В

Вечеринка с карликами

Время на прочтение: 4 мин.

«Видала я карликов и побольше! Ты, что ли, Явен? Давай на сцену: ребята ждут». — Пока тетя Надя водила шваброй, я не поднимал ног. При росте 130 см так и сидел на стуле куклой. Вглядывался в зеркало в гримерке: как я тут очутился? Кроме ботинок (я носил взрослый, 39-й), все в прежней жизни казалось незначительным. Меня не замечали, а заметив — боялись встретиться со мной взглядом.

Я родился первого апреля, и каждый год в этот день мама зарубками на двери в кухню обозначала мой рост — а от отца особенно сильно несло водкой. Царапинки на косяке жались друг к другу, и я после куска торта с розочкой прятался в шкафу. Но и там меня догоняли крики «ублюдок», «лилипута родила», удары отцовских тапок по полу в кухне, гулкий шлеп и «не надо, Паша» — мамин плач. Полоска света падала на мои ладони: ими не то, что маму уберечь, уши-то толком не закрыть. После вспышки отец метался по квартире, дымил сигаретой, гвоздил дверьми (кухонной особо доставалось), уходил, пропадал. А мама, прикрывая багровую щеку, выпускала меня из шкафа, сгребала в охапку, укачивала.

Кажется, классе в шестом отец вовсе ушел от нас.

В школе учителя отводили глаза профессионально, педагогично. Цеплялись взглядом за мою не по возрасту (и не по фигуре) огромную голову и тут же звали на лобное место моего соседа по парте, иногда — соседку. Мало-помалу садиться близ моей головы всем расхотелось, и меня задвинули в дальний угол, под монстеру в кадке. Там я был вроде декорации: гном под деревом.

От физкультуры меня освободили педсоветом, а на «труды» — определили к девочкам. Мы много шили, и стежки у меня были ровные, но никто не подходил взглянуть. За дребезжащей швейной машинкой меня не видно — и слава богу.

После школы, когда одноклассники разлетелись по институтам, мама пристроила меня в будку ремонта обуви у метро. Работа — самое то. Моя взрослая голова торчала в окошке: все остальное скрывалось в тени, пряталось за ящиком с подметками, растворялось во тьме и парах гуталина. Впрочем, клиенты не принюхивались. И на меня не смотрели. Протянут в окно ботинок: «Вот каблук что-то… Нужны срочно, это любимые, вы понимаете».

Иногда за «любимыми» не возвращались. Одна пара поселилась в будке еще до меня. Эти сапоги видели мир с высоты 30 см. Когда не было клиентов, я воображал всякое. Например, как сапоги обсуждают общую знакомую — хозяйку.

— Она косолапила так, что я боком по асфальту чиркал.

— Косолапила! На меня ей было вообще плевать. Увидит пару мужских ботинок, плюнет мне на нос и давай о твою спину меня тереть. Помнишь? А потом тащит нас, как проклятых, мимо этих ботинок, еще эдак ступню выворачивает, чтоб мы по струнке. Сколько раз думал: шею себе сверну!

Эту пару я протирал мягкой тряпкой. Даже прощался с ними по вечерам.

Сапожные байки я заносил в пухлый дневник, что завел после ухода отца. Там уживались и мысли, и слезы, и шутки про карликов. Шутки, что мне говорили всерьез: «Халва? Да, есть: там, на верхней полке». Или «Ну что вы, обижать маленьких, я выше этого». Те, что посовестливее, спохватывались и: «Хм, извините», — куда-то в сторону.

В то лето сапоги часто спорили, а маму положили в больницу с диабетом. Она ничего не просила, но еда там была клейкая, зеленоватая, лекарства не сбивали сахар. Как назло, мне платили с выручки, а клиенты в будку заглядывали все реже. Обувь стала лучше или люди решили меньше двигаться — не знаю. Только будку закрыли, меня — уволили.

Я шел домой днем, под обстрелом придушенных смешков. Сердце колотилось, отдышался уже в подъезде: герани над почтовыми ящиками, лавка, бесплатные газеты кучей. На развороте объявление «Вечеринки с карликами: приглашаем актеров ростом до 130 см. Оплата почасовая». На фото — малый в рыцарском одеянии. Испуганный, как зверь в зоопарке. Меня замутило от мысли выставлять себя напоказ, но страх и стыд отступали перед запахом больницы и инсулиновыми синяками на маминых руках.

На «вечеринку» меня взяли: женщина с карандашом за ухом принесла камзол цвета тины, приложила ко мне. Говорит: «Надо сегодня вот в этом посидеть часа полтора, у меня актер заболел. Сиди на троне — улыбайся, у них там девичник, пофоткаются с тобой, напьются, уедут в караоке. Нормально отсидишь — возьму в штат. У нас карликов не хватает: приходят мужики — просто мелкие, сразу видно. А этим, на праздниках, подавай настоящего гнома. Ой, ты не обиделся?»

За двадцать лет я разучился обижаться. 

В пустое кафе девицы явились навеселе. Бесконечные каблуки, платья в облипку, грудь навыкате. Они прижимались к моей щеке и щелкали телефонами, надувая на камеру губы. Меня душил аромат перезрелых яблок, но отодвинуть девушку, да еще короткопалой шершавой рукой, я не мог.

Пока меня слепили вспышки, две девицы сцепились в углу. Держа друг друга за волосы, верещали про парня, который вроде встречался с обеими. Смотреть на драку с трона, где я восседал чучелом, было невыносимо. Шепчу: «Не надо, пожалуйста», — но куда мне против девичьего визга? Будто снова очутился в шкафу, шерсть пальто щекочет ухо, тянет лавандой от моли. Хлопает кухонная дверь, пьяный голос, зная, что я слышу, ревет «ли-ли-пут». Будто я и правда дрянь, декорация, вещь, которую можно не забирать из ремонта.

Сам не знаю, как влез на трон с ногами и подпрыгнул с криком: «Посмотрите на меня!» Те, что дрались, остыли. Невеста еще водой в них плеснула. Десять пар глаз застряли на мне. Вспомнилась умора про двух карликов, скачущих вдоль барной стойки. Один подпрыгивал и требовал пива, а второй, с другой стороны «баррикады», вопил в прыжке: «Какого вам? Темного? Светлого?» Я сыграл ее в лицах. 

Хохот.

Пока прыгал, свет освещал все мое тело. Лицо шло горячими пятнами, но в шкаф я вернуться не мог. Не сейчас. Впервые в жизни люди смеялись над тем, что я говорил и что делал. А не над ошибкой природы в штанах вдвое короче положенного.

Вскоре подруги засобирались в караоке. Те, что дрались, оправляли друг другу платья.

Тогда я и решил стать стендапером. И больше никогда не влезать ни в шкаф, ни в камзол. Баек в дневнике — на сотню девичников с драками. Выговориться, еще раз поймать свое отражение в чужих глазах. Ведь я и в зеркало-то со школы не смотрелся.

Ходил на открытые микрофоны. Когда не брали — выступал в забегаловке, где меня ставили на барный стул. Я рассказывал про жизнь с высоты 130 см. Это как перегородка вашего балкона: вам по пояс, мне — по шею. Вид другой, но глаза у меня такие же. 

Мне не платили, но перепадали чаевые: маме на лекарства и еду хватало. Я пока не говорил ей, что будка закрылась, и ее сын теперь Явен, стендапер, переписавший карлика Веню. Человек, от которого уже не отводят взгляд.

Через год после «вечеринки с карликами» позвали в ТВ-шоу. Прослушали, попрыскали смехом, выделили гримерку с зеркалом в четырнадцать желтых лампочек. В их свете я и разглядывал себя, когда тетя Надя сделала пируэт шваброй, скрипнула дверью на прощанье. Достал носовой платок, вытер лоб, руки. В луче софита микрофон протер первым делом. Знаете, сцена уравнивает: даже большие стендаперы держат микрофон потными руками.

Метки