Казанский собор, вид на который открывался с крыши, как и всегда, окружала плеяда разношерстных точек, в которых, если приглядеться, угадывались люди. Туристы. Идут, улыбаются, фотографируют. Вроде счастливы. Но там, под пальто, плащами и натянутыми улыбками, почти у каждого из них — черное море отчаяния. Андрей Николаевич Жорин знал это, как никто другой.
Каждый день в своем кабинете он принимал этих людей. Мужчины и женщины, ерзая в современном эргономичном кресле, вытряхивали перед Андреем Николаевичем неприметный сор своих переживаний, страхов, голосов в голове — всего того, что неустанно копилось и, достигнув критической массы, начинало, подобно раковым клеткам, пожирать их изнутри. Они сидели перед ним такие разные и в то же время совершенно одинаковые, маленькие пятнышки, подтачиваемые собственными демонами. Даже если они кричали, бились в истерике, угрожали, — вся эта активность не вызывала ничего, кроме жалости. И власть над судьбами этих несчастных людей была полностью в руках доктора Жорина: только от него зависело, уйдут ли они из кабинета с неосязаемой стигмой душевнобольного или же им будет позволено походить еще немного в статусе «нормальный»; получат ли они спасительные таблетки или будут отправлены справляться собственными силами при поддержке психотерапии. От осознания этой власти по телу Андрея Николаевича пробегал приятный холодок. Но пациентам свою власть он никогда не показывал. На приемах Жорин был сдержан, корректен, эмпатичен, расслаблен, гладко выбрит, в элегантном костюме, никакого белого халата. Весь его вид кричал о том, что он этакий «свой парень», которому пациент может полностью довериться. Доверие — ключевое в работе психиатра. Андрей Николаевич это прекрасно знал.
С коллегами доктор Жорин тоже был предельно сдержан и корректен, хотя ни с кем и не сходился близко. В коллективе его уважали за фанатичную преданность своей работе и трудоголизм. Домой Андрей Николаевич и правда никогда не спешил. Но вовсе не потому, что не находил в жизни иного наслаждения, кроме, как складывать пазлы историй душевнобольных. Нет. Просто он боялся. Боялся столкнуться с тем, что поджидало его за дверью их квартиры — его несостоявшимся браком, который принял образ вечно похмельной жены. Лиза, на которой он был женат вот уже как десять лет, начала пить два года назад, после пятой безуспешной попытки ЭКО, и с этого момента все больше теряла человеческий облик.
***
Квадратики плит плясали под носками новеньких ботинок Андрея Николаевича, от сильного ветра его покачивало, как песенную рябину, так же как покачивало после выпивки его жену. Нужно набраться смелости и подойти поближе. Шаг — еще шаг. Интересно, когда срывает стоп-кран чувства самосохранения? Или с ним, успешным психиатром, такого случиться не может? Однако стоп-кран у него периодически срывало, когда он видел раскрасневшееся от чрезмерной дозы алкоголя лицо жены, ее некогда так любимые им карие глаза, захваченные в плен хмельной мутью, эти eе вызывающие ухмылки. И тогда наступало страшное.
В тот день Жорин пришел с работы значительно позже обычного, засиделся с коллегами за разбором клинических случаев. Лиза уже была сильно навеселе и к тому же, что хуже, испытывала непреодолимое желание пообщаться. Она закидывала Андрея Николаевича сбивчивыми фразами о том, что он спрятал голову в песок, что его психи ему важнее их будущего ребенка, что ему-то конечно плевать, он-то в свои сорок лет еще ого-го, а ей уже тридцать шесть, и кукушка в женских часиках уже выдавливает свои последние «ку-ку». Впрочем, и его ого-го сомнительное. Ведь это из-за него они вообще пошли на ЭКО, это его материал не понравился андрологу, а она, Лиза, может быть, родила бы уже троих, если бы не связала свою жизнь с Жориным. Говорила же ей мама, что нужно разводиться. Все это лилось нескончаемым потоком в ушные раковины Андрея Николаевича.
А доктор Жорин устал. Он целый день выслушивал параноидальный бред, антогинистический бред, играл в игры с острым парафреническим синдромом, распутывал мулине бессознательных фантазий, до позднего вечера старался быть тактичным с коллегами, которые, на его взгляд, неверно вели пациентов. Он просто устал. И тогда его тяжелая рука опустилась на щеку Лизы, он ударил, потом еще и еще. Она упала. По телу Андрея Николаевича пробежал знакомый приятный холодок. Но дома не нужно было создавать атмосферу доверия. Психотерапию с Лизой он пробовал еще два года назад, и она не смогла вернуть ему его прежнюю жену, которую он когда-то любил. Дома Жорин больше не был психиатром, он был хозяином.
Его руки и ноги работали спокойно и методично, подобно лопастям ветряков: удар — удар — еще удар. Лиза уже не дергалась, не кричала, не пыталась задеть его мужское достоинство. Она лежала на полу белой распластанной лужицей. Приятный холодок покинул тело Андрея Николаевича. Он сплюнул и переместился на кухню. Как Лиза ушла, он не видел. Только кошкой взвизгнула закрывшаяся за ней дверь.
***
Шаг — еще шаг. Андрей Николаевич шел на встречу серой, тяжелой туче, медленно ползущей на него с другой стороны горизонта. Встретятся ли они, сможет ли туча полностью поглотить его: это слишком интеллигентное лицо, слишком худое тело, эти, черт бы их побрал, совсем не интеллигентные руки, заводные молоточки, методично работающие над отбивкой податливой плоти жены?
Носки ботинок вступили на парапет. Надо просто довериться природе и свободному падению. Накинутый на плечи поверх пальто шерстяной шарф не помогал согреться. А Лиза — она такая тоненькая и щупленькая, почти прозрачная, и ушла-то в одном домашнем платье, как ее, должно быть, передергивало тут от холода.
Почему же туча ползет так медленно? Так же медленно, как он наносил удары, словно смакуя их. Жорину хотелось, чтобы произошло что-нибудь резкое, как разрыв петарды, чтобы тучи почернели, чтобы вокруг были барабанные удары грома, чтобы его испепелило, его, психиатра, что не смог излечить от алкоголизма свою жену, а вместо этого только бил ее. Но не происходило ничего. Туча прошла мимо его тощего тела и поспешила по своим делам.
Напротив высилась безмолвная громада Казанского собора. Тишина не нарушалась ни единым ударом колокола. «Самоубийц не отпевают», — почему-то подумал Андрей Николаевич. Похоронил он Лизу тихо, без церемоний, будто стыдился всей этой ритуальной символики.
Казанский собор, как и всегда, окружала плеяда разношерстных точек, в которых, если приглядеться, угадывались люди. Туристы. Идут, улыбаются, фотографируют. Вроде счастливы. Но там, под пальто, плащами и натянутыми улыбками почти у каждого из них — черное море отчаяния. Он, психиатр, это знал, как никто другой.
Собирался дождь, самый обычный для этого времени года питерский дождь, такой же, как был вчера и будет завтра. И завтра этот дождь доктор Жорин будет наблюдать из окна своего кабинета на Малой Морской. Он это уже знал. Стоп-кран так и не сорвало, ветер по-прежнему покачивал его, но сила тяготения работала на износ. Он не смог, ничего не смог. Ни спасти жену, ни довериться падению. Он имел власть на тысячами жизней душевнобольных, но над собственной смертью власти не имел.