В коридоре послышался вопль. Он мячиком проскакал по больнице, отпружинил от дальней стены, ударил в левое ухо. Константиныч не обернулся, сделал шаг вперед из коридора и захлопнул кухонную дверь.
Туша Константиныча пропарывала пространство неуклюже, рывками. Его лицо терялось среди других лиц на каждом эскалаторе, мероприятии и сайте знакомств. Лишь розовая, как ощипанный куриный бочок, лысина, торчащая еще с далеких «-дцать», и неестественно широкие плечи выделяли его среди одногодок. Упрямое нежелание носить очки стоило ему десятка дополнительных морщин: вечный прищур придавал интеллектуальности ровно до тех пор, пока Константиныч не заводил непрошенный разговор о внешней политике, вегетарианстве или абортах. Было в Константиныче что-то безрадостное, болотистое, старившее его раньше времени, и это что-то непрерывно ускользало от его дальнозоркого взгляда.
Кисть потянулась к холодильнику, но скользкая от чужих жирных пальцев ручка поддалась лишь со второй попытки. Константиныч выудил из выдвижного отсека припрятанный черный пакет с золотистой надписью «BMW: Ваш лучший выбор!» Внутри — паштет, три куска хлеба и измятая пачка чая.
Вопль повторился. Кривая ухмылка стянула губы: Константиныч вспомнил, как местная старуха взвизгивала каждый раз, когда его плечо вминало ее неуклюжее тело в обшарпанную стену коридора. Так визжат кошки, которым давишь на хвост, поросята, которых несешь за два копыта на убой. Константиныч нажал на кнопку чайника, и в кухне заклокотало, забушевало, забурлило. Вопль потонул в пузырчатом шипении.
Константиныч швырнул использованную «Принцессу Нури» в ведро. Чайный пакетик короновал гору маслянистых одноразовых контейнеров, подбитых персиков и банок из-под пива, сжатых в жестяные шайбы. Поднялась вонь — то ли от потревоженной гнили, то ли от подмышки. Толстая муха бросила объедки и лениво закружила над мусором.
Константиныч прохромал по душной кухне — в лечебнице окна без надобности не открывали — и расположился за кривоногим столом. Стол покорно принял кружку чая в грязно-рыжих разводах и склонил одну из ножек в приветственном поклоне. В дырках клеенчатой скатерти чернела прожжённая древесина: молодые врачи тушили о стол бычки.
Ожоговый узор напомнил Константинычу струпья той самой старухи: по ночам сука расчесывала руки до крови, и ему ежедневно поручали кипятить серые больничные пододеяльники. Справедливость торжествовала на дневных осмотрах, когда он вытягивал старую хрычовку из кровати и с азартом сдавливал то кровоточащие костяшки, то перемотанные бинтом запястья. Пятна крови расцветали еще гуще, набухали, соединялись в причудливые фигуры на бинтовом холсте. В палату старухи он всегда заходил с перевернутым бейджиком: меньше знает — крепче спит.
Прохлада паштетной банки приятно обдала кожу. Константиныч поддел крышку открывашкой, расчертил алюминий рваным надрезом. Потная банка скрипела и уворачивалась от лезвия; Константиныч возвращал ее на место, пока баночное брюхо не распахнулось, сверкая грязно-розовыми пахучими внутренностями. Константиныч слизал остатки паштета с ржавой открывашки: металлический привкус перебил горечь печенки.
Вопль снова эхом прокатился по коридору. Однажды тварь осмелела и завопила от его хватки, пока мимо проходил заведующий. Пришлось приобнять смердящее старостью тело, улыбнуться желтоватыми зубами начальству, сыграть трогательную заботу, прошаркать в четыре ноги до туалета. За это на ужин вместо манной каши она получила стакан воды и пару — может, больше — укольчиков аминазина.
В следующие три дня сгорбленный силуэт сросся с поролоновым матрасом, скуля и заливая простыни потом. Старуха тряслась сильнее обычного: каждая судорога подбрасывала ее тщедушное тельце над скрипучей шконкой. Бледно-серые глаза то закрывались от боли, то часами невидяще прилипали к одной и той же трещине в желтой стене. Тяжесть в переполненном мочевом пузыре нарастала, спазмами отдавала в нижнюю часть живота, но в туалет после аминазина сходить было невозможно. Жидкость копилась внутри, распирала, пульсировала единственной мыслью в мучительно мутном потоке сознания. Старая карга то ли засыпала, то ли теряла сознание, и с каждым пробуждением все жалобнее мычала, утыкаясь лицом в край залитой слюнями подушки.
Когда спустя три мучительных ночи старуха все же помочилась на плотную, впивающуюся в кожу клеенку, дежурный Константиныч вошел в палату, уселся на пустую кровать напротив старухи и долго-долго смотрел, как бок ночнушки пропитывается удушающе кислой желтой мочой.
В засоренной раковине скопилась вода: остров из липких тарелок и кастрюль окружили поплавки яичной скорлупы. В мутном стакане маяком сияла стальная рукоятка ножа: на кончике лезвия уже второй день сохла знакомая паштетная масса. Константиныч поднял глаза на заваленную чашками полку, под которой на одинаково хилых крючках висели половник и шумовка. В половнике отразилось что-то узкое, белое.
Константиныч потер уставшие веки, глянул на блестящий черпак. Белая полоса в отражении расширилась, раздулась, качнулась куда-то вбок. Глаза подводили, не давали рассмотреть форму. Табуретка заскрипела под его развернувшимся корпусом, стол опасно накренился под весом локтя.
Белая-белая старуха за его спиной заприметила манящий металлический блеск ножа в раковине, и огромный рот искривился в забытой, неверящей, благодарной улыбке.