Однажды холодным октябрьским вечером Максим Лоскутов внезапно обнаружил, что лысеет. Событие это ошарашило его. Не то чтобы он не ожидал, что настанет день, когда он начнет превращаться в своего лысого отца. Нет. На этот счет у него никогда не было иллюзий. Но его напугала неожиданность случившегося. По его оценкам знаменательное событие это должно было наступить лет этак через десять, но уж точно и совсем никак не сегодня. По правде говоря, случилось это событие, конечно же, не в этот злосчастный вечер, потому что где это видано, чтобы человек взял и за день полысел. А правдой было то, что именно сегодня, стоя у зеркала в квартире на улице Революции 13, Лоскутов признал проблему и решился назвать ее по имени. Буквально это он и сделал в первую же секунду. Громко и вслух (благо, жил он один, и никто его услышать не мог) произнес он страшное слово. ЛЫСИНА. И слово это осело тяжким грузом на его хрупких плечах.
Не имея сил справиться с ситуацией тут же (к несчастью, было воскресенье и завтра надо было на работу), Лоскутов решил, что подумает о случившемся завтра, а сейчас разумнее всего лечь спать. С этой мыслью он и лег. И хоть утро вечера мудренее, но народная мудрость все время забывает про ночь, а ее тоже надо как-то пережить. Поэтому с ночью Лоскутов справился не очень мужественно. Всю ночь снились ему кошмары. И были его сны какие-то круглые и гладкие. И был он сам в этих снах тоже круглым и гладким.
Проснулся Лоскутов совершенно разбитым. За зеркалом он провел дольше обычного времени, пытаясь и так, и сяк причесать волосы. Но плешь не желала скрываться и, в отличие от самого Лоскутова, не испытывала особого стыда за свое существование. Остановившись в конце концов на боковом проборе, который скрыл только половину проблемы (все-таки половина была лучше, чем ничего), Лоскутов отправился на работу.
По дороге встретил он лысого мужичка. Лет тому было под сорок. Проникнувшись чувством сопричастности общей трагедии, Лоскутов одарил его сочувственной улыбкой. Мужичок, судя по всему, его эмоций не оценил и ответил только небрежным презрительным взглядом. Лоскутову это не понравилось, однако, понимая ситуацию, обиду он проглотил. Все-таки, мужичку было значительно хуже, чем ему. Попалась ему еще пара таких же несчастных. Однако, на этот раз Лоскутов решил, что улыбаться больше не будет и только разглядывал их с новым для себя интересом. По результатам своих наблюдений, он отметил, что не все лица были грустны. Некоторые из них, ничем не выдавая случившегося, смело смотрели напасти в лицо. Такое наблюдение приободрило Лоскутова, и настроение его, приподнявшись над окружающим миром, сделалось даже немного поэтическим.
На работе Лоскутов ощутил себя не в своей тарелке. Голый лоб так и норовил высунуться и обнаружить себя публике. И хоть, казалось, что за выходные головная часть Лоскутовского тела не должна была измениться радикально, для самого Лоскутова жизнь довольно чувствительно разделилась на, что называется, «до» и «после». Коллеги его, как бы подумал невнимательный и неискушенный в таком тонком вопросе наблюдатель, были с ним по-обычному вежливы. Однако, Лоскутов, в котором проснулась сегодня особенная исследовательская наблюдательность, успел заметить некоторые детали, которые его встревожили. Во-первых, старший коллега его, Степан, поздоровавшись с ним, слишком уж внимательно его оглядел, задержав на нем взгляд дольше принятых по лоскутовским представлениям правил приличия. При этом, какая-то еле заметная (и даже коварная, отметил Лоскутов) улыбка пробежала мимоходом по его губам. Другой его коллега, Василий, беседуя с ним о предстоящем отчете, все время разговора хвастливо встряхивал своими завидными локонами и изредка любовно их приглаживал. Волосы эти, отметил про себя Лоскутов, надежно держались на голове и явно еще не скоро планировали покинуть крепкий мужской череп. Весь день Лоскутов просидел на работе как на иголках, стараясь лишний раз не высовываться из своего угла. Если же к нему подходил очередной коллега, он невольно подпрыгивал на месте и разговаривал с собеседником прикрытой растительностью стороной.
Уже вечером дома его охватило отчаяние. От утреннего поэтического настроения не осталось и следа. Голову его посетила мысль, которая заставила его и без того хилое тело сжаться. Что если, думал Лоскутов, коллеги его и знакомые обнаружили проблему раньше него и уже давно сделали выводы о том, что он за человек. Ходить на работу после такого стало невыносимо. В каждом разговоре коллег, легком взгляде на себя видел он теперь внимание к своей голове, ранее никогда не пользовавшейся такой популярностью. К тому же, Лоскутов совершенно измучился жить к миру только одной стороной головы. На пятый день, не выдержав, он сдался и, полный решимости, труся вдоль стены, устремился в отдел кадров оформлять длительный отпуск.
Отпуск Лоскутов, не теряя времени зря, решил посвятить изучению насущного вопроса. Будучи по природе субъектом гуманитарного склада, он выбрал обратиться к социальной, а не биологической проблеме мужской алопеции и потому плотно засел за труды исторического и политического характера. С болью для себя обнаружил он, что никому нет никакого дела до несправедливо обделенных природой мужчин: никто не посвящал исторических исследований лысым людям, никто и словом не упомянул об их правах. Даже Маркс, думал Лоскутов, проигнорировал настолько глобальную проблему. Таким образом, растворенные в толпе, невидимые и ненавидимые, обречены были лишенные волос мужчины веками брести по свету в цепях, отражая от себя свет солнца, к неизбежной и унылой смерти.
Тем не менее, то, что успел прочитать Лоскутов, принесло свои плоды, так как он успел понять главное — мир несправедлив. Сильные и слабые, угнетатели и угнетаемые, волки и овцы, господа и рабы — вот кто составлял этот мир. И если сам он, вне собственной индивидуальной человеческой воли, оказался рабом, то понять, кто был врагом, НАСТОЯЩИМ ВРАГОМ, а не тем, кого таковыми назначили великие умы, было совершенно нетрудно. Гордые посетители парикмахерских, носители пышных шевелюр, главные потребители мужских шампуней, любимцы женщин (ох, это было уже совсем невыносимо!) — он не мог думать о них без отвращения.
Это открытие чрезвычайно взволновало Лоскутова так, что он даже горько рассмеялся и тут же нервно чихнул.
Теперь надо было придумать, что с этим делать. Вариантов, собственно, было не очень много. Первый, который казался самым простым и которому, очевидно, не особо напрягая себя лишними вопросами, отдался в свое время его отец, было смириться. Вариант этот меньше всего импонировал Лоскутову. Вторым, как нетрудно было догадаться, было бороться. Правда как именно бороться, Лоскутов представления не имел. Физически он был не то чтобы особо развит, однако морального духа его хватило бы на целый римский легион.
Он встал и подошел к зеркалу. Глаза его светились необычным блеском. Осевшая в них горечь от нового знания была разбавлена следами нескольких бессонных ночей. Впервые за много дней взглянул он на свой лоб без стыда. Теперь это была не просто какая-то «плешь», «лысина», «алопеция». Это было знамя борьбы, и каждый покидавший его голову волосок приближал его к этой борьбе. Лоскутов коснулся своего лба и с гордостью улыбнулся, по щеке его покатилась слеза.
Проводя целые дни за книгами и зеркалом, он, наконец, пришел к мысли написать манифест. Манифест этот должен был обозначить угнетенное положение лишенных волос мужчин и заявить их права. Лоскутов долго думал, но смог сочинить только начало. «Мы есть те, кто идет дорогой лысой скорби». Дальше дело не пошло, но начало манифеста обозначило начало его борьбы, и этого пока что ему было достаточно.
Тем временем отпуск его подошел к концу, и успевший отдохнуть и набраться революционных сил Лоскутов отправился на работу. Сегодня начиналась его борьба. Коллеги его были все так же лицемерно вежливы, но Лоскутову уже было наплевать — он смотрел на всех злобно и с новой волей в глазах. Больше он не прятался за своим столом, а вставал и, смело прохаживаясь по всему офису, чего никогда до того не делал, демонстрировал публике знамя своей новой борьбы. И казалось Лоскутову, что лоб его теперь почти светится.
И все бы было хорошо, пока не случилось происшествие, которое все изменило.
В обеденный перерыв коллега его Василий, привычно потряхивая головой, вводил его в курс дела по новому проекту. В какой-то момент он потянулся рукой к внутреннему карману пиджака и достал из него… красивую черную карманную расческу, насаженную на ручку из орехового дерева. Лоскутов обомлел. Это была откровенная провокация. Не останавливая своего монолога, Василий провел расческой по волосам раз, потом другой и третий, после каждого движения неизменно ими потряхивая. Но Лоскутов был готов к такому, поэтому быстро взял себя в руки и отвечал наглецу Василию так, как будто ничего и не заметил.
Но вдруг история приобрела неожиданный оборот. Вместо того чтобы убрать инструмент обратно, Василий вдруг четко произнес: «Отличная расческа, Максим, дизайнерская работа. Жена подарила. Вам нравится?» У Лоскутова потемнело в глазах. Такого прямого удара он не ожидал. И удар этот нанес никто иной как его классовый враг. Лоскутов хотел встать, посмотреть врагу смело в глаза и влепить ему заслуженную пощечину. Пальцы его затряслись, голова закружилась. Но ничего подобного он не сделал. Вместо этого он вскочил с места и, схватившись обеими руками за лоб, вылетел из офиса на улицу. Куртку и портфель он оставил на работе, ему было не до них. Другая мысль врезалась ему в душу. Он понял, что оказался совсем не готов к борьбе. Пока. Не ожидал он, что так быстро революционный его дух ослабнет и предаст его. «Потом, потом», — бормотал Лоскутов и почему-то побежал в сторону автобусной остановки. Он начнет борьбу. Надо окрепнуть, набраться сил.
Задыхаясь одновременно и от бега, и от потрясения, Лоскутов ворвался в автобус и, протискиваясь локтями через толпу, так как все еще держался за голову, пролез внутрь. Он почувствовал, что ему стало легче. Старая бабка с палочкой, пролезая за ним, толкнула его вбок, чтобы он посторонился. Он оглянулся, но сдвинуться с места не смог — тело его накрыл ступор. Бабке не понравилось сложившаяся ситуация, она злобно взглянула на него и вдруг громко на весь автобус завизжала: «Какого черта лысого ты тут встал?». Лоскутов смертельно побледнел и, чуть не потеряв равновесие, качнулся назад. Этого уж он вынести не мог. Лицо его вытянулось, глаза вылупились на бабку, на лбу запульсировала вена. «Любая тварь право на персональное уважение имеет», — вдруг вырвалось у него, и голос его прозвучал совсем не так решительно, как он рассчитывал. Не сознавая, что делает, он, выхватив одной рукой палку у бабки, а другой, все еще придерживая лысину, замахнулся со всей силы. Последнее, что он услышал перед тем как потерять сознание, был глухой стук дерева о что-то твердое.
* * *
Ранним апрельским утром, когда солнце только поднялось, стоял на построении четвертым в ряду стройный и красивый Максим Лоскутов. Он заметно прибавил в весе. Солнце озаряло светом его лицо. Жизнь его освободилась от оков, он, наконец, обрел свободу. Был он одет в серую робу с номером, а на голове его не было ни волоска. На лице его сияла счастливая улыбка.