Каждый шаг давался с трудом, как будто нога состояла не из теплого человеческого мяса, а из безжизненного чугуна. Шаг, еще шаг. Тело Антона давно потеряло чувствительность, и только слезящиеся глаза отзывались болью на каждый порыв злого калмыцкого ветра.
Этот побег был третьим, но самым неудачным. В прошлые разы его догоняли и били, сбрасывая скорченную тушку на пол сарая, чтобы потом, отхаркавшись кровью, он вернулся к своим обязанностям и продолжил пасти овец. Сейчас же в снежном буране его скорее всего просто не разглядели, на большой скорости зацепив ржавым бампером. Антон знал, что Магомед водил азартно, не сбавляя скорости даже в моменты, когда пыльная буря не позволяла разглядеть собственный капот, что уж говорить о каком-то снегопаде. Он и жил также, не щадя ни себя, ни своих родных: как собак по-хозяйски воспитывая жену и детей чабанским посохом. Что уж говорить о рабе, который был для него просто вещью? К Антону Магомед бывал беспощаден. Особенно в тот первый раз почти год назад, когда Антон, еще не понимая, что с ним произошло, наивно спросил об оплате.
Вообще бежать в февральскую стужу было плохой идеей. Если бы Магомед не уехал в райцентр, чтобы поздравить начальника райотдела с Белым Месяцем, то он бы никогда не решился уйти в степь. Название было говорящим — калмыки действительно отмечают уход зимы целый месяц, и ежегодно в течение праздника все владельцы чабанских стоянок свидетельствуют свое почтение районной власти. Даже Магомед, презрительно морщившийся при упоминании о языческих гуляниях, в первый же день бросил в багажник связанную овцу и поехал с поздравлениями к местному руководству.
Обычно Магомед никуда не отлучался, и единственным событием, прерывавшим устоявшийся порядок, были редкие визиты делегаций смуглых людей в папахах. Гости совершали совместные намазы, долго ели, а затем еще дольше торговались с хозяином за овец, которых затем грузили на грузовик, увозивший живой товар в южные горы. Местные ничего не покупали у Магомеда — бедное население не могло перебить цену, которую представители Имамата платили за скотину, выращенную единоверцем для жертвоприношений.
Антон считал, что сможет воспользоваться хозяйской отлучкой, чтобы успеть дойти до какой-либо дороги, а дальше все будет в руках судьбы. Если повезет, то она пошлет ему попутную машину, которая увезет его прочь от Магомеда и его отары. Сейчас же, после нескольких часов пути по нехоженой целине и удара скрывшейся в молочной мгле машины, Антон понимал, что его шансы добраться до людей стремительно тают.
Казалось глупым закончить свою жизнь вот так просто — замерзнув на обочине заброшенной грунтовки. Едва он так подумал, как сквозь фальшивые завывания ветра послышался настоящий вой — сильный и полный азарта зверя, почуявшего добычу. Появление волков было последней каплей. Антон вдруг почувствовал замороженными щеками теплоту струящегося по ним бессилия. Накатившее отчаяние вырвалось из его глотки протяжным всхлипом, моля о помощи беспощадных духов этой бесплодной земли, где зимой выживают только лохматые овцы, сбивающие копытами ледяную корку с пожухлых стеблей.
— Эй! — Антон повернул голову и увидел маленького старичка в заскорузлом белом тулупе, который бодро топал за ним вслед, опираясь на длинную узловатую палку. — Менд.
Путник поравнялся с Антоном и тут заметил его ушибленную ногу.
— Нога совсем плоха. Давай помогу, — дед подставил плечо, позволив Антону перенести на него часть веса с больной конечности, — а то так не дойдешь.
— У вас есть мобильный? Мне помощь нужна, — Антон не мог успокоиться, впервые за весь путь встретив живого человека. Слова с трудом прорывались сквозь синие губы, анестезированные ледяным ветром.
— Нет телефона, к внукам иду в поселок. Праздник же, — казалось, звуки возникают прямо из воздуха, поскольку смуглое морщинистое лицо оставалось неподвижным, лишь ветер теребил редкую седую бородку. — Лучше помолчи, побереги силы. И на, возьми вот палку.
Старик приобнял Антона, и они вдвоем поковыляли по промерзшей колее. Прошло несколько часов, когда они дошли до строения, засыпанного снегом до самых окон. После пары слабых ударов дверь приоткрылась, и Антон упал в образовавшуюся щель, выпустив из руки тяжелую дедовскую клюку.
Через несколько дней Антон пришел в себя в больничной палате и узнал, что со сломанной ногой прохромал почти двадцать километров по безлюдной степи. Пока Антон лежал в больнице, к нему несколько раз заглядывал полицейский, чтобы снять показания про Магомеда — записать историю, как после знакомства на автовокзале Антон попал в рабство, согласившись на короткую подработку, чтобы обещанного хватило на билет до дома. Полиция сообщила о происшествии матери. Мать позвонила ему в больницу, рассказывая сквозь рыдания, что до последнего не верила участковому, убеждавшему её в смерти сына, не подающего вестей уже нескольких лет. Этот разговор дался Антону особенно тяжело. Он действительно давно перестал звонить матери — еще до фатальной встречи с Магомедом. А о чем он мог ей рассказывать? Что её умница сын обманул мать и бросил учебу ради торговли китайским ширпотребом? Что потом, прогорев, прятался от бывших приятелей, у которых набрал долгов для покупки товара? Оставшихся грошей хватило только на билет до Элисты — потерянного в бескрайней пустоши городка на полпути к родному захолустью.
На вопросы про бородатого деда, который помог Антону дотянуть до поселка, никто не смог ответить. Только проползающая со шваброй уборщица-калмычка, заслышав его рассказ доктору, покачала головой и начала шептать что-то про себя, ритмично втирая ветхую тряпку в потрескавшийся линолеум.
Две недели спустя Антон вновь стоял на знакомом вокзале в присланной матерью из дома, но сидевшей на нем совершенно по-чужому одежде. Расплатившись с кассиром, Антон вдруг заметил на стене украшенное буддийскими кружевами изображение корабельного штурвала с восемью лучами под надписью «Белый Месяц — Цаган Сар». Забавно встретить этот морской мотив в краю степняков. Это было похоже на то, как в свое время почитающие Петра I губернаторы заставили якорями площади Липецка и Воронежа. Может, основатель флота побывал и у калмыков? Задумавшись, Антон медленно карабкался по ступенькам, ведущим вглубь заснеженного автобуса. Его не покидало смутное ощущение свершившегося с ним обновления. Под вцепившейся в костыль ладонью он чувствовал не гладкую пластмассу рукояти, а шершавую древесину стариковского посоха.