I
Было 20 июня — день, в который родились или умерли известные и малоизвестные актеры, поэты, музыканты, летчики, изобретатели, нобелевские лауреаты, православные святые, священномученики и чудотворцы, в общем, ничем не примечательный день.
Лето дышало в лица москвичей липовым цветом и раскаленным гранитом.
Илья с Татьяной, спасаясь от полуденного пекла, выбрались к Терлецким прудам и гуляли вдоль воды. Вконец устав, шли молча — все разговоры уже переговорили, уже съели по початку желтой, густо посыпанной солью кукурузы, долго смотрели на утку и ее совсем крохотных птенцов, которые, раскрыв свои голодные клювики, подражая матери, глотали бурую, с ржавыми водорослями воду.
— Домой?
— Пойдем. — Не успел он договорить, как на пешеходной дорожке, посыпанной мелким песком и щебнем, послышалось шуршание шин. Из-за деревьев показались две полицейские машины — «Форд» и сзади него, как его прицеп, большой «Соболь» с пассажирской будкой без окон. Они двигались медленно, боясь раздавить гуляющих. Мигалки горели синими огнями, но сирена была выключена, и оттого казалось, что они и не едут, а крадутся.
У озера, куда они направлялись, уже собралась большая толпа зевак: купающиеся повылезали из воды и сгрудились плотной стеной обнаженных тел.
— Пошли посмотрим, — сказал Илья, — может, кто из наших приехал. — Он показал на вторую машину, ту, что была без окон: — Это труповозка.
Татьяна пошла за ним, уступая любопытству. Подойдя ближе, они смешались с зеваками, от которых пахло алкоголем и мокрой тиной. Дети разного пола, одетые только лишь в трусы, шлепали босыми ногами по песку, норовя подобно маленьким утятам вытянуть худые шейки и поглазеть на произошедшее. Трое здоровых полицейских в темной форме, в полном облачении, с оружием и дубинками, висящими на поясе, уже выгрузились из машин и неспешно направлялись к озеру. Толпа ширилась, обрастая новыми телами.
Мимо проходил молодой папаша с двумя маленькими девочками трех и пяти лет, он был совершенно пьян, но пытался казаться трезвым. Девочки, увидев скопление людей, тоже хотели посмотреть, но он, громко рявкнув «мимо проходим», попытался прикрыть их глаза своими ладонями. Не рассчитав свои силы, он чуть не рухнул на полицейского и тотчас громким голосом спросил: «Утоп, что ли, кто?» Полицейский, посмотрев на него с деланным упреком, отрицательно помотал головой.
Илья подошел поближе, Татьяна осталась стоять шагах в десяти. Вдали послышался звук сирены скорой помощи, которая, видимо, застряла на перекрестке, и, пытаясь объехать по встречной, кричала разноголосицей «иуууу-иууу». Эхо, вторя «иууу-иууу», отражалось, перепрыгивая на соседние дома.
Услышав угрожающие раскаты скорой помощи, Татьяна почувствовала, как что-то гонит ее отсюда, она отвернулась и медленно пошла прочь. Ей навстречу попался один из полицейских, следом за ним, не переставая тараторить, шла женщина лет сорока в одном купальнике и с пляжной сумкой через плечо:
— Я, когда пришла часа два назад, она уже лежала там, под деревом. Я подумала, спит, наверно, мало ли кто тут спит, пьяных-то развелось. Потом я купаться пошла, а когда вернулась, слышу, поет кто-то, это, видимо, она пела, а потом затихла. Я загорать легла, вдруг все забегали, я обернулась, вокруг нее люди, она, говорят, не дышит уже.
II
Медсестра из регистратуры судебно-медицинского морга номер девять, заглянув в секционный зал патолого-анатомического театра, позвала:
— Илья Андреевич, к вам пришли.
Илья Андреевич, прервав диктовку на «ткань селезенки резко дряблая, тусклая, серовато-красная», рукавом халата не спеша вытер пот со лба и раздраженно спросил:
— Кто? Родственники? Пусть позже приходят, я занят. Скажите — вскрытие.
— Это врач из нейрохирургии по поводу Неклимовой.
— Тьфу ты, как некстати, — и, повернувшись к печатавшей диагноз лаборантке, сказал: — Вбей пока, я сейчас вернусь.
Патологоанатом, одетый в фартук из зеленой клеенки поверх белого халата, в смешном колпаке, из-под которого торчали липкие от пота волосы, в прозрачном забрале и синих перчатках, окрашенных бурой спекшейся кровью, выглянул в коридор.
Нейрохирург оказался худощавым длинным юношей, на вид не дашь и двадцати пяти лет, с бледным лицом и почти прозрачными глазами. Он стоял в нерешительности, почесывая нос, и на какой-то краткий миг Илье Андреевичу стало невыносимо жалко его.
— Вы меня спрашивали?
— Да, простите, пожалуйста… Я по поводу Веры Ивановны Неклимовой, я ее два дня назад смотрел, никаких повреждений, ничего… Я… — Он съежился, отчего стал казаться меньше и, потупив глаза, продолжал: — Я тогда один дежурил в приемном.
— Ну-ну, это ваша первая смерть пациента? — покровительственно заметил патологоанатом. — Вот посмотрю я на вас лет через пять.
— На КТ не было никаких изменений…
— Ну, так я ее от сепсиса «хороню», а температуры не было?
— Нет, тридцать семь едва, ничего такого, что давало бы возможность оставить ее в больнице.
— Я должен откланяться, сейчас произвожу вскрытие.
— Да, прошу прощения, я просто, понимаете, не ожидал. Я ее смотрел и ничего не нашел.
— Вы же нейрохирург, узкий специалист. Травмы головы нет, — с некоторым раздражением сказал Илья Андреевич, а про себя подумал: «Вот же суки, отправили этого “желторотика” в морг, нет, чтобы налить ему сто грамм!»
— Давайте я вам по итогам вскрытия позвоню.
— Да, вот мой номер. Позвоните, пожалуйста, я буду ждать.
— Анализы придут позже, химики перегружены, сами понимаете, лето. Но тут налицо сепсис.
Патологоанатом отвернулся, намереваясь идти обратно в секционный зал.
— Сепсис? — переспросил нейрохирург, как будто впервые услышал этот диагноз.
— С сепсисом на такой жаре, сами видите.
— Господи…
III
Вернувшись вечером домой, Илья Андреевич превратился в Илюшу. Переодевшись в домашний халат, долго и тщательно мылил руки в ванной, пока Татьяна не позвала его ужинать. За ужином он рассказал о разговоре с нейрохирургом:
— А помнишь ту женщину, которую мы видели у пруда, тогда еще скорая пыталась ее реанимировать? Умерла в больнице. Я ее сегодня вскрывал, и, представляешь, приходил врач, который ее просмотрел.
Татьяна не спала всю ночь.
Веры Ивановны больше не было и, похоже, не будет никогда. И о смерти ее — не праведной и не героической — никто не вспомнит более. Не была Вера Ивановна ни артисткой, ни ученым, ни изобретателем, а была приехавшей месяц назад в Москву из поселка Пятиморск Волгоградской области нянечкой в поисках работы. Да, видно, что-то пошло не так: деньги кончились, идти некуда, просить помощи не у кого.
Татьяна складывала все внутрь, туда, где, как ей казалось, у человека находится душа. Там уже был потерявшийся в лесу пятилетний Алешенька, которого слишком поздно нашли и он заснул на опушке с мокрым от слез личиком. Татьяна часто пела ему песни про ежика. Был там и повесившийся безответно влюбленный Виктор, написавший на клочке бумаги, что он любил и всегда будет любить только Клаву, а в смерти своей просит никого не винить. Была там и добрейшей души баба Света, которая спешила к больной сестре с гостинцем и дорогу переходила, как положено — по пешеходному переходу, но какой-то лихач не заметил ее. И красные яблоки бабы Светы еще долго лежали на дороге, раздавленные и никому не нужные.
Поместила туда Татьяна и Веру Павловну.