Утра уже стали туманными, воздух был холодным, с запахом дымка, — август сдавался осени, а Славка всё ещё не совершил подвига.
Когда он только приехал в деревню, предвкушение было в разы больше него, всё вокруг виделось с высоты, будто сидишь на крыше или ходишь на ходулях. Необыкновенное приключение поджидало Славку, чтобы преобразить его в крутого и сильного! Дело было за малым — найти, кого победить.
Сначала он решил каждый день делать зарядку и тренироваться в стрельбе из рогатки. На четвертый день пошёл дождь, в домике же для занятий места не было. Потом уже решил не продолжать: три дня пропустил, результата точно не будет. Пока пережидал непогоду, залпом проглотил роман «Белый клык». С жадностью схватил вторую книгу Лондона, но там была скучная муть про влюбленного работягу. Осталась подборка журналов «Приусадебное хозяйство». Славка их не особо читал, но вдохновился на преобразования в огороде. Тут воспротивилась бабушка: заставила закопать обратно чудесную яму под компост посреди грядок, утят и вовсе не купила, сказав, что веранда для птичника мала. Еще и обязанности на Славика повесила — обычные поливка и прополка тратили его драгоценное время для подвига.
Славке нравилось ходить в гости к соседям и расспрашивать обо всём. Но больше других он любил Ариныча. В городе у него была известная фамилия учёного-этнографа и уважительные имя-отчество. В деревне же все помнили, что воспитывала его одна мать, потому ему дали матчество. Приходить поговорить было можно только вечером, когда Ариныч занимался монотонными делами — чистил грибы, перебирал ягоду, стругал рейки. Рассказывал он мифы разных народов, с пословицами и присказками. У Ариныча был и собственный внук, Алёшенька, для сказок пока слишком маленький. Все приходили на него смотреть и умиляться, передавали из рук в руки как драгоценность. Алёша скрипел, пищал, капал слюной и кривил губу. В чем таилось его очарование, Славику было непонятно.
В этот вечер Ариныч рассказывал о финских поверьях.
— Есть у нашего мира точное отражение, лишь день с ночью перепутаны. Живут там наши двойники, друг для друга мы смертью приходимся. Как увидишь свою копию — всё, время пришло. Возьметесь за руки, да пойдете дальше. Хуже всего разминуться с двойником: так и будешь бродить по миру неприкаянным призраком. Попасть в зеркальный мир проще всего детям и старикам. Мы у начала и у конца пути, рядом с границей. Раньше было проще простого провалиться на тот свет, потому народы и придумывали столько обережных ритуалов. И через открытые ходы лезли к нам разные чудища, которых не так просто победить.
При слове «победить» Славка подпрыгнул от нетерпения.
— Я тоже хочу быть этнографом! А вы видели эти ходы? Может, и рядом с нами они есть?
Старик усмехнулся.
— Конечно, все основные переходы далеко от нас. Но в лесу за старицей видел я необычно обрубленную сосну, карсикко. Такие деревья всегда разделяли или охотничьи угодья, или отделяли от загробного мира — Туонелы. Если уважить дерево с раздвоившимся стволом хлебом или ухой, то можно попросить его об удаче.
Вот оно! Приключение! Завтра же пойдёт искать монстров. Или открывать лаз на тот свет.
Позавтракав, Славик спрятал один из бутербродов в карман и пошел к двойной сосне. Бабушка успела надеть ему дурацкую панаму, обещали жару. Карсикко было заметным издалека даже в лесу: высокое как сосна и раскидистое как дуб. Будто жук-петроглиф. Славка положил хлеб с маслом у его основания, похожего на слоновью ногу, прикоснулся к нагретой коре ладонями и зажмурился. «Пропусти меня ненадолго, деревце, я только посмотрю!» Комариный писк возле уха отвлёк его от увещеваний. Славик недовольно огляделся: откуда в такую жару комары? Ветер заставил его поёжиться и удивиться: воздух был влажный, ещё чуть-чуть — и ляжет роса, затянутое тучами небо начало тускнеть. А вдруг ливанёт? Пришлось прервать экспедицию и возвращаться. Он почти дошёл до опушки, как его окликнули.
— Слава! Как здорово, что ты здесь! — сзади из-за елей вышла старуха. Одной рукой она вцепилась в костыль, весь обмотанный ветошью. Лицо её, смутно знакомое Славику, светилось радостью от встречи.
Костыль по хвое издавал неприятный звук, будто бабушкин пудель дерет когтями диван: скрее, скрее. Тух, тух — эхом отзывался шаг ступнёй.
— Я соседка Ариныча, Валентина Петровна. Помоги дойти до участка, будь добр! Устала я, сил нет.
Вспомнил! Он действительно её раньше видел, она всё время копалась на грядках. Не говорила ни с кем, только ругалась — оттого Славка не помнил её имени. Этим летом старуху он не встречал.
— А вы в этом году приезжали?
— Нет, меня как три года назад в больницу забрали, так и не была на огороде. Так соскучилась по родной земле! Может, и урожаем каким соседи угостят, — вздохнув, она улыбнулась и протянула руку.
Славка уже готов был проводить, но вспомнил про панамку. Она наверно упала с головы там, у дерева. Возвращаться домой без неё нельзя: панама была заграничная, бесценная.
— Подождите тут, пожалуйста, я мигом!
Панамка действительно валялась рядом с сосной, а вот бутерброд исчез, даже крошек не осталось. Интересно, кто утащил?
На опушке никого не оказалось, видимо, старушка поковыляла сама. Сумерки тоже рассеялись: сухо, тепло, на лугу стрекочут кузнечики. Опять не повезло: ни с подвигом, ни с помощью.
К вечеру Славка уже выдвинулся за новой серией рассказов от Ариныча. По пути хотел заглянуть к его соседке. Заржавелый замок, высокий бурьян, за которым ни дома, ни дорожки не было видно. Сомнение ужом заползло в Славкину душу и ворочалось там, отвлекая.
— Скажите, а ваша соседка вернулась? Которую «ведьма старая» звали?
— Гхм, Валентина? Мы с ней не ладили, конечно, но о мёртвых либо хорошо, либо никак. Умерла она недавно. Ни родных, ни друзей у неё не осталось.
Раньше бы Славик по пути домой искал ветки для костра, чтобы было в чём картошку запечь. Сейчас тревога гнала его по улице. Во рту пересохло, он мечтал просто посидеть с бабушкой и выпить чаю. Несколько раз он останавливался и оборачивался, для чего собирал всю свою смелость: сзади он слышал «скрее-тух, скрее-тух». Никого не было, даже кусты не качались. На участке Ариныча заходился визгом младенец.
Пришельцы с того света часто имели примету — лишь одну ногу.