— Я думала, когда все закончится, сделаю татуировку в виде розовой ленточки. Я даже начала подбирать референсы на Pinterest. Выбирала место на теле, где — под остатками левой груди? может, на запястье?
— И чего, сделала?
— Нет. Я бы рассказала.
— Понимаю, — Лера положила смартфон в чехле модного пыльно-розового цвета на стол. Она смотрела теперь прямо на меня. — А сейчас не хочешь?
— Ну тут ведь как… — Я развернула подтаявшую шоколадную конфетку. — Никаких больше игл, вот уж дудки. Столько времени прошло, почему ты спрашиваешь?
Два года назад мы с Лерой ходили по складу тканей и фурнитуры — выбирали материалы для танцевальных костюмов. Вообще-то Лера всегда шила себе темное — черный шифон, темно-зеленый бархат. Но в тот раз она только провела пальцами по срезу королевского синего рулона и прошла мимо глубокого фиолетового. Она разворачивала светло-коралловый бифлекс и малиновый шифон, прикладывала к груди и ногам разнофактурные фуксию и мадженту.
— Лер, ты чего? — спросила я.
Она откинула черную челку со лба:
— Я не знаю! Оно само в руки лезет!
Она было метнулась по просторному складскому коридору обратно к темным тканям, но на полпути замерла, снова повернулась ко мне и прижала руки к покрасневшим щекам, в глазах какой-то восторженный испуг:
— А нет, знаю, — и казалось, что Лера вся светится, что это она, а не солнце в распахнутых дверях за ее спиной.
Сейчас я сижу у нее на кухне, мы говорим почти шепотом, потому что ее полуторагодовалая дочь, румяные щечки и ямочки в основаниях пальцев, спит в соседней комнате. Лера стоит у окна и обрывает лепестки подвявшего пиона.
— А я, наверное, сделаю… — она поворачивается ко мне резко, совсем как в том сером коридоре среди бесконечных стеллажей с тканями. Щеки и нос красные и глаза — она плачет, что ли? — Дай мне номер твоего онколога.
***
На следующий день я не хотела просыпаться. Как и шесть лет назад, я накрыла голову одеялом, чтобы продлить темноту сна, в которой ничего не происходит. Еще мгновение побыть там, где этого нет, прежде чем понять, что мне не приснилось.
Я заставляю себя спустить ступни на пол, сесть, встряхнуть головой. Поцеловать детей и мужа перед их уходом в школу и на работу. За чашкой кофе отправить два сообщения:
«Доброе утро! Мне сегодня нужно отлучиться, медицинский вопрос. Буду после 12-00». Это начальнице. Я улыбаюсь, когда вижу надпись «печатает…». Я знаю, что она ответит: «Конечно, без проблем!» Она так отвечает всегда. Когда я вернусь, она спросит:
— Все в порядке?
И я отвечу:
— Пока да.
Мне нравится заставлять ее нервничать вместе со мной. Я делаю это раз за разом с тех пор, как на ее «Все в порядке?» шесть лет назад мне пришлось ответить «Нет, у меня рак», и я так боялась, что меня попросят оставить работу. Не попросили.
Второе сообщение — Лере, она в сети:
«Привет. Проснулась? Заеду через час за тобой».
«Привет. Жду. Не спала почти».
Через двадцать минут я глажу руль своей маленькой ядовито-синей Киа. Когда я лечилась в Израиле, со мной везде ходила худосочная холеричная Лиля, женщина с незаконченным советским медицинским образованием. Она заполняла с моих слов медицинские документы чудными крючками иврита, сидела со мной в палате химиотерапии, была мне переводчицей, водительницей, экскурсоводом, доставщиком еды и местных шуток. Мы ехали из больницы по светящемуся Тель-Авиву, она ловко вертела рулем грандиозного внедорожника и головой и приговаривала: «Ничего, Ириночка, ничего, вот вылечишься, купишь себе маленькую машинку, тебе пойдет маленькая машинка, надо соблюдать масштаб, маленькой женщинке — маленькая машинка, и будешь гонять по этой вашей Москве».
Я получила права, научилась водить и купила малышку Киа в год, когда закончила лечение. Это был мой подарок себе. Я не хотела, чтобы ей пришлось заниматься тем, чем мы сейчас будем заниматься.
Я не хотела никого сопровождать в онкологических клиниках.
Никого. И особенно — Леру.
«Ну, погнали, старушенция. Теперь медицинское сопровождение, это, блин, я».
***
Они перекрасили стены в светло-серый и положили на стойку регистратуры розовую столешницу. Мы подходим к администратору — юноше немногим старше моего сына, черноволосому и слишком красивому для клиники, полной напуганных женщин:
— Здравствуйте, чем могу помочь? — он обращается к нам обеим, но мгновенно вычисляет пациентку — Лера начинает всхлипывать.
— Я к… мы к… онк…
— Ильина. К доктору Тимофеевой, — сжимаю ледяные лерины пальцы, юноша смотрит в экран и кивает:
— Вижу ваши записи, в десять УЗИ, в десять-тридцать маммография и затем в одиннадцать — к Тимофеевой, — он шуршит кнопками клавиатуры. — Сейчас я заполню документы, ваш паспорт, пожалуйста.
Лера подает паспорт двумя руками, и он дрожит.
***
Пациентка углубляется в коридор диагностического крыла клиники онкомаммологии постепенно, от кабинета к кабинету. Первые двери — кабинеты УЗИ, здесь больше всего людей, разноволосых и разновозрастных женщин. Часть из них со смехом облегчения и блеском в глазах вернутся к стойке регистратуры, остальные продвинутся вглубь коридора, к холодным кабинетам с бездушными белыми маммографами и ледяными руками операторов. Из этих останется совсем мало пациенток. Они по одной будут сворачивать в узкий коридор перед светящейся дверью с надписью «Биопсия». В этой части коридора надежды на «это какая-то ошибка» уже почти нет. Все, что они узнают после этого кабинета — насколько зло то зло, которое поселилось в опасной близости от их сердец.
Мы с Лерой сидим на мягкой больничной скамье с серой обивкой. Под потолком — мелкие воздушные шарики, белые и розовые, от них свисают тонкие ленточки. Грузная женщина выходит из кабинета напротив нас, привстает на носочки и хватает один из шариков за веревочку. Она улыбается. Она идет в сторону регистратуры.
Лера кладет мне голову на плечо:
— Я тоже возьму шарик. Любане отнесу.
Когда подходит ее очередь, она встает, спина ровная, танцовщицы спина, и Лера разглаживает невидимые складки на брюках, прежде чем шагнуть в темный рот кабинета УЗИ.
Я остаюсь в коридоре. Я жду. Я встаю. Дотягиваюсь до шарика, розовая ленточка теплеет между моими пальцами.
Я хожу по коридору — четыре шага в одну сторону, четыре в другую, не выпуская шарик из рук. Я вдруг думаю, что похожа на Винни Пуха, и мне смешно.
Лера вышла из кабинета, я протянула ей шарик:
— Вот, для Любани.
Лера вырывает розовую змейку у меня из рук и выпускает ее на волю:
— Дальше пошли.
Шарик проталкивается среди таких же как он, теснит их и занимает место у потолка.
Мы углубляемся в коридор, и его стены становятся как будто белее, а свет — ярче. И шариков здесь уже нет, только гигантские фикусы в стерильно-белых кадках. По пути Лера роняет сумку, в ней звенят ключи, об пол бухает что-то твердое. На шахматку плитки высыпаются помада, орешки из пакетика, обертки от конфет. Лера падает на коленки и пытается все отправить обратно в сумку, но промахивается раз за разом.
— У тебя были орешки, и ты мне не сказала?
Она улыбается и прижимает руки к лицу.
***
Я помню, как холодно в кабинете с маммографом. Узкое окно почти не пропускает уличного света, зато внутреннее освещение заставляет щуриться. Тяжелый фартук защищает от рентгеновского излучения те части тела, которым оно не предназначено, и это кажется какой-то издевкой в ситуации, когда ты в ближайшие три квартала вместишь в себя множество невообразимых ранее посторонних субстанций и энергий, и рентген — тоже. Пластины маммографа мгновенно принимают температуру Лериного тела — это я чувствую через толстую дверь с желтой наклейкой. Когда погаснет над дверью лампа «Не входить», я досчитаю до десяти — и Лера выйдет из кабинета. Она говорит:
— Сказала — описание будет через полчаса. В кафе?
Мы возвращаемся по коридору, мимо кабинетов УЗИ под облаком шариков, обратно к стойке регистратуры. Если обойти ее слева — там будет дверь с матовым стеклом и строгой надписью «Кафетерий». С тех пор, как я бывала здесь, почти ничего не изменилось, только маленьких круглых столиков на двоих стало больше, и из-за этого стало теснее. Здесь, как и раньше, делают кофе с бежевой пенкой и продают сэндвичи в треугольных упаковках из крафтовой бумаги. У кассы лежат маленькие шоколадки в розовой обертке с названием клиники.
— Возьмите, это бесплатно, — улыбается румяная девушка за прилавком.
— Спасибо, я знаю, — отвечаю я и тоже улыбаюсь.
Мы садимся за столик в середине зала, за спиной у Леры — окна в пол и большой экран на стене. На экране — табличка, на несколько строк, как в аэропорту. Это информация из хирургического отделения: номер операционной, фамилия врача, инициалы пациента, статус операции — «В процессе», «Завершена», «Планируется в 12:15». Под экраном, закинув голову и сцепив руки за спиной — я вижу его тревожные пальцы, — седой мужчина в помятой голубой рубашке.
Лера пьет свой кофе маленькими глоточками, дует на пенку. Она смотрит на потолок — здесь тоже шарики.
— Ощущение, что мы не в клинике, а на детском дне рождении.
— Или на гендер-пати?
— Да. Я, наверное, понимаю, зачем это… — она ставит стакан и подпирает голову ладонями. — Это же страшное место на самом деле. Нам здесь всем страшно. Хочется спрятаться в шкаф и чтобы никто нас не трогал. Как маленькие девочки.
Я киваю:
— Маленькие девочки внутри каждой пациентки хотят шарики и шоколадки, а не вот это вот все.
— Я еще не привыкла к тому, что я взрослая. Что у меня есть семья, что я мама. Блин, да я даже не привыкла к тому, что у меня есть грудь, — она почти смеется и прижимает ладони к своей интеллигентной маленькой и почти незаметной груди. — А уже приходится прощаться с ней, что ли? — она смотрит на шарики под потолком и говорит им: — Так нечестно.
***
Мы подходим к регистратуре, чтобы получить заключение. Лера улыбается юноше, который направил нас в начале, называет свою фамилию:
— Ильина.
Юноша кивает и снова шуршит мышью, щурится, вглядываясь в монитор, трет шершавый подбородок:
— К доктору Тимофеевой, кабинет двенадцать, это в конце коридора.
Лера повернулась ко мне:
— Ну, маршрут построен?
И мы снова нырнули в коридор, снова гул перед кабинетами УЗИ и воздушные шарики, затем белые стены и фикусы, и вот — мы в тупике.
В тупике только одна дверь. В коридоре пусто, только дверь и мы с Лерой.
— Там большой кабинет, но он не просторный и кажется темным, там столы и полки, и кушетка, ты не переживай, ладно?
— Зайдешь со мной?
— Ты хочешь?
— А можно же?
— Конечно.
— Ты была одна?
— Да.
— И как?
— Ну…
— Зайди со мной.
Лера сжимает мою руку, над кабинетом загорается великодушное «Входите». Она нажимает ручку двери и переступает порог и ведет меня за собой в полумрак кабинета.
***
Тимофеева с нашей последней встречи поправилась, волосы у нее отросли ниже плеч, движения стали мягче, очки теперь на блестящей цепочке на груди, не как раньше — на лбу. В кабинете, кажется, светлее, доктор улыбается мне:
— Здравствуйте, моя хорошая, у вас все хорошо, я так понимаю?
Мне неуютно, что я так рада ее видеть — и кабинет не для радости, и повод тоже.
— У меня все хорошо, РитСергеевна. Я вам пациентку привела.
Доктор смотрит на Леру, чуть наклонив голову, как будто прислушивается к току ее крови, биению сердца, шелесту легких, и говорит:
— Ну садитесь, мои хорошие.
Мы садимся напротив нее за все так же заваленный папками, бумагами, линейками, ручками широкий стол, из-за спины Тимофееву обводит контуром свет лампы, тень падает на стол, доктор надевает очки и придвигается к монитору, внимательно читает.
Что-то спрашивает, записывает, спрашивает, снимите верх, моя хорошая, смотрит, прикасается, Лера не знает, куда деть футболку, руки, глаза, ну-ка приляг, моя хорошая, датчик УЗИ на левой, на правой, ниоткуда взявшаяся бледная ассистентка, все, биопсийный пистолет, ого вашу мать, я только сейчас разглядела его, игла в длину как Любаня, не удивительно, что он оставляет такие синяки, а Лера не моргает, смотрит в монитор УЗИ-аппарата. Все, моя хорошая, дней через пять, совсем не страшно, когда вместе, да? Лера одевается, Лера улыбается доктору и бледной ассистентке, Лера хочет уйти.
***
Мы выходим на улицу, когда солнце уже поджаривает стриженные кусты у входа клиники. Лера шарит рукой в сумке и достает одноразку.
— Курить хочется, сил нет.
— Понимаю и не осуждаю.
Нас окутывает приторный пар с запахом ананаса. Лера передает мне электронную сигарету, и я удваиваю его количество. Лера смотрит на неподвижные огрызки кустовых веток, свежие срезы влажнеют и сплетаются друг с другом в живые петельки.
Лера выдыхает пар:
— Я шарик забыла взять Любаше. Думаешь, нормально будет, если я сейчас вернусь туда и возьму шарик?
Мне хочется ее обнять.
— Что если я умру?
Я снова беру сигарету из ее рук, гладкий пластик прилипает к внутренней стороне моих губ и оставляет сладкое пятно. Я выдыхаю:
— Сейчас об этом речи не идет.
— Ну а что, если?
— Лер, давай я примерно объясню, как все будет.
Я смотрю мимо нее, то на обрезанные кусты, то на фонарный столб, подпирающий синеву неба. У меня на лбу собираются противные капли — смесь пота и пудры. Я говорю:
— В ближайшие полгода я буду возить тебя в больницу, вероятно, примерно раз в три недели, и болтать с тобой, пока химия выжигает эту дрянь, о детях, мужьях и работе. Кстати, о работе — твоему мужу придется больше работать, чтобы оплачивать этот банкет, а твоей маме — взять на себя львиную часть заботы о Любаше. Я буду приносить в палату роллы…
— И побольше имбиря!
— Конечно, роллы, имбирь и сырники с малиновым джемом из кафетерия на первом этаже. Я буду плакать с тобой, когда ты стряхнешь в раковину брови и в ванну волосы. Сбрею сама с твоей черепушки остатки, а потом научу тебя подводить глаза так, чтобы казалось, что все твои ресницы при тебе. Потом будет операция. После операции ты напишешь мужу, маме и мне: «Я проснулась». Кстати, ты не заметила, но у них в кафетерии висит экран, как в аэропорту, на нем высвечивают информацию из хирургии про операции. Наверное, я буду там. Так вот, ты напишешь, когда я уже буду знать, и уже скажу и мужу твоему, и маме, что операция закончилась, я прочитаю это на волшебном экране в кафетерии. А потом у тебя начнут отрастать волосы — сначала тоненькие и в основном седые, а потом появятся жесткие завитки, и знаешь, что это будет значить?
— Что?
— Что все закончилось, и можно подумать о татуировке в виде розовой ленты, у меня кстати есть отличная подборка эскизов, Лер, ты где хочешь?