Первый раз муж ударил её случайно — она уронила чашку, кажется, из-за вечной своей несобранности, и он с оттяжкой отвесил ей леща и потом с любопытством наблюдал, как она, поднимаясь, промокает пальцами кровь на губе. Так же отстраненно, неторопливо смотрел он, вытягивая из неё своими белыми прохладными пальцами длинные оргазмы, исследуя и безучастно интересуясь: ну? А вот так? И в ночь после удара, уже бешено задыхаясь, она не могла понять, любит ли — или ненавидит этого человека.
На следующий день они ехали к ее родителям в Калугу. Припухлость в углу рта была почти незаметна, но синяк на переносице было не скрыть. Она не знала, как относиться к тому, что ее ударили — её воспитывали другими методами, поэтому реакцию родителей на следы побоев она ждала, как ребенок, предвкушающий новогодний подарок. Даже сердце замирало от того, что же это будет, долгожданная радость или унылый набор чего-нибудь полезного. Она знала, что их реакция определит её дальнейшую жизнь, и её немного лихорадило и подташнивало всю дорогу до родительского дома.
Мать в образе бледной, но энергичной королевы, не подняла даже бровь. Отец сделал вид, что ничего не заметил. Псы ластились, прыгали, сбивали с ног и тащили играть с привычным энтузиазмом. Только сестра наедине указала пальцем на желто-черное пятно на её лице и как будто о чем-то стыдном спросила: Больно? Нет, больно уже не было. Семья одобрила, значит, так и нужно — и больше к этому вопросу Солнышко не возвращалась. Поздней ночью, на кухне, вглядываясь в свое лицо, отражающееся в зеркальной панели холодильника — подарке мужа на тридцатипятилетие — она думала, что если бы муж трахал её сейчас не сзади, а был бы под ней, связанный, как она часто мечтала, вряд ли бы ему понравилось на неё смотреть. И она улыбалась, хоть это и было немного больно.
Пьющая женщина — пока она выполняет свои обязанности — вызывает сожаление и не вызывает вопросов. Она начала пить, потому что темные очки якобы с перепою хорошо скрывали синяки, а то, что очки не закрывали, можно было отнести на последствия веселой ночи, плохо замазанные тональным кремом. Побухивает — сочувственно кивали на работе — ну, при такой нагрузке, это понятно. Солнышко работала в крупной юридической конторе, была жестким и хватким юристом, и ей пророчили хорошее будущее в министерстве или думском комитете. Солнышком её звали родители (так же, как и вторую сестру, что поделать — фамилия такая), подруги, бывшие одноклассники и даже — с другой интонацией — коллеги и подчиненные. Она сохранила фамилию и в замужестве, и когда развелась, но прозвище было для неё набором букв, не несущих ни теплоты, ни света.
Ребенок получился случайным — после перенесенной в молодости травмы шанс Солнышка забеременеть в сорок был мизерным. Она не предохранялась, и уже два года занималась сексом с мужем, только когда он её насиловал. За двадцать лет брака чувства её уже перегорели, и она думала, что немного грубости добавят пикантную искру в их утратившую свет сексуальную жизнь. Это было больно, но даже немного забавно, и она не придавала особенного значения редким вспышкам страсти со стороны мужа, если они не оставляли заметных следов на её лице.
В тот момент, когда Солнышко поняла и убедилась, что беременна, ей показалось, что в груди, на уровне левого соска, что-то треснуло, как промерзшая ветка, в лицо ударили жар и краска, и она чуть не задохнулась от того, каким ярким вдруг стал бледный кафель её ванной. Родителям, конечно же, ничего не сказали, муж вроде был рад. Он не знал, что во вновь открывшемся Солнышку цветном мире его лицо выцвело и приобрело темную бесформенность, иногда прерываемую вспышками оргазмов.
Беременность замерла на тринадцатой неделе, сама собой. Она не хотела верить, ходила, прислушиваясь к себе, к своему животу, пыталась уловить краткие биения сердца и живой ток связи с младенцем и оттягивала выскабливание, как могла. Когда уже очищенная от неживого плода Солнышко вышла в приемный покой, ей вполне логичным показалось сказать мужу, что они разводятся.
Муж даже не стал бить её — накрутив волосы на кулак, он входил в неё в прихожей, едва только захлопнулась дверь, а она только шипела горлом, через которое вдруг перестал проходить воздух, и думала о том, какой из ножей на её хирургически блестящей кухне… но думала так, отстраненно. На следующий день муж принес Джека, сказав, что кот, конечно, не ребенок, но почти. Джек, черномордый и вислоухий, хозяйку в ней не признал, общение сведя к требованиям вовремя наполнять миску с едой.
После развода муж приходил под разными предлогами, чаще всего — покормить скучающего кота или обсудить продажу и раздел совместных дач и квартиры. Он насиловал её, и каждый раз это было всё больнее и неприятнее. Она понимала, что не любит и не хочет больше этого мужчину, но не впустить его к их общему коту она не могла — слишком сильно тот радовался приходу хозяина.
Солнышко переживала и мучилась, но в какой-то вечер ответить на звонок в дверь ей стало проще. Муж не обратил внимания на неаккуратно перевязанные запястья — она слишком часто и легко травмировалась — и сразу прошел на кухню, зовя Джека.
Джека нет, сказала она.
Как это, нет?
Его нет, он на балконе. А ты больше никогда сюда не придешь.
Он двинулся было к ней, но её покатые плечи, перевязанные руки, безжизненный взгляд, бесцветность и монотонность голоса остановили его. Он почувствовал, что его энергия крепкого, яркого, уверенного в себе мужчины стремительно покидает тело, и что надо что-то делать, чтобы сохранить хотя бы следы, остатки, не выцвести и не погибнуть в этой квартире. Он поднял на балконе ещё мягкий труп кота, с показным вызовом сорвал со стола скатерть — рюмка и пустая бутылка запрыгали по полу, но не разбились, — и нарочито медленно вышел, аккуратно закрыв дверь.
Солнышко сползла по стене и принялась яростно мастурбировать, раздирая себя горлышком водочной бутылки и повторяя: Никогда. Сюда. Не придешь.