Это был первый приезд Кати в родной поселок за два года. После похорон матери она не появлялась в нашем тлеющем от лени захолустье. В Америке исследовала какие-то длиннословные вопросы каких-то прав человека. В Германии проводила международные конференции то ли для мужененавистниц, то ли для гринписа — наши разное талдычат. Ей совсем не хотелось возвращаться в дом, где зеркала все еще были завешаны. Но нужно было перхоть оградки засмолить.
Её привез автобус-астматик, что соединял нас в неделю раз с крикливой столицей. Вышла из салона на каблучках, в бирюзовой юбке со шлейфом. Магазины, скомканные возле площади, как насесты в курятнике, сразу же заморгали. Она отвернулась, когда дождавшиеся родители начали липко целовать своих детей-первокурсников. Выхватила в толкучке свой чемоданчик и легким циркульным шагом направилась к пустующей квартире.
Первые дни звонкая чечетка ее зеленых босоножек слышна была только возле «Багульника». Там она выщупывала среди заблудших апельсинов те, что покрепче. Любила шершавые яйца домашних кур с нежными пёрышками там и сям. И выпивала полбанки душисто-полынного молока прямо у прилавка. Через неделю бывший одноклассник, обрадовавшись, что есть кому рассказать рассольные истории его похождений, пригласил на день рождения.
Праздновали, как обычно, летом, на речке, у федералки. Растолкали обугленный, кисло-тугой мусор предыдущих попоек и завели свое костровище. Среди гостей молчал Алеша. Жилистый, с карамельным лицом и скромным взглядом, он походил на мрачного ослика. Поддерживал костер, посмеивался шуткам в свой адрес и следил, чтобы никто из бойких не начал драться. Его молчаливость показалась ей мудростью. Она казалась ему ведущей Муз-ТВ.
После гулкого дождя, который раньше времени прикрыл вечеринку, Катя выискивала твердые островки по дороге домой. Земля жвачно целовала ее ноги и грозилась увести туфельки в мягкий плен. Вдруг чьи-то руки обвили ее талию, и следующие дни Леша и Катя не расставались.
Последнее время Катю вертело в центрифуге одиночества. Катя думала, что, разбежавшись, продумав траекторию, она сможет выпорхнуть, но её только глубже засасывало. И вот когда Леша не по плану, без её усилий, сам обвил ее терпким, теплым одеялом своего тела, холодная стиральная железка вроде затрещала.
Как-то они возвращались с речки. Разомлевшие, в струйках воды с волос, до одури зацелованные, шли, сбивая одуванчики. Их окликнул местный жених-рецидивист, задира Колян.
— Ого, какие красивые. И смелые, а?
— Коля, здорово!
— Катюха, ты давно приехала?
— Привет, Коля. Нет, только две недели назад. Как у тебя дела?
— Да все зашибись. Никто не козёл! Ахахахаха.
Саднящий прищур его глаз заставил Катю второй рукой ухватиться за локоть Леши.
— О, такого я еще не слышала!
— Да, никто не дурак, никто не козёл! — Леша без смеха повторил присказку и убрал Катину руку с локтя.
— А ты, Попович, грёбаный счастливчик… На развод-то уже подал?
Слова вздёрнули Катю крючком за позвоночник. Желудок ушел к спине, улыбка вздрогнула, но не сдалась. Алеша едва взглянул на нее и почему-то облегченно ответил:
— Нет еще.
Катя силилась вздохнуть. Она пыталась выпрямиться, приструнить руки. У нее не получалось. Но она не выпускала дубовые глаза юмориста из виду. Тот ухмыльнулся и попросил дать сигарету. Леша послушно полез в карман и отдал едва начатую пачку. Затем ляпнул что-то про оставленные канистры бензина, и они зашагали в сторону квартиры.
Поселок всегда был похож на блюдце — любая упавшая ресничка обгладывалась растолстевшими продавщицами и камазистами. Или на лист бумаги — он громко помнил и тихо забывал. Здесь летом солнце слепило глаза. А осенью дождь превращал площади в громадный ливневый таз.
Сейчас сухая жара тошнила. Пират, хромавший за ними с самой речки, полоскал траву слюной. Воздух над придорожным тысячелистником жужжал. Хотелось вернуться к реке, с криком вбежать в ободряющую воду, юркнуть к самому дну и, пока есть силы, не всплывать в эту злую кухню.
Шли они долго, и пот от солнца вилял вдоль позвоночника. Катины босоножки попеременно застревали в колючем песке. А её взгляд отуплённо елозил по спине Леши.
— Давай сначала переоденемся в сухое!
— Ты её любишь?
— Тебе-то это зачем?
— Я думала, мы едем! Я же уже билеты заказала. Я же хотела…
Она яростно стягивала прилипший купальник, лямка отпружинила по груди, и Катя, зажмурившись, сложилась в кресло. Леша сел на край кровати и терпеливо ждал.
Мякиш пыли под тумбочкой гулял вслед за порханием сквозняка.
— Зачем я тебе, Катя?
— …
— Тебе со мной было хорошо?
— Да.
— Это главное. Сейчас уедешь, и будет еще…
— Так ты давно все решил?
Голос-гиена выдавал с потрохами. Катя едва взглянула на Лешу, но поняла, что не может остановить накатывающую дамбу слез. Она уложила мокрое лицо на колени, уставилась в пол. Голени начали покрываться гусиной кожей, ступни, все еще покрытые песком, стыли на бетонном полу.
— Как же можно без любви? Как вы тут все живете? Вас не любили, и вы не умеете…
— Главное, что нам с тобой было хорошо. Мне — очень! …Тебе надо остановиться и отдышаться.
— Хах, с дыхалкой у меня получше некоторых!
— Ты меня поняла…
— Что со мной не так?! Господи… Мама, почему мне так не везет?
— Успокойся, слышишь. Один месяц, и ты меня забудешь! Ну Катенька…
— Я люблю тебя! Я хочу вместе и счастливо жить в Берлине! Леша…
Она пыталась его поцеловать, но он отвел губы и ласково прижал её к груди. Через полчаса Катя успокоилась. Она вдруг одернулась от его горячих ребер. Встала, собрала сосульки волос в хвост и обернулась к Леше: «Пожарь картошки, а?» Потом они спали.
Через неделю, сбросив босоножки в прихожей своей съемной берлинской квартиры, Катя захлебнула аэрофлотовский йогурт и быстро облачилась в найки. Скорей в Тиргартен! Солнце жмурится между платанами. Белки гадают на росе. И ты бежишь, мысли пьянеют от влажного воздуха, новая надежда твердеет с каждым шагом.
А на циферблате далекого поселка всё оставалось по-прежнему. Ни подъемов, ни спусков, ни цвета, ни страсти — менялись лишь цифры и имена. Только Пират всё помнил, сторожил прибытие столичного автобуса и любил купаться с влюбленными на речке.