Вечером накануне штурма вершины Эльбруса в альпинистской обвязке и шапке-петушке я кралась в знаменитый, нависший над пропастью сортир: делать тест на беременность. Убедиться, что рисковать по пути на высочайшую гору страны буду исключительно собой. К деревянному домику с окошком-сердечком горные туристы приходили фотографироваться. Самый романтичный туалет на Земле! Я переносила ботинки через сугробы и рассуждала: если залетела, поход псу под хвост. Приехать на Эльбрус, тренироваться, постепенно увеличивая высоту, вести тщеславный репортаж в Инстаграме, а на вершину так и не забраться! Потом представила себя тут же, через пятнадцать лет, рядом с голубоглазым подростком.
— Видишь сортир? — спрашиваю я. — Там я узнала о тебе.
— Вот гадость! — Он сдувает с обгоревшего лба чёлку: ему бы свалить за домики да покурить.
После манипуляции с тестом я с грохотом отворила деревянную дверь: кусочек пластика с единственной красной полоской улетел в бездну под Кавказским хребтом вместе с чуваком, которого на этот раз звали Кузей. Хохмачем и задирой. Моим несуществующим сыном. Пока, Кузя!
Сколько подростков я выдумала за последние пару лет? Пацанов, девчонок, одиннадцатилетних сорванцов и моих личных, рукотворных Пеппи Длинныйчулок? Вуди-алленовские диалоги, визг, вдохи, муж секундирует его первый бой, я зачитываю ей вслух Горчева: всё, что успевает мигнуть в сознании, пока белая поверхность теста проявляется неизменным результатом, уже тянет на сборник рассказов. По дороге к домику я ощутила запах освещенного солнцем снега. Всех этих детей не существует. А гора — вот она, манит пиком в восьми часах ходу. Она стерильно реальна, и уже утром зубья моих кошек вонзятся в её лысую макушку.
Когда альпинисты планируют штурм, их делят на группы по три-четыре человека. Каждую ведет отдельный гид, следит за всеобщим самочувствием. Если один человек из мини-группы не может или не хочет идти дальше, восхождение прерывается для всех. В горах все должны подчиняться лидеру. Среди нас были девчонки, которые трусили, а еще пара человек, у которых уже возникли физические проблемы, шла носом кровь или началась мигрень. Я открыто заявила, что планирую взойти и хотела бы быть в сильной группе. «Монстр ты, Танька!» — бросил кто-то. А что тут такого? Я готовилась, прошла акклиматизационные выходы в превосходном самочувствии… Почему какая-то клуша, которая не может разобраться со своими желаниями, должна сорвать мои планы?
После восхождения мы с альпинистами отмечали в кафешке, пили красное вино, ели мясо, напитывая тела кислородом. Гиды раздали всем маленькие значки «Альпинист России». Экран телефона с очередным поздравлением поплыл, и я выбралась на воздух. Эльбрус в сумерках был уже не великаном, а походил на сладкий торт «Панчо». Мои щёки пульсировали.
За уличным столиком, уткнувшись в телефон, сидел Кузя. Я опустилась на скамейку рядом с ним.
— Всё-таки остался?
— Что, простите? — Мальчишка дернулся.
— Сигаретки не будет? — Я щурилась, его лицо кружилось в пунше вечерних огоньков.
Подъем в час ночи. Собачий холод и ветер. Взрывная нагрузка. Спуск с высоты пять тысяч метров на две. Полбутылки красного вина. Хочу заметить, что не одна так напилась в тот вечер.
Ночью я услышала шепот: «Знаешь, почему я не остался? Увидел, как ты открещиваешься от слабачков». Жирный дым его сигареты окутал мою голову, дышать стало тяжело, как там, на высоте. Я закашлялась и нащупала на тумбочке аспирин. Села. В гостиничной комнатке было пусто.
«Галлюцинации в горах — дело житейское, — предупреждал рыжебородый гид Гриша. — Главное — вовремя разжижать кровь».
***
— Всё просто: души детей не летят к вам, — поясняет голос в трубке.
С Эльбруса прошло два года. Идиопатическое или необъяснимое бесплодие — это медицинский диагноз, который означает, что причины отсутствия беременности не выяснены.
На днях, за ужином в ресторане друзья рассказали о чумовой тётке, нумерологе. Пошутковали, но номерок я записала. Теперь, заперев дверь кабинета, чтоб никто из коллег не застукал меня за сомнительной коммуникацией, слушаю голос из трубки. Нумеролог продолжает:
— Злитесь много. На мать. На бывших. Души боятся.
— Что же делать?
— Надо приманить их. Стать доброй.
— Как это? — спрашиваю рассеянно: кто-то дёргает за ручку кабинета.
— Это вам и без меня должно быть известно.
***
Медсестра в фиолетовом костюме наклоняется и произносит:
— Татьяна Витальевна? Пойдемте.
Мы с мужем сидим на диване в клинике репродуктивной медицины. Сегодня важный день: подсадка эмбриона. В моё тело отправится единственный эмбрион, который дотянул до десятого дня, затем был подвергнут глубокой заморозке и тщательно протестирован.
Я не хотела знать пол, но, когда в почтовый ящик упало письмо с результатом генетической экспертизы, увидела XY и забыть уже не смогла.
— Будет кого тренировать, — говорю мужу. Сидим на скамейке около дома.
— Предпочитаю не думать об этом, — тихо произносит он. — Из четырех остался один. Ты ведь понимаешь, что это загубленные души?
— Брось! Давай имена придумывать.
— Таня, не стоит.
— Значит, я прохожу весь этот биохазард, а ты заявляешь, что мы губим души… Ты хотел детей!
— Я не знал, что всё будет… вот так.
Поднимаюсь со скамейки и хлопаю дверью парадной. Какого хрена? Вместо того чтобы меня поддерживать, он думает о том, как будет объясняться с батюшкой. В квартире швыряю кроссовки и вспоминаю про дурацкую необходимость быть доброй. На тумбочке мужа лежит зелёно-красная книга про Ксению Петербургскую. Юродивая смотрит на меня деревянным взглядом. Кто тебе сказал, что ему не нужно успокоение?
Когда медсестра приглашает меня на процедуру, муж остается на диване. Я оборачиваюсь и с улыбкой подношу кулак к его руке. Он бьет о мой кулак своим. Я не какая-нибудь нюня, которая лежит на плече у своего мужика, хлюпая носом. Мы желаем друг другу удачи, как настоящие пацаны.
— Каковы шансы на успех? — спросила я, подписывая договор на ЭКО пару месяцев назад.
— В вашем возрасте — сорок процентов. А вообще, этого никто не знает, — с извиняющейся улыбкой ответил врач.
В палате выдают рубище в цветочек. Переодеваюсь, и медсестра ведёт меня в процедурную. На входе уже ждет врач, лысый мужчина в очках. Взбираюсь в кресло, помещаю ноги на подставки. Свет приглушен. Справа от кресла в стене — небольшое окно. Доктор стучится в него. Окно раскрывается, оттуда показывается голова другого врача в шапочке и маске.
— Назовите себя, — обращается он ко мне. Называю. Повторяет фамилию и добавляет: «один эмбрион». Передает врачу шприц с длиннющей трубкой, по которой в мою матку сейчас отправят невидимого пассажира.
— Не волнуйтесь, — подбадривает меня врач.
Когда уже можно встать с кресла, тихо желает удачи.
В лифте смотрю на себя в зеркало. Взгляд уже поменялся? Залезаю в машину к мужу. Ближайшие две недели мне запрещены стрессы, алкоголь и спорт.
— Может, отпуск возьмешь? — предлагает муж.
— Доктор посоветовал жить, как будто ничего не происходит.
Как будто ничего не происходит, жить не получается. Еду за рулем и загадываю: «Если следующий трек Green Day, назову его Петей». Иду выбрасывать мусор, замечаю посреди песочницы забытый кем-то игрушечный красный джип и забираю его, отряхнув от пыли. Подарю сыну на совершеннолетие вместе с настоящим и в речи расскажу, как он решил остаться на земле только ради красной тачки. Гости захохочут, а я протяну ему руку и дам пять. Перед сном говорю себе: рано одушевлять! Иду в прихожую, беру с пола джип, выхожу на балкон и отправляю игрушку в дождь. В кровати дрожу, и муж растирает мне руки и ноги. Шепчет: «Так хочется верить, что всё получилось, да?» Молчу в ответ: кажется, если произнесу хоть слово, сразу станет больно.
— Сегодня задержусь, — говорю мужу на следующий день. — Мой текст будут разбирать на семинаре.
— Ты ведь нервничаешь от семинаров.
— Хочу отвлечься от ожидания, а там удачный рассказ. И я в нем уверена, — парирую я, а про себя добавляю: «в отличие от этого ребенка».
Вечером на мониторе появляются две головы мастеров, возглавляющих литературный семинар. В чате другие семинаристы приветствуют друг друга. Я тоже пишу весёлые слова, предвкушая похвалу. Один из мастеров берёт слово. Слушаю, что он говорит, и вскоре начинаю дышать во все горло. «Герои мертвые. Интриги не отыграны. Строители так не говорят. Признайтесь, Татьяна, вы же никогда не были на стройке?» «Была» — робко печатаю я в чат и одновременно читаю сообщения других семинаристов: «Мне тоже персонажи не понравились». «Все какие-то неприятные». «Недобрый текст».
— Я считаю вас перспективным автором, — подытоживает мастер. — Но, очевидно, в вашем творческом процессе что-то сломалось. Посмотрите в зеркало и спросите себя…
Жму крестик в правом углу экрана. Браузер, лица, реплики, голоса — всё схлопывается, и я остаюсь в кабинете одна. Тру свои щёки. Поднимаюсь из-за стола. Кнопкой вырубаю комп, беру сумку, надеваю куртку и спускаюсь по лестнице. Двумя этажами ниже, в пустом кабинете залезаю в стол коллеги, нахожу пачку сигарет и зажигалку. На улице жадно затягиваюсь. Скажите, пожалуйста, как сделать, чтобы душа, там, внутри меня, расслышала, не догадалась, что со мной что-то не так? Что у меня сломан творческий процесс, что я не умею отыгрывать интригу, что персонажи мои, да, что уж там, и я сама — мёртвые, недобрые люди?
Поднимаюсь домой в лифте, смотрю в свои покрасневшие глаза в зеркале и шепчу: «Господи, как мне стать доброй, чтобы этот захотел со мной остаться?»
Когда муж засыпает, выбираюсь из спальни, сажусь на диван у окна в большой комнате, смотрю на тёмно-коричневые крыши, поджав коленки под себя. Опускаю лоб на сложенные руки и тихо всхлипываю. Диванная подушка становится влажной, я время от времени затихаю, чтобы убедиться, что муж не проснулся. На всем свете только тёмный, похожий на сахарную трубочку купол церкви за окном знает меня такой. Закрываю глаза и прислушиваюсь к своему телу и сопоставляю. Я ведь знаю, как это. Как это, когда получилось. Это уже со мной было.
Мне восемнадцать, я оканчиваю первый курс и беременею от парня, с которым встречаюсь пару лет. Он говорит, что поддержит любое решение. Родители обещают тоже поддержать, но лучше всё-таки окончить университет. Советуюсь с подругами, собираю мнения и реплики, как учат собирать их для газетных репортажей. «Из текста надо вытравить себя! — кричит наш преподаватель. — Читателям плевать, что вы там думаете!» А я и не думаю ничего, я не знаю, что полагается думать и чувствовать по такому поводу. Мне нужно очень быстро определить своё будущее. И я определяю его, подбросив монетку.
— Я смогу потом иметь детей? — осведомляюсь я, подписывая договор на оказание услуги по прерыванию беременности.
— Этого никто не знает, — отвечает врач.
Сходив на процедуру, в тот же вечер пью пиво и пою Knocking on heaven’s door под гитару с друзьями. Ничего особенного не ощущаю. Тело хорошо помнит эти банальные первые признаки: легкую боль внизу живота да фоновую тошноту.
***
Утром целую мужа, умываю опухшее после своего бдения лицо. Еду на работу и следующую неделю стараюсь улыбаться, терпеливо внимаю душнарю-коллеге за обедом, в спор не лезу. Изо всех сил стараюсь хорошо себя вести перед тем, кто раздает людям детей. Медленно поднимаюсь по лестницам. Меньше говорю и больше слушаю. Пью воду. Не ем острое.
Результат анализа крови на ХГЧ застает меня на входе в офис. Решаю остаться на улице, медленно вдыхаю и выдыхаю несколько раз, как перед рывком в горах. Открываю файл. Меньше 0,0000001 %, расшифровка: не беременна.
Когда очень горько, любое вежливое слово, вот хоть от узбечки-продавщицы сигарет, мимолетная улыбка шофера в соседней машине, дружеский оттенок в интонации коллеги — мгновенно прикармливают, жадно поглощаются твоей душой. Словно окружающий мир не хочет отпускать тебя слишком далеко от берега и раскрывает навстречу хлипкие объятия.
Кидаю сообщение рыжебородому гиду Грише: теперь я смогу пойти на Казбек. На высоте следовать инструкциям обветренных людей, которые знают, куда ставить ногу, чтобы не улететь. С помощью силы воли заставлять свое тело делать то, что нужно.
Перед походом отправляюсь на Смоленское кладбище, к часовне Ксении Петербургской. Опускаю в железный ящик сочиненное для Ксении письмо, в котором во всех подробностях расписано, почему мы с мужем достойны стать родителями. Прижимаюсь лбом к стене часовни вместе с другими женщинами в платках. Силюсь получить какой-нибудь знак. Но ощущаю лишь каменный холод.
Потом иду на другую сторону Смоленки, на старую часть кладбища. Туда, где ни мой муж, ни Ксения, ни рыжебородый гид Гриша не увидят, как я сяду на покрытую пушистым изумрудным мхом могильную плиту и вопреки всем правилам подготовки к очередному походу или к очередной беременности, с удовольствием закурю.
Шарю взглядом по изломанным готическим памятникам. Может, кто-то из тех, кто здесь лежит, подскажет? Вы не видите, что я запуталась? Я забралась в размышлениях о том, почему у меня нет ребенка, так далеко, как не забиралась никогда. Пять лет ежемесячных, освидетельствованных кровью неудач, ЭКО, гормональная шиза — в то, что всё это я творю сама с собой, верить не хочется. Фигачить на пути к цели, а главное — непрерывно претворяться перед собой, что ты всего этого искренне хочешь. Что несуществующие люди стоят того.
— Если не хочешь детей, зачем их придумываешь? — спрашивает Кузя. — Письмо талантливое. Только автор из текста вытравлен. Её не проведешь.
Тушу бычок о поребрик и направляюсь к выходу с кладбища. По дороге нащупываю в кармане монетку и отправляю её вверх ногтем большого пальца. Будут у меня дети? Хлопком припечатываю кругляш к тыльной стороне кисти.
Смотрю на его блеск сквозь стылый василеостровский воздух и улыбаюсь.
— А ты хочешь? — Кузя толкает меня в плечо. — Только честно.
Я не знаю.