Катя медленно и как-то по-утиному, переваливаясь с ноги на ногу, вышла в коридор. Тот, в форме, запер за ней дверь и проводил до выхода. Он что-то сказал — она не услышала. Не слышала ни лязга решеток, ни хлопанья дверей. Не чувствовала холодного ноябрьского воздуха, пропахшего здесь мочой и тушеной капустой.
Ноги несли вперед. Она повиновалась.
На краю тюремного сквера, посаженного ещё при её великой тёзке, повелевшей сто лет назад перестроить острог, чтоб не посрамил города своею ветхостью, Катя остановилась. Вспомнила, что здесь условились они встретиться с Тарасом, чтобы ехать ночевать к его куме,а завтра уж чуть свет двигаться домой.
Катя села на край скамейки, уперлась широко расставленными ногами в подмерзшую землю. “А там и опереться было не обо что”, — подумалось вдруг. Тот, в форме, посадил её на стол, отодвинув раскрытую тетрадь. Ступни болтались в воздухе. Она уцепилась руками за край, чтобы не упасть.
Тот почти не трогал её, только, входя, держал за бедра, для удобства. Пальцы были сильные и твердые, как у акушерки. Внутри было больно. Она вспомнила, как терпела в первый раз, с Федей. Ради него. Он чувствовал, что ей больно, но не умел иначе и плакал, а она вытирала ему слезы и гладила по мокрым от пота волосам. Где-то он теперь?
Стало мокро. Тот выдохнул, выпустил ее, застегнул штаны. Бросил серое вафельное полотенце с расплывшейся чернильной печатью. Думала, чтобы обтереться — оказалось, обтереть стол.
— Теперь жить будет контрик твой, не боись. Я уж распоряжусь, чтоб ссылку ему дали заместо того самого. — То самое он показал пальцами, целясь в нее. — Заработала.
Начинало темнеть. Вдалеке, у кладбища, зазвонили ко всенощной. Звук был глухой, резкий и проникал не в уши, как следовало, а куда-то ниже шеи, за пазуху и, холодный, спускался под платье, прилипал к груди и животу.
Катя вздрогнула: тот не спросил фамилию!
Весь сегодняшний день прошел перед ней медленно, кадр за кадром. Нет! Ни разу не спросил и не назвал.
Там в очереди стояло еще человек двадцать, в основном баб. Лязгнула решетка. Тот шел по коридору, рассаматривая очередь. Катя стояла последней. Тот окликнул ее, велел следовать за ним. Она повиновалась. Они шли долго по коридору, молча. Пахло махоркой и семечками. Крашеная деревянная дверь открылась со скрипом. Тот матюгнулся. Комната была без окна, узкая. Справа стол, покрытый клеенкой. Над ним огромная, во всю стену, доска. Или, может, это не доска была огромная, а стена маленькая? На доске ключи. Каждый на гвоздике, под своим номером. И много пустых гвоздиков, без ключей. Тот повернул ключ в двери — щелкнул замок.
— Контрика твоего судить будем. Революционным судом. Хошь — расстреляем?
Она раскрыла рот, чтобы вскрикнуть, но воздух застрял в горле.
— Хошь, что ли?
Тот смотрел на неё, совсем молоденький, голубоглазый, широкоскулый, с неумело выбритыми щеками. Молчал. Улыбался. Ждал. Она почувствовала, что надо ответить. Заставила себя помотать головой.
— Не хошь, значит? Тады раздягайся.
Она не поняла.
— Чего вылупилась? Быстрей давай. Некогда мне!
Что было потом, она помнила плохо, урывками. Когда вставала со стола, прилипшая к ягодице клеенка обожгла кожу. И то твёрдое, чужое внутри. Оно будто осталось там до сих пор. Проросло, потянулось вверх, дошло до горла и там застряло. Катю мутило. Она заставила себя еще раз увидеть и услышать все, что произошло. Потом еще раз. Фамилии не было. Точно. Значит, не спросил. Не-спро-сил. Не-спро-сил. Не-спро-сил. Не-спро-сил. Не… Колокол бумкнул в последний раз и смолк.
Приехал Тарас в прекрасном расположении духа: торговля удалась. У Кумы пили чай. Потом пошли спать. С утра зарядил мелкий дождь. Пахло прелыми листьями и подгнившими яблоками. Тарасова Маруська мерно цокала по мостовой, с опаской поглядывая на растянувшиеся слева железнодорожные пути. Только что по ним пропыхтел состав. Он тащился так медленно, что грамотный теперь Тарас успел разобрать надпись на одном из вагонов.
— Ишь ты, спецоборудование повезли, — гордо сообщил он дремавшей в телеге Кате.
Состав шел на север, в Свирские лагеря. В одном из вагонов сидели на нарах, прижавшись друг к другу, чтобы согреться, отец Петр и отец Федор.