Когда мне становится жарко, к горлу подкатывает плотный комок, который ни сглотнуть, ни выплюнуть. Под языком что-то сводит, словно я съел горсть кисло-горьких ягод, и рот наполняется слюной. Мама в таких случаях всегда кладет мне на лоб прохладное полотенце, протирает им виски, и спазм отступает.
Когда родители ссорятся, меня тоже тошнит. Они отходят в сторону, и я не слышу, что они говорят, но вижу, как папа начинает интенсивно отгонять руками невидимых мух и двигать щеками, а мама замирает, вжимая в себя плечи с мягкими руками и покрываясь пунцовыми ожогами. Но когда слюна заполняет весь рот и начинает сочиться, мама всегда замечает, трогает спешно отца за плечо и глазами показывает на меня. Спор тут же обрывается, и мама начинает нежно обтирать меня.
С тех пор как мы переехали сюда, эти ссоры стали чаще. Не понимаю почему. Мне тут нравится гораздо больше, чем в прошлом месте. Там, когда я лежал, я видел только шершавый потолок, а когда сидел, то сразу упирался в такую же бугристую гнойно-зеленую стену. Часто ночами мне казалось, что эта коробка медленно и равномерно сжимается надо мной, выкачивая весь воздух, и однажды схлопнется, запечатает меня окончательно в своем плесневелом саркофаге. И я лежал и слушал, не замечает ли кто-то еще надвигающейся катастрофы. Но все было стерильно тихо, только в коридоре раздавалось шарканье санитарок с тяжелыми ведрами, полными хлорки и просоленных половых тряпок, и иногда утробный гул батарей.
Тут же меня совсем не пугают по ночам стены. Как могут пугать такие гладкие желтые стены, как кусочки сливочного масла? И потолок тут невозможно далеко. Даже если бы я смог оттолкнуться от пружинистого матраса и распрямить мои длинные непослушные ноги, и еще выбросить вверх обе скрюченные руки — все равно я бы так и не достал до верха этой комнаты. А еще, говорят, тут есть широкое окно, я его самого не вижу, но по утрам я точно слышу шумную улицу, затекающую к нам перебранкой нетерпеливых гудков и шорохом миллиона ног. Мама мне не верит, говорит, что улица тут далеко, а рядом парк. Я там еще не был, потому что моя Аня осталась в старом месте, а новой Ани мама пока не нашла. Но она обещает найти, и тогда мы сможем с этой новой Аней выйти в парк. Я очень жду, когда снова можно будет ощущать кожей легкие движения воздуха, в старой комнате ветра никогда не бывало, а в парке он точно есть.
Но кроме меня никто не радуется новому месту, мама с отцом продолжают спорить. Слюны набралось уже так много, что она стекает по щеке, но мама не оборачивается, а папа уже не отгоняет насекомых, он рубит воздух большими своими руками. Я начинаю сильнее дышать, мне кажется, что я сейчас захлебнусь слюной и никто не заметит. Рукой я скребу по простыне, пытаясь помахать родителям, но кроме тихого скрипа пальцев, ничего не выходит. Я пытаюсь издать звук ртом, хриплю, слюни летят во все стороны и даже попадают в глаз. Горло сводит еще больше, и я всеми силами пытаюсь дернуть руку, ударяю ею о тумбочку, и, наконец, мама поворачивается.
Она не касается отца, а тут же бежит ко мне, вытирает рот салфеткой и достает влажные полотенца. Мне становится наконец лучше, мягкая ткань снимает спазм и отгоняет опасность.
Отец не сразу подходит к моей кровати, он опускает голову, трясет ею, как будто с чем-то не согласен и смотрит куда-то между мной и мамой. Из густой тишины, я слышу обрывки его слов. «Устал-тал-тал». Он несколько раз четко произносит это слово, иногда разделяя его на слоги и резко отчеканивая каждый из них, а иногда — словно пропевая. Но с моего ракурса он не выглядит усталым. Может, немного запыхавшимся, но в целом, напротив, он больше похож на полного сил африканского тигра, готовящегося к стремительному броску. Я вижу, что он не размахивает больше руками, они плотно сжаты в кулаки, и так же сильно напряжено его лицо. Он делает глубокий вдох ноздрями, подходит ближе к кровати, но не касается меня. Теперь я слышу его четче.
«Ну что ты его все время трешь? Ты даже не знаешь, нравится ли ему это. Понимает ли он что-то? Ценит ли, что ты его сюда перевезла? Очень вероятно, что это все фикция. Твои выдумки. А он даже не узнает нас».
Как это не понимаю? Как это не узнаю? Я боюсь, что мама поверит и остановится, и хочу дотронуться до нее, показать ей, чтоб продолжала. Ее рука близко, и кажется, что мне требуется совсем немного сил, чтобы дотянуться к ее пальцам, с нежными голубоватыми лунками и такими же венками, проступающими под прозрачной кожей. Я вытягиваю один палец, затем другой, мне нужно совсем немного сил, и я смогу объяснить все маме. Я напрягаю правую часть ладони (левая плохо слушается меня), затем кисть, и даже онемевший локоть немного оживает от моего усилия, и вот я уже всем телом тянусь к ней.
«Туда хотя бы ездить было близко, и Анна эта приходила, — папа снова смотрит прямо на маму, — а сюда мне полтора часа от офиса. Но тебе все равно, да? Меня же ты никогда не спрашиваешь! Я же не имею права голоса. У тебя же есть эта… интуиция. Ей же видней, чем мне».
Он снова неестественно громко набирает воздух, уводит взгляд в сливочную стену: «Ну знаешь, пусть она, твоя интуиция, тогда и платит за это все. А я все, с меня хватит». И я больше не слышу папу, он исчезает.
А я боюсь, что мама ему поверит и тоже пропадет, и прохладные полотенца закончатся, и парка не будет, и я прикладываю всю-всю свою силу, чтобы дотянуться до мамы. Рука не слушается и я бьюсь пальцами о матрас, но напрягаю их еще и еще, и ладонь срывается, я резко и неловко хватаю маму за запястье. Она вскрикивает от неожиданности, выхватывает руку и прижимает ее к губам. Она смотрит на меня своими мокрыми красными глазами, сжимает губы в тонкую бесцветную полосочку и морщит болезненно нос. Эх, наверно, слишком сильно схватил ее, прости, мама.