Мальчик лет шести стоял по пояс в воде. Солнечные зайчики, отталкиваясь от еле видимых волн, так и норовили попасть в глаза, отчего он постоянно щурился. В бледно-голубом небе замерло солнце, обозревая свои владения, щедро делясь светом и теплом и в качестве платы за работу впитывающее воду из моря и с тел отдыхающих. Он стоял и смотрел вдаль. Смотрел на прыгающие на волнах, как огромные поплавки, чередующиеся белые и красные буйки. Стражи, охраняющие границу меж двух миров, манили к себе. Обыденным и серым, понятным и давно изведанным, с малышней, ползающей вдоль берега под присмотром родителей, с лопатками, ведерками и надувными уточками. И цветным и ярким, где с визгом и хохотом играла в какую-то игру местная загоревшая ребятня. Он посмотрел назад, ища покрывало, на котором лежала мама. Мама вроде как увлеченно общалась с соседкой, активно жестикулируя. И он мелкими шажками начал продвигаться вперед. Вода дошла до груди. Оставалось еще два шажочка или один обычный, и он пройдет разделяющую эти два мира грань.
— Миша! — раздался взвизгивающий и обжигающий уши окрик.
Миша вздрогнул и замер. Замерло время, сердце. Краски потеряли цвет, звуки — четкость.
— Немедленно на берег! — голос не опускался ни на полтона. — Я тебе столько раз говорила! За буйки нельзя!
Это было шестнадцатилетие Игоря. Первый совершеннолетний в их компании. Мой друг настолько любил песню Гарри Мура, что записал ее на обе стороны кассеты. Девяносто минут тоски об ушедшей любви. Помимо того, что песня прекрасна сама по себе, ее несомненным плюсом было ее длительность, особенно для медленного танца. Шесть минут блаженства, тепла ее рук, аромата духов, выпрыгивающего сердца и бешено скачущих мыслей: «Только бы не наступить ей на ногу!» и «Ну скажи же ей что-нибудь!». Это удивительное чувство, когда самое красивое на свете лицо в пятидесяти сантиметрах от тебя. Пионерская дистанция, так это называлось, и ты не настолько смел, чтобы сократить эту дистанцию до нуля. Максимум, что ты себе позволяешь, это наклониться к ней, чтобы, внезапно охрипнув от опьянев от ее запаха, сказать какую-то очевидную вещь: «Хорошая песня». Она смотрит на тебя, ожидая явно чего-то другого, как минимум более креативного, и вежливо кивает в ответ на твое потрясающее открытие. Но этот простой вопрос несмелым ручейком проторил дорожку в пыли на обочине стеснения.
— Ты прекрасно двигаешься!
— Спасибо, — улыбнулась она. — Я ходила на бальные танцы до восьмого класса.
— Очень заметно, — выпрямляюсь, вспоминая об осанке и о преподавательнице танцев, постоянно меня за это шпыняющей. — Я тоже ходил месяца три в школе. Родители заставляли. А потом в лагере у нас был конкурс бальных танцев, и я даже танцевал вальс. Но это не моя сильная сторона.
— А какая сильная?
— Кхмм. Эммм. Легче сказать, в чем я не силен, — выкручиваюсь я.
— Например?
— Ну смотри: танцы, пою тоже так себе, почерк вот неразборчивый, почти врачебный.
— Ну ты даешь! — смеется она. — Почерк! Надо же!
Одним движением сокращает дистанцию. Смотрит на меня снизу вверх и мурлычет.
— Что еще?
— Я не умею врать. Выдаю себя сразу покрасневшими ушами, — признаюсь я и не отрываю взгляда от блестящих в полумраке глаз. Ручеек превратился в полноводную реку. — Правда, в темноте не будет видно, так что повезло!
— Правду, значит? Проверим! А уши я всегда могу потрогать и проверить их пылательность, — мне улыбнулись еще раз, но уже с вызовом. — Что ты думаешь о Насте?
Настя в это время слилась в один силуэт с моим приятелем в двух метрах от нас.
— Настя? Нормальная вроде бы. Я о ней не думал особо.
— А о ком ты думал? — глаза сузились, подпевая полуулыбке.
— Есть одна девушка, — я прокашлялся.
— Ты ее давно знаешь?
— Нет.
— А что тебе в ней нравится?
— Все.
— А подробнее?
— Она очень красивая.
— Это все? — бровь ее вопросительно изогнулась.
— Она прекрасно танцует. У нее нежные, теплые руки. Ее аромат сводит меня с ума и толкает на безумные поступки.
— Какие?
Это было сродни прыжку с крыши сарая в сугроб. Толчки адреналина, восхищение мигом полета и ожидания удара в ноги при приземлении. Я наклонился и несмело поцеловал ее. Удара не последовало. Она внимательно посмотрела на меня антрацитовыми глазами.
— Не так уж и безумно, — сказала она.
Я наклонился еще раз.
На стене запиликал телефон. Игорь поднял трубку, поискал глазами кого-то и остановил свой взгляд на мне и призывно помахал трубкой. Худшего в жизни момента придумать было нельзя.
— Алло.
— Миша?
— Да, мама.
— Миша, ты смотрел на часы? Ты видел, что уже одиннадцать ночи? Ты что мне обещал?
— Ну, мама, все еще здесь! Мы поздно начали.
— Ничего не знаю. Ты же знаешь, что я не могу спать. Ты же знаешь, что у меня давление. И вот-вот последний троллейбус пойдет. Ты как собрался добираться?
— Ну, тут все остаются. Родители Игоря разрешили.
— Я не разрешаю. Я жду тебя дома. Всё.
В трубке послушались гудки отбоя. Сочувствующие лица друзей были выразительней любых слов. Я достал сигарету и вышел на балкон. Она стояла, смотря на соседнюю девятиэтажку, испещренную оспинами освещенных окон. Огонек спички, пахнув серой, поделился своим жаром с сигаретой, тут же еле слышно затрещавшую, и осветил ее профиль. Я стал рядом, держа сигарету подальше от нее.
— Мне пора.
— Понятно. — она продолжала смотреть на дом напротив, будто пытаясь понять сообщение, которые ей посылали гаснущие и зажигающиеся окна.
— Дашь свой номер телефона? Я тебе позвоню. Сходим куда-нибудь.
Она ничего не ответила. Блюзовая гитара и собаки во дворе не давали тишине заполнить собой пространство балкона. Сигарета, выполнив свою миссию и кувыркаясь в полете, как воздушный акробат, сотнями искр отсалютовала нам. В комнате послышались возмущенные крики, и Гарри Мур умолк, споткнувшись на слове «still». Видно, пятый раз подряд никто не мог выдержать и поменял кассету на модного «Ice MC».
— Оставайся, — выдохнула она, — тогда я дам свой номер.
И опять как тогда на пляже, и в других подобных случаях: замерло время, сердце. Перед глазами гипнотически запрыгали поплавки буйков и это жгучее желание сделать последний шаг.
Дверной звонок квохтал целую минуту, пока наконец-то не был услышан. Дверь распахнулась.
— О! Мишаня! Ты вернулся! Не успел? — Игорь посторонился, пропуская меня.
Я молча кивнул, тяжело дыша. Зачем было уточнять, что я проехал три остановки и выскочил из троллейбуса. Выскочил, чтобы нестись по ночным, плохо освещённым улицам. Чтобы мартовский ветер своими ледяными порывами вымораживал легкие и капельки пота на висках, чтобы слезились глаза и оранжевые фонари превращались из ярких точек в расплывающиеся звездочки. Несся, чтобы не передумать, пока ветер порывами, словно волнами, пытался остановить, сбить с толку, заставить одуматься.
Я зашел в квартиру, борясь с невовремя заевшей змейкой куртки в коридоре и высматривая в полумраке комнаты, где опять играл блюз и танцевали пары, знакомый силуэт и невидимые в темноте антрацитовые глаза. Змейка наконец-то поддалась, и я прошел в комнату. Ее здесь не было.
— А где? — начал я.
— Наташка? — подхватил за меня Игорь.
— Да, Наташа, — пересыхающим от ужаса, что ее тут нет, языком, подтвердил я.
— А она минут через пятнадцать после тебя уехала. За ней заехал кто-то.
Мокрая от пота майка неприятно холодила тело. Блюз начал раздражать. Телефон возмущенным, крикливым звоном взывал к себе. Даже не надо было гадать, кого позовут к телефону. Я поплелся в коридор, постоял в надежде, что сейчас на том конце сдадутся и положат трубку. Никто не сдался. Вздохнув, зажмурив глаза и скривившись, как от зубной боли, я поднял трубку. За спиной остались и берег, и прыгающие буйки.