким нечеловеческим и противоестественным, что немедленно отменило угар и безумие ее жизни с птицей. Она почувствовала себя так, как будто вошла детскую, где глупый больной ребенок, воспользовавшись своей свободой, устроил пожар. Как она позволила это! Но этим ребенком тоже была Лиза, и ее нужно было спасти. Она дернулась вверх, пытаясь выгрести, не захлебнуться и разглядеть, с какой стороны берег. Уши заложило, горло рвало кашлем, она билась в холодной черноте, но двигалась назад, к спуску. На бетонной стене набережной чуть выше площадки, на которую нужно было забраться, торчало небольшое ушко арматуры. Она ухватилась за ребристую железную петлю обеими руками, закинула на площадку ногу и, готовая к любым повреждениям и любому исходу, последним страшным движением рванулась на выходящий из воды бетон. Живот тяжело шлепнул по камню, потянуло назад, Лиза елозила телом и ногами, пытаясь вылезти. Чуть не утянула за собой рюкзак, инстинктивно схватившись за него, как за опору, но сразу отпустила.
Она выбралась. Стояла на четвереньках, упершись разъезжающимися ободранными коленями, локтями и головой в неровный и скользкий камень, и пыталась унять дыхание. Не поднимаясь, потащила из рюкзака полотенце, начала себя тереть, с трудом натянула сопротивляющиеся набухшему окоченевшему телу термические штаны, носки и толстовку. Попыталась разорвать упаковку химических вкладышей для согревания обуви, но застывшие руки не годились для тонкой работы, и, бросив пакет, она взялась за кроссовки. Достала из рюкзака тяжелый металлический термос с чаем. Она ошпарила язык и нёбо, но даже обрадовалась этому: мелкая боль была доказательством жизни.
Потом она нетрезво шла через мост назад, останавливалась и прислонялась к железному ограждению для отдыха, но, почувствовав непереносимый сейчас холод металла, отталкивалась и двигалась дальше. Но она уже была одна, внутри стало пусто и заполнялось теплой кровью. Найденное утром исследование Хаттунена о влиянии шока при водной гипотермии на маниакально-депрессивные состояния критиковалось как мало доказанное и очень рискованное, но оно сработало.
Она вспомнила о церковном хоре — завтра пойду туда разговаривать, Варю возьму с собой, заодно и погуляем. И, совсем согревшись, она убыстрила шаг и запела: «Гаудеамус игитур, ювенес дум суммус!» Латинский гимн был студенческий, а не церковный, но про главное, и Лизин голос, оставив дрожь, креп и взлетал над рекой.
***
Дома Лиза начала наводить порядок, сначала одна, потом с Варей. Они играли в горбатых верблюдов, вытирая полы; в берлогу — разбирая вещи в гардеробной; в рыбку, которая всегда хотела спать, — во время купания. Выходя из детской, она еще чувствовала остаточные клубы эйфории, вдруг вспомнила: «Господи, неужели я, как человек, буду с педикюром ходить!» и повернула в ванную.
Все равно времени это заняло достаточно. Она уже взялась за последний палец, когда почувствовала откуда-то с уровня пола неодобрительный взгляд маленьких черных глаз. Еще ничего не было сказано, но ее рука с ножницами дернулась, и на мизинце надулся темный шарик крови.