Маша, как всегда, проснулась в теплой и мягкой кровати. Кровать пахла чем-то своим, родным, и Маша с удовольствием ощутила этот запах. Жадно втянув носом воздух, она откинулась обратно на большую и мягкую подушку и еще немного подышала. Потом задребезжал, как бы пронизывая привычную густоту домашнего воздуха, некрасивый, взвизгивающий голос Маши:
— Дедушка, дедушка, где же ты, где… — На звук ее голоса откликнулись высокие ступени, равномерно и послушно тяжело скрипящие, подражающие, как эхо, ее голосу. В душной комнате очутился перед кроватью дед Анатолий Михайлович.
— Дедушка, дедушка… доброго тебе утра! Обними меня, дедушка… Пожалуйста… — Дед Анатолий Михайлович с жалостью и сочувствием посмотрел на слепую и сухо сказал:
— Доброго утра. Одевайся. Уж десятый час. — Маша вздохнула, но спустилась завтракать по знакомым ей высоким ступеням, которые неприятно скрипели под худыми ногами.
Войдя в столовую, Маша вверилась крепким рукам деда, а дед усадил ее на стул. Стул под ней ухнул, но, опомнившись, вытянулся и встал ровно. Сестры уже съели завтрак и выехали в город, учиться. Каково им там? Как выглядит этот город, школа, университет? Побывает ли она там? Каково это — видеть? Я не вижу того, с кем я провела свои девять лет. Я не вижу вообще. Никого. И ничего. И никогда не узнаю, что это — видеть? Никогда. Нужно ли это мне? Нужно, наверное… Мне это нужно, чтобы покинуть моего деда? Родного деда? Вчера я тоже об этом думала, и что? И вот я опять на том же хлипком стуле, как и вчера, сижу и думаю, как вчера, и завтра буду так же сидеть, так же думать и так же сомневаться, как вчера. И все я делаю так же, как вчера, как позавчера, как буду делать завтра: так же сплю, так же просыпаюсь, так же ем, так же думаю, так же делаю уроки, так же обедаю, так же сплю… И эта проклятая однообразность преследует меня всю жизнь… Но чего еще надо? Тишина, покой, чаек, еда какая-то… Как всегда. Все было как всегда. И все было не так, как хотелось.
Дед усадил внучку на стул, самодовольно оглядел столовую и подумал: а ведь дожил я до почтенного возраста, до заслуженной пенсии дожил ведь! И дети у меня есть, и внучки есть, да вот одна слепая… Да. Слепая… Хотя бы в эту омерзительную школу для слепых не ходит… Чаек надо покрепче…
— Васильич, принеси чашечку покрепче! Чего это Машенька-то сидит, нос повесила, чай не пьет? Машенька, милая, чего пригорюнилась, чай уж остыл…
Маша вздрогнула, посмотрела на деда невидящими глазами, слабо улыбнулась и членораздельно произнесла: «Нет, дедушка, я нисколько не грущу». И в знак этого отхлебнула из чашки с холодным слабым чаем.
Тем временем Маша продолжала свой внутренний монолог: неужели я обречена провести всю свою жизнь в доме, в то время как сестры живут полноценной жизнью?! И вообще, моя ли это жизнь, если я не могу ее направить в другое русло? Нет. Но дед… Дед не хочет меня от себя отпускать, это понятно. Он немножко учит меня сам, а вообще, наверное, считает, что из меня все равно ничего не выйдет, что ничего добиться я не смогу, а раз так, зачем стараться и рисковать. Но я-то считаю, что я не хуже других, я хочу учиться. Неужели он не понимает, каково мне? Каково сидеть взаперти и безутешно завидовать зрячим сестрам? Каково гулять по одному и тому же парку, и не одной, а под конвоем дедушки? Каково? Я не могу так больше жить! Не могу! И я сбегу, убегу в отчаянии от этой жизни! Сбегу!..
Васильич принес чай покрепче, пристально посмотрел на Машу и ушел.
Маша кончила свой завтрак. Она пошла к себе в комнату, дрожащими руками нащупывая перила. Ступени под ногами скрипели. Скрипели быстро и отрывисто, подражая взволнованному дыханию Маши. На последней ступеньке она чуть не упала, но бледные и длинные ладони вцепились в перила так, что костяшки пальцев побелели. Маша сглотнула.
Через несколько часов уроки, даваемые дедом, закончились. Маша знала, что через полчаса должна прийти Вера… И Веру нужно будет уговорить помочь в побеге! А если она не поймет? А если она не согласится? Если она скажет все дедушке? И, собственно, как она мне поможет, даже при всем желании? А если… если никто меня не поймет? Никто так и не узнает моей тайны. Уже через полчаса. Как страшно! Она дрожала, зубы стучали, худые руки напрасно сжимались в кулаки. Сердце билось со страшной быстротой, подчиняя Машу своему движению. Она колотила руками по столу, пытаясь остановить ужасную волну страха. Уже через полчаса! Как страшно! Зачем я это затеяла? О, мое сердце, оно выскочит сейчас наружу, и я не смогу жить без него. Сердце расшатывало все внутри. Маша сползла под стол. Уже через пятнадцать минут! Волны страха не давали вздохнуть. Снова и снова ударялась Маша головой об стол, чтобы остановить страх, но все равно все глубже погружалась в его пучину. Дыхание кончалось.
Вера шла из университета и ела булку. Упаковка из-под нее полетела в урну. Вера озябла. Ветер был холодный, беспощадный, шея сама втягивалась в плечи. Вот голые деревья вокруг, а за ними — дом. Красивый дом, но вот Маша его видеть не может… Ага, вот и дверь…
Маша окончательно потонула в страхе, судорожные и бесполезные барахтанья не помогли. Она не умела плавать в страхе. Вот волны сомкнулись над головой, я иду ко дну… А есть ли вообще у страха дно? Но вот и все. Я уже задохнулась, не могу выбраться на поверхность, умерла… Ключ повернулся в замке. Это была Вера. Не успела она еще снять длинный шарф, как Маша сбежала к ней с лестницы и, пренебрегая бывалой осторожностью, сразу ухватила ее за руку и увлекла в другую комнату. Вера сразу поняла, что что-то особенное заставило Машу так вести себя, заходить с ней в другую комнату и закрывать дверь.
— Что случилось, Маша? — Она молчала.
— Почему ты не отвечаешь? Может, что-то не так?
— Нет… Вернее… хм… Вера! Помоги мне бежать отсюда! Вера… — Вера была в шоке. Что? Как? Бежать? Почему бежать? Зачем? Но после долгой минуты молчания Вера поняла наконец всю сущность этой просьбы несчастной слепой девочки, своей родной сестры; и, не задумываясь о последствиях побега, она сразу была готова помогать Маше. Пора ей тоже пожить свободной от вечно опекающего деда жизнью! Я знаю, как хорошо он ее бережет!
— Маша, боже мой, кажется, я начинаю тебя понимать! Но… Это невозможно!
— Послушай, Вера…
***
Несколько дней Маша все еще жила в страхе: а если все-таки расскажет? Но нет. Вера честно хранила молчание. Ей было очень жалко Машу, она понимала ее. У Веры была квартира на другом конце города, и она обещала поселить Машу на время у себя.
Вера и Маша шли, измученные, по широкой дороге до первой автобусной остановки. Эта дорога была когда-то асфальтирована, но, по-видимому, очень-очень давно. Корни редких могучих деревьев пробивались сквозь асфальт и образовывали огромные бугры на дороге. Через эти бугры девятилетняя Маша перебиралась с трудом и из-за этого еще больше уставала. Когда они добрались до автобусной остановки, она совсем измучилась и продрогла. Вера начала сомневаться в своем быстром решении. Но не идти же назад! О, бедная Маша, она так устала, каким ударом были бы для нее мои мысли! Раз уж решила, значит, вперед…
В автобусе не было свободных мест. У Маши подгибались колени. Она почти падала в обморок.
Маша, выставив вперед дрожащие руки, прокладывала себе дорогу: они были уже в центре города, и вокруг было очень много людей. Ей было очень страшно; как только она натыкалась на что-нибудь, Вера слышала подавленный вскрик. Вера все больше и больше сомневалась в правильности своего решения. Ведь получается, что я обманываю и собственного деда, и собственную сестру. Так не должно быть!
Маша сидела на скамейке. Скамейка была у реки под мостом. Река широкая и глубокая, легко можно потонуть. По одну сторону реки был узенький тротуарчик. На этом тротуарчике стояла скамейка. Эта скамейка была пристанищем бродяг. Но этих бродяг тут не было. Тут лежала Маша. Она в полуобмороке свалилась на скамейку и провалилась в сон. Сон этот был беспокойный, странный, непонятный…
Сквозь сон Маша слышала фразы: «Извини, как-то само собой получилось… Спит…» Когда она проснулась, сразу позвала Веру. Никто не откликнулся. Она позвала еще раз. Никто не откликнулся. А что, если сейчас передо мной стоит человек, ухмыляется, наводит на меня дуло пистолета… Кто-то взвел курок…
Это турист на мосту щелкал фотоаппаратом. Но Маша этого не видела! Выставив вперед дрожащие руки, она двинулась навстречу смерти. Смерть отступала. Маша подалась вперед, сделала еще шаг — и нога ее провалилась вниз, и потянула за собой Машу, и Маша полетела. Куда она летит? Зачем? Для чего? Что это за холодный воздух вокруг? Я лечу в чулан? Вода! Вода везде! Я не могу больше дышать! Я умираю! Я задыхаюсь! Это была последняя мысль Маши. Она потонула в ледяной реке.
Маша проснулась, как всегда, в теплой и мягкой постели. Она пахла чем-то своим, родным, и Маша с удовольствием ощутила этот запах. Чьи-то крепкие руки вызволили ее из ледяной реки. Эти же руки уложили девочку в кровать. И спасением Маша обязана предательству Веры. Если бы она не позвонила деду в то время, как Маша спала, крепкие руки не смогли бы вытащить Машу из ледяной воды.
— Все-таки рассердилася она на меня, старый уже… Учиться хочет… Молодец! Золотая девочка! — Дед Анатолий Михайлович поскреб лысину и опустился на стул. Он под ним ухнул, но тут же выпрямился. — Васильич, принеси чашечку покрепче!
Через двадцать лет, благодаря усердным стараниям наемных учителей, Маша, несмотря на свою слепоту, стала ученым человеком. Мечта ее сбылась — она поступила в университет, на философский факультет, и слепота не только не помешала, напротив — помогла ей: Маша мыслила не так, как зрячие, и разработала несколько оригинальных философских концепций. Она доказала, прежде всего, самой себе, что способна жить и мыслить не хуже других и даже лучше.