Баба Нюра шла по селу Топольному. Черные ее галоши оставляли на глинистой земле семенящую дорожку — след к следу, будто ребенок балуется. В семьдесят три какой уж шаг от бедра? Тело жесткое, непослушное. Шаркаешь понемногу, и то ладно. Горячий июль делал воздух густым от запаха скошенной травы и преющего навоза. А ведь это еще раннее утро. В полдень так и вовсе от жары помереть можно. Птицы это понимали и голосили так, словно другого шанса и вовсе не будет, а в последний раз как не петь?
Баба Нюра оглянулась на Злату. Корова ковыляла за ней на тонких своих, иссохших ногах. Глаза ее к старости стали слезиться, что придавало рыжей морде совсем уж страдальческое выражение. Идет и плачет. Двадцать два — это по человеческим меркам почти семьдесят. Ни капли молока за последние годы. Сосед ее, дядя Митя, сначала хохмил по этому поводу, потом жалел бабку молоком да сметаной, а в последние дни так и вовсе злился: «Помрешь, старая, сливок не напившись. Козу могла бы взять, да еще и на похороны останется. Совсем дурная стала! Скотину жалеешь, а тебя кто?» Митя сам, как та корова — ни пользы, ни задора. Всех схоронил: и братьев, и жену-красавицу, и детей малых. Может, он и знает как надо, но не по-христиански это, не по правде.
Корова плелась по бесконечной улице. Медленно шла, нехотя, как будто все понимала. Утирала слезы и сама баба Нюра, дергала за веревку, да только кто кого вел? Непонятно.
Проковыляли мимо церкви: маковка, сени, престол. Не церковь — одно название. Кто старых икон нанес, кто из журнала вырезал. Все сгодилось. Отец Геннадий молодой, голова курчавая, едва сединой тронута, но говорит хорошо, умно. Слушаешь его, и душа светом умывается. Все мы, говорит, живем в потоке добра и зла. Каждый сам выбирает, чего в его жизни больше будет.
Дошли до дома культуры. Когда построили его, Нюра пела под гармонь про синий платочек. Сосед Митька пялился на нее, рот открыв, свистел двумя пальцами на весь «культурник», отчего был бит Иваном Алексеевичем, и не раз. Сорок лет с Ваней прожили, а он все Мите через забор кулак тряс, а то и вовсе посреди локтя руку переламывал. Ишь, страсти какие!
Баба Нюра сама себе рассмеялась, слезу утерла, сухими губами своими пошамкала. Надо было водичку взять, доктор Малышева всегда говорит с водичкой ходить: и тем, кто с давлением, и сердечникам, и с почками. Но в чем носить-то ее? С бутылкой в руках не много работы сделаешь.
Еще через двадцать минут язык к нёбу окончательно прилип, а до колонки два километра крюк. Да и бог с ним. Времени не счесть. Сколько есть — теперь все себе. Дети в городе, внуки в столице. В стеклышки своими пальцами бьют, глаз не отрывая, каждый в своем пузыре прячется — не достучаться. Нюра им то жука принесет, то ромашек, то пирогов из печи достанет, все не впрок. Другие они. Смеются, жми, говорят, бабка, на иконки. Тьфу, святотатство.
У колонки посидела на камешке. Сама попила, Злату напоила. Она хоть и скотина, а тоже человек. Родилась, как подарок на Восьмое марта. Все совхозные с пастбища обратно бежали, успевай только ловить, а эта домой шла. Встанет у забора и мычит жалобно и протяжно. В хлеву вечно мордой тычется в передник, ищет краюху. Знает, что Нюра гостинцев принесет. Кому, как не ей?
«Баба Нюр? — У забора, подбоченившись, стояла сдобная женщина в белом платке. — Никак, решилась? Ну, слава богу. Уже две недели туда-сюда топчешься. Пора уже отпустить бедолагу. Сама падет — ни копейки не выручишь». Старуха губы только поджала в ответ, но настырная баба не отставала: «Говорят, к тебе дядя Митя сватается?»
Тут уж Нюра не выдержала: «Христос с тобой, Нина, мне уже на погост пора, какая там свадьба?»
Та в ответ голову закинула, хохочет: «А то, смотри, мужик хороший, рукастый, да и ты бабка крепкая, будете вместе век доживать. Может, ты еще лет двадцать протянешь, а то и до ста проживешь. Еще на серебряной свадьбе спляшем! Вот внуки удивятся. На шоу тебя, к Малахову отправим». И, хлопнув калиткой, не дала и слова поперек вставить, заорала дурным голосом на весь двор: «Слышь, Николай, бабу Нюру за дядю Митю сватаю, шафером пойдешь?»
Откуда-то из сарая раздались приглушенные голоса и хохот. Нюра и слушать не стала. К вечеру сплетня обрастет узорами, того и гляди, сваты с гармонью и в самом деле во двор завалятся. Срамота. А вон выставишь — скажут, отвергла последнюю любовь. Сам Митя, поди, про то ни слухом, ни духом, но кто его знает? Может, он сдурел на старости лет.
За этими размышлениями Нюра дошла до комбината. Огромный, из стекла и металла, он казался хрустальным дворцом. Будто вырос тут по волшебству прямо из жирной деревенской земли. Окна его сверкали, отражая горы, быструю речку и пожилую женщину с коровой. Лицо ее было красным, волосы выбились из-под платка. Нюра тут же перевязала его на городской манер, заправила пряди, а потом вдруг приподняла подол длинной юбки до самых колен.
Комбинат показал ей ноги: белые, сильные, без единой венки и проклятых черных пятен, которые щедрыми пригоршнями рассыпало солнце по ее рукам, груди и шее. Такие ноги и у молодых-то поискать!
Посмотрела на это баба Нюра, развернулась, да и пошла со своей буренкой прочь. Но как-то по-другому пошла. Плечи расправила, нос задрала, идет и подбородком по небу чиркает. А на душе у нее хорошо стало, радостно.
Не успела она и пяти дворов миновать, как в спину ей раздался мужской крик: «Стой, старая! Нюрка, вернись, не дури, кому сказал! Я твою скотину через неделю и принимать не буду. Слышишь?» Мужчина в робе и кожаном фартуке сплюнул под ноги: «Не бабка, черт в юбке, хоть выкрадывай у нее эту клячу».
Баба Нюра даже оборачиваться не стала, рукой махнула и крикнула: «Поживем еще, Никитич!» Да так крикнула, что вспорхнули в небо какие-то пичуги с куста, закурлыкали индюки, всполошилась свинья у забора. В один миг все пришло в движение, и стало ясно, что и в самом деле еще поживем.