Ч

Чужие дети

Время на прочтение: 12 мин.

Катя опустилась на четвереньки и заглянула под койку — пусто. Под соседней — тоже пусто. «Ребята, вы мальчика не видели?» Кто-то, откашлявшись, хохотнул: «Да мы тут все мальчики!» «Я серьезно, ребенок пропал». «Да вроде только что был, может, в туалет вышел?» — откликнулся парень с перебинтованной головой. «Какой туалет, ему вообще вставать нельзя. Сюда никто не заходил? Нет?» Ей вдруг стало холодно. Он не мог далеко уйти. Надо поднять всех на ноги и найти, найти. Катя отбросила брезентовый полог, выскочила на улицу и невольно пошатнулась, в висках застучало. Чертова бессонница. Она метнулась к соседнему шатру, разбудила хирурга, заснувшего прямо на смотровой кушетке со скомканным халатом вместо подушки под головой.  

—  Олег Семенович, Олег Семенович, вы Алика не видели? Ну, того, глазастого, с перитонитом, позавчера привезли? 

Доктор отбрыкивался, тряс седой, мокрой от пота головой, поминая недобрым словом всех мальчиков, девочек и других «нехристей», мешавших пожилому человеку спокойно поспать после двенадцатичасовой смены и двух ампутаций. Алика он не видел. Как и никто на территории госпиталя. Ни врачи, ни медсестры, ни охранники, ни соседи по палате. Маленький Али, единодушно переименованный в Алика, будто испарился. «Небось, к своим убёг», — пожала плечами медсестра Оксана. О невозмутимости Оксаны ходили легенды: она сбежала на линию боевых действий от мужа — дебошира и алкоголика, и чувствовала себя здесь намного комфортнее, чем в родной Рязани. 

— Да как «убёг»? — вскипела Катя. — После такой операции и взрослый не встанет, а ребенок и подавно! 

— Так эти арапчата такие живучие! Небось уже дома кебаб трескает. Что вы, Екатерина Петровна, за него прямо как за родного переживаете! 

«Коза безмозглая», — выругалась про себя Катя и снова побежала осматривать двор. Она заглянула даже к Шерхану в будку, наскоро сбитую одним их охранников из найденных на соседней свалке кусков оранжевой фанеры. Большой рыже-черный пес, разморенный жарой, приоткрыл один глаз, вяло вильнул хвостом в знак приветствия и снова погрузился в дрему. 

Куда же он мог уйти? И как? А если шов разойдется? Ее снова накрыла волна холодного озноба, хлынувшая от пупка к самому горлу. Катя рванула к воротам. Черт, в халате за территорию нельзя. Она сбросила халат и махнула рукой томящемуся на посту старшине — скоро вернусь! Черт-черт-черт, там же в кармане письмо от Нины, она так и не прочитала его вчера — уснула. Ладно, потом подберет. Добежав до развилки, Катя остановилась перевести дыхание. Налево или направо, налево или направо? 

Самолет и Алика она увидела одновременно. Мальчик метрах в десяти от нее полулежал на земле, прислонившись спиной к забору. Самолет летел ей навстречу — к ровной гряде блекло-зеленых кипарисов, за которыми расположился госпиталь. Катя невольно попятилась, потом метнулась вперед, бросилась к мальчику и упала на землю, подгребая его под себя. Выгнув спину дугой, она прижала его к забору, прикрыла руками вихрастую голову. Алик жалобно охнул. «Потерпи, милый, потерпи, все будет хорошо, я с тобой, ты только не двигайся». Что-то с шипящим свистом пронеслось мимо ее уха, ухнуло вдали, сотрясая землю. Черный дым заволок небо, сверху посыпались куски оранжевой фанеры. Один из них больно ударил ее в плечо, другой — рассек бедро. Новый удар последовал через несколько секунд. Последним, что она увидела, была пролетевшая над ее головой, будто срубленная чьим-то гигантским топором, верхушка кипариса.

***

Настырный весенний дождик бился в иллюминатор. Хорошая примета — уезжать в дождь, так бабушка всегда говорила. В этот раз не сработало. Не отъезд, а кошмар какой-то. Нина увязалась ее провожать, всю дорогу демонстративно молчала, а в аэропорту будто сорвалась: плакала, кричала, чуть ли не драться лезла. Катя поежилась. На понимание сестры она и в детстве не рассчитывала, а сейчас и подавно. Нина — на полчаса старшая — всегда стремилась ее опекать. Душила своей заботой — необъятной и неподдельно искренней. Сдерживала ее безумные порывы, вернее, пыталась сдержать, поскольку получалось у нее обычно плохо. Катя вспомнила, как поспорила с одноклассниками, что спустится с балкона, как Маугли по лиане. На роль лианы она припасла бельевую веревку, но в нужный момент веревки не оказалось — Нина спрятала и наотрез отказалась отдавать. А толку? Разве ее, Катю, можно было остановить? Она связала несколько простыней и не ударила лицом в грязь. Сколько им тогда было — семь или восемь? Ох, и досталось им обеим потом от мамы! Нине не нравились ее увлечения («фу, какая гадость — лягушек резать!»), ее друзья («все чокнутые, как ты!»), ее работа («всю жизнь учишься, а зарплата как у уборщицы в нашем банке!»), ее муж («самодовольный болван!») и вся ее оголтело-чемоданная кочевая жизнь. Впрочем, насчет мужа Нина оказалась права. 

Как сестра ее обозвала? Конченой эгоисткой, безумной кукушкой. Брр. Можно подумать, детей она ей сама подкинула. Нина скалой встала, как только она заикнулась об интернате. Тетя она хорошая, не поспоришь, но от ее упреков спасения нет, как будто все эти заботы ей не в радость. Своих-то у нее нет. И не будет. Хорошо, что хоть детей в аэропорт не потащили. Да, тяжко им, ни отца, ни матери толком. Но что поделать, вырастут — поймут. Катя невольно потерла щиколотку: когда прощались, Костик вцепился ей в ногу так, что чуть штанину не оторвал. Теперь на этом месте синяк — как метку оставил, чтобы не забывала. Он даже не плакал, просто висел на ней, обхватив всеми конечностями, и тихо выл, они вдвоем его еле оторвали. 

Катя пристегнула ремень безопасности — самолет вырулил на взлетную полосу. Через несколько часов она уже будет в Бассель аль-Асаде — резать, зашивать, промывать. Все, как обычно. Побыстрее бы оторваться от земли, законопатить ревом мотора уши, заглушить все тянущие ее назад звуки — истерику Нины, рыдания Костика, молчание Поли. Старшая перестала плакать уже давно. Вчера толком и не попрощалась, «пока, мам», вывернулась из объятий и молча ушла. Подросток, что с нее взять, хорошо хоть волосы наконец отрасли. Надо ж такое придумать — налысо постричься, совсем отбилась от рук.

Катя выглянула в иллюминатор и долго смотрела на исчезающую в тяжелом тумане, иссеченную перпендикулярами дорог и лоскутами огородов землю. Через несколько минут самолет неожиданно вырвался из облепившей его серости и врезался в залитое слепящим светом пространство. Ладно, на этот раз она ненадолго, хотя в прошлый раз она тоже обещала «ненадолго», а в результате зависла на Донбассе на пять долгих месяцев. 

***

Привет, Катя! 

Начну издалека: помнишь моего соседа Валеру из квартиры напротив? Ты как-то заезжала — он люстру в детской вешал. Наверняка не помнишь, ну да ладно. Встретились вчера с ним на почте, я конверты и марки покупала — письма тебе отправлять. Он спросил — зачем? Я сказала, что на твоей авиабазе запрет на электронную переписку и звонки по мобильному. Ох, как же он громко смеялся! У него брат военный, тоже немало по горячим точкам помотался. Все, говорит, у вас можно, только под контролем. Не знаю, зачем ты меня обманула, могу только догадываться. Ну что же — не хочешь голосом, давай буквами. Часто надоедать не буду — самой некогда, просто напоминать, что мы есть. По телевизору говорят, у вас там наступление вовсю идет. Мы же не чужие — волнуемся, любим, ждем. Костик все время про тебя спрашивает. Может, и ты наконец про нас вспомнишь.  

Так и вижу, как ты морщишь свой нос. Да-да, ты уже сто раз мне все объясняла, и про миссию твою великую, и про кто, если не ты. Я помню, помню. Просто злюсь (мне ведь тоже иногда можно, да?), видимо, не всю еще злость в аэропорту выплеснула (прости, переборщила). Но уж лучше я до конца все выскажу, ты уж потерпи. Сама виновата. Звонила бы нам почаще — не пришлось бы так много букв читать.    

Честно признаюсь: когда ты сказала, что снова уезжаешь, мне очень захотелось тебя убить. Ну или стукнуть чем-нибудь тяжелым по голове. Вообще, со мной такое часто случается последние тридцать лет, у тебя какой-то особый дар — доводить меня до исступления. Помнишь, как ты с балкона по простыням спустилась, а досталось за это почему-то мне? Кошку бродячую домой притащила ты, а уколы от бешенства делали нам обеим. В Витьку Капустина влюбилась я, а на свидание его пригласила ты (я так и не спросила тебя тогда — зачем ты это сделала, он же тебе никогда не нравился?). Детей завела ты, а воспитываю их я. Да-да (не морщи нос!), я сама напросилась, я помню. Карьеру задвинула я, и в Англию не поехала — тоже я, ты об этом меня никогда не просила. Твоя правда. Но, б..ь, Катя, как же это можно — родных детей и в детский дом? Ну да, ну да, в интернат, а в чем разница? В названии? Ты вообще чем думала, когда такое решила? Значит, чужих спасать — это великое дело, а своих бросать — это нормально? Как сейчас маму слышу: «Как же ты, Ниночка, такая разумная девочка, не убедила сестру глупости не делать!» Ха-ха-ха, полчаса разницы и как клеймо на всю жизнь: старшая сестра. С тех пор, сколько себя помню, столько тебя убеждаю — глупости не делать. Только толку от этого — ноль. Слава богу, хоть с интернатом меня послушалась.   

Ладно, давай по делу. Вчера Костик опять написал в кровать. Он, глупыш, все спрятал: я мокрое белье в стиральной машине нашла, а он соврал, что яблочный сок на кровать пролил. Я его к урологу водила, анализы сдали, УЗИ сделали — все в норме. Уролог к психотерапевту направил. И что я ему скажу? Катя, что я ему скажу? Что его родители развелись, отец уехал в Америку, а мать по триста дней в году спасает мир? В детском саду тоже жалуются. Все дети играют, а он ни с кем играть не хочет, в углу сидит. Только что заходила Поля — спрашивала, куда делись чипсы и кола. А я их потихоньку выбросила — сил нет смотреть, как она себе желудок гробит. Она же, как и ты, меня не слушается, не гастрит, так гепатит себе заработает: у нее теперь еще одна дырка появилась — на языке. Я ей на карманные расходы деньги даю, а она экономит и пирсинг себе делает. К мольберту так и не притронулась ни разу. А она же такая талантливая, может, тебя послушает? Поговори с ней, пожалуйста. Она хоть и злится, но на самом деле очень тебя любит. Ох, Катя, Катя, кончай ты уже свой бессмертный подвиг и возвращайся домой, к детям. Они мне не чужие, я их как родных люблю. Но им нужна не я, им нужна родная мама, им нужна ты. 

Я понимаю, что тебе тяжело, что там, где ты сейчас, опасно и страшно, что думаешь ты сейчас совсем не о том, как отучить Полю пить энергетики и научить Костика есть овощи, а тут еще я со своим кудахтаньем. Но хоть иногда, Катя, хоть изредка спускайся со своих героических небес и вспоминай про детей. И прости меня еще раз за эту истерику в аэропорту. Никакая ты, Катя, конечно, не сволочь, ты, Катька, дура. Гоняешься за какой-то синей птицей, а она вот, у тебя под носом, и не одна, а целых две, в соседней комнате спят. 

Меня, Катя, снова в Англию зовут. Тот, кого послали вместо меня, не справился. Я пока не знаю, как быть. Мне месяц на раздумья дали. Если честно — я ужасно хочу. Не бойся, это не шантаж, детей я не брошу, с собой возьму. Им это на пользу будет — новые впечатления, новые друзья, язык выучат, да и условия отличные — это крутая должность, мне квартиру дадут, страховку на всех, и зарплата большая. Надеюсь, ты сама понимаешь, что в Лондоне с родной тетей им будет лучше, чем в Бирюлево в круглосуточном интернате. Ну, или как вариант, сама возвращайся. 

Береги себя, сестренка, и позвони мне, наконец, все обсудим. Обнимаю,

Нина

15 июня, 2016 г.

***

Сегодня 3 июля 2016 года. От жары не спрятаться даже ночью — кондиционеры установить еще не успели. Какая обманчивая, тревожная тишина. Ни звука, ни выстрела, даже хамсин наконец утих. Засыпал нас песком по самое горло и утих. Кто-то там, наверху, устал и выключил звук. Только раненые стонут во сне. Мне бы тоже надо поспать, только не получается. Нервы, наверно. 

Думать тоже не получается — мысли путаются, бегут в разные стороны, обламываются на бегу. Совсем не могу сосредоточиться. Иногда чувствую, что вот-вот разревусь или того хуже — просто тупо завою. Психолог перед отъездом советовал писать, если совсем хреново. Видимо, самое время. Все спят, а я как дура сижу посреди ночи с ноутбуком и пишу. Хотя писать, конечно, лучше, чем выть. 

Позавчера нас, наконец, перевезли. Отодвинули от боевых действий подальше, обещают, что будет спокойней, и все засекречено. Дай то Бог. Я так устала. Письмо от Нины который день в кармане лежит — даже прочитать нету сил. Да и читать особо не хочется — наверняка одни упреки. Хотя в последнее время я часто ее вспоминаю. Недавно во время очередного налета лежала на бетонном полу, обхватив голову руками, было ужасно страшно, и только одна мысль крутилась в голове — что я здесь делаю? Дала себе слово: если выживу — больше никуда, вернусь домой насовсем. Потом, когда все закончилось, стало безумно стыдно. Со мной такого никогда не случалось — я же и раньше под пулями была и не раскисала. И всегда точно знала, «что я здесь делаю», всегда спорила — с Ниной и всеми теми, кто пытался мне рассказать про «нормальную» жизнь, «настоящее» женское счастье, «ненашу» войну и «ненаших» детей. Для них они всегда чужие. Не наши, не свои. Только вот чьи же тогда? Кому они нужны? Тайские, иракские, украинские, сирийские дети, потерявшие родителей, покалеченные войной, прибитые землетрясением, смытые цунами? Это чудовищно несправедливо. Ведь должен быть кто-то, кто будет пришивать им оторванные ступни, выкачивать воду из легких, накладывать гипс, держать за руку, гладить по голове, утешать, когда больно?   

Вчера привезли мальчика — Алик, Али, лет шесть или семь, не больше, как Костику, наверно. И такие же глазища огромные — только черные, а у Костика серые — как у меня. Он даже не плакал, только корчился от боли и звал маму. Гнойный перитонит, чудом успели — аппендикс лопнул у меня в руке. Патрульный сказал, что его случайно обнаружили — остановились проверить полуразрушенный снарядом дом, услышали стоны. Среди дюжины трупов нашли мальчишку. Это же чудо какое — дважды мог умереть и дважды выжил. Теперь его отправят в детдом. Кому он там будет нужен? Кто бы ни победил в этой войне — никому. 

Этот мальчик ни на секунду не выходит у меня из головы. Как будто я теперь навсегда ответственна за его жизнь. После операции я взяла его за руку, и он пожал мою в ответ. Или мне показалось, не знаю, но с того момента что-то заклинило и болит в груди, порой даже дышать больно. Захотелось схватить его в охапку и бежать, бежать отсюда подальше, от этой жары, войны, крови, домой, к детям, к нормальной жизни. 

Черт, я не верю, что все это происходит со мной. Нет-нет, я просто устала. Вымоталась, выбилась из сил. Мне надо выспаться. Просто выспаться. А если нет? Если выспаться не поможет? Что я буду делать дальше? Брошу все и на радость Нине вернусь домой? Она уж точно вздохнет с облегчением. А если наоборот — огорчится? Лишу ее повода меня пилить. И детей придется вернуть. Как она это переживет? Наверняка еще и упираться будет. А может, наконец замуж выйдет или в Англию уедет и снимет груз с моей души за ее несостоявшуюся жизнь. 

Что же мне делать? Что делать? Мама всегда говорила: слушай свое сердце. И я слушала. И никогда не жалела о том, что сделала. Значит, и сейчас нужно послушать и сделать то, что оно подсказывает. Кричит, топает ногами, выпрыгивает из груди. Я заберу его отсюда. Вытащу из этого ужаса. Ему понравится в Москве, и я буду хорошей мамой — никакой не кукушкой. Вернусь домой, к детям, и будем жить все вместе, как все, как нормальные. По контракту мне еще месяц. Как-нибудь продержусь. Да и дел будет немало. 

Интересно, что скажет Нина? Так и вижу ее сморщенный от возмущения нос! Ну, скажет и скажет. Не в первый раз доказывать ей свою правоту. А дети? Что скажут дети? Дети обрадуются, что мама вернулась. А к новому брату привыкнут со временем. Костик, наверное, ревновать будет, но ничего, вырастет — поймет. Тяжеловато будет с двумя пацанами, но как-нибудь справимся. И Поля поможет, она уже почти взрослая. Да и Нина всегда на подхвате. Как вернемся, соберу корзину еды и поедем в Серебряный бор на пикник. И Нину с собой возьмем, и мольберт с красками — для Поли, и футбольный мяч — для Алика с Костиком. 

Завтра позвоню в главштаб генералу Смурнову и попробую разузнать насчет усыновления. Я его племяннику ногу спасла, он мне руки целовал и золотые горы обещал, вот и пришло время меня отблагодарить. 

Кажется, я наконец захотела спать. Ах, ну да, письмо… 


Рецензия критика Валерии Пустовой:

«Очень интересно выстроился рассказ. По сути, у него не предполагается финала: мы оставляем обеих героинь на перепутье. Я бы предложила еще немного подумать над самыми последними фразами, чтобы усилить это ощущение. 

Скажем, мне вот что видится. Катя сейчас, не читая письмо Нины, но увидев и прочувствовав новый поворот судьбы, представляет будущее так, что вот она сделает новый резкий финт, опять крутой, благородный, спасительный для чужого ребенка, а дома все это радостно примут, потому что продолжают ждать ее. Для Кати время дома не идет — она целиком в событиях своей профессиональной жизни. А дома даже если что-то меняется, она этого не замечает, не принимает за нечто важное, необратимое. И между тем время идет, а необратимое готовится: Нина уедет с Катиными детьми, как бы разрывая с домом, с постоянством обслуживания сестры. Да и как посмотрят на усыновленного ребенка — если его получится усыновить — родные дети Кати? Их она бросила, а этого привезла. Вряд ли они отнесутся с пониманием. А Катя не видит этих процессов и подводных камней. Вот как бы, не забегая в будущее, не показывая его, подчеркнуть этот контраст, ускользание будущего от Кати: она больше не владеет будущим, она представляет его, как далекое прошлое, словно дети не растут, а сестра никуда не денется. 

Такой рассказ — с открытым финалом — стоит заканчивать на острие. Стоит так выстроить финальные фразы, чтобы непрочитанное письмо от Нины жгло бы читателю глаза, чтобы он досадовал, что письмо не прочитано. 

Кое-что из того, что особенно понравилось. Очень здорово сейчас прописаны бумажные письма в рассказе: Катя обманула, а сестра назло пишет. Раскрывается сестра как человек со своими желаниями, биографией, со своей травмой роста: вечно быть тенью над сестрой, ведь мама почему-то ждет, что Нина удержит Катю, то есть мама не воспитывала в Нине границы, и это травма воспитания. Нина выросла гиперопекающей, а Катя — ускользающей от последствий. По-прежнему очень трогают образы детей Кати, достоверные в мелочах — именно хорошо, что Вы не показываете некоего абстрактного горюющего ребенка, а в проявлениях детей выражаете их состояние. За детей правда страшно. Тон письма Нины в нужных местах эмоциональный, живой, с разговорными обращениями к сестре. Очень убедительно. 

Интересна борьба Кати с собой — отрицание чувства страха, бездомности, постепенное принятие тоски по дому, но и тут своего рода новое вытеснение — она хватается за мальчика чужого и все эмоции вкладывает в образ усыновления и будущего исправленного счастья на всех. Как будто все должны этот выбор ее принять и разделить ее решение. Хотя — не должны. Но она по-прежнему этого не видит. Я поэтому и говорю, что ее это заблуждение, погружение в сладостные иллюзии стоит подчеркнуть. Она ведь думает, что делает взрослый поступок. Но по сути она усугубляет позицию: она сделает все, что захочет, а другие будут это принимать, она не оставит им выбора. 

Это, кстати, один из любимых моих сценариев трагедии, краха героя: есть такой тип героя, которого настигает крах, потому что он слишком поздно начинает понимать, что надо было меняться, корректировать поведение, что жизнь не будет ждать его и стоять на месте. Из примеров ярко запомнился роман Томаса Гарди «Возвращение на родину», там прямо показан рок персонажа, застревающего, упорствующего в изначальной стратегии поведения, так что в итоге наступает момент, когда персонаж бы и рад повернуть себя и судьбу — но у жизни уже нет на это времени и ресурса. В этом рассказе есть только выход на этот сюжет — тем лучше: картина краха тут и не нужна, нужно само заострение ожиданий — на подразумеваемом контрасте с готовящейся для Кати реальностью». 

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Крепкий рассказ с необычной композицией. Но может, это и не рассказ, а начало повести? Звездочки в конце текста намекают на это — что будет продолжение. Оно предсказуемо. 

Обе героини очень живые, обе вызывают сочувствие. Обстоятельства тоже жизненные, достоверные. Правда, хотелось бы уточнения, где происходит действие. В Сирии? Чей это самолет бомбит госпиталь?»