Проскрипела дверь, наконец, и хлопнула; взвыл эпилептический холодильник. Они с Татькой остались одни в крошечной, почти целиком занятой разложенным диваном, который Есеньина бабушка почему-то называла «тахтой», комнатушке, выделенной из большой родительской комнаты после нелепого, неопрятного ремонта, длившегося больше двух лет. Ремонт этот стал последним, что родителям Есеньи удалось вытерпеть вместе: за установкой последнего плинтуса последовал немедленный развод, тихий и безликий, как все разводы, продиктованные не столько взаимными обидами, сколько накопленной за многие годы придирок и притирок равнодушной усталостью. Маленькие, щуплые, сутулые, родители Есеньи, стоявшие с огромными чемоданами в тесной прихожей и собиравшиеся съехать кто к сестре, такой же баснословно маленькой, кто к тетке, вовсе уж сходящей на нет, напоминали дочери печальных домовых, покидающих пристанище, жизнь в котором стала настолько безнадежной, что ее уже не спасти, не спасти. Они тихо смотрели снизу вверх на свое невозможное порождение, — на рослую, полногрудую, скуластую, мосластую малолетку, пахнущую молодым цветом, светом, сладостным потом, — и она, наклонившись, осторожно поцеловала каждого из них в макушку; затем гномы ушли, сказка кончилась, осталась бабушка Наталья, старой закалки северная женщина, тоже скуластая и мосластая, занявшая родительскую спальню и оттуда криком задававшая Есеньи короткие вопросы по ключевым позициям: «Из школы пришла-а-а-а-а?…», «Суп нашла-а-а-а-а?…», «Уроки сделалала-а-а-а-а?…» В остальном бабушка читала запоем и только выходила раз в два дня за продуктами. Есенья же медленно и тихо жила своей четырнадцатилетней жизнью, — и вдруг оказалась второй красавицей класса, — безвластной, ленивой, принимающей поклонение с невинным и растерянным безразличием. Лень ее была неописуемой и легендарной: она умела прилечь на табуретке; ела в основном то, что можно было проглатывать, не жуя; не знала физической любви, потому что мысль о том, чтобы лишний раз снять с себя одежду, а затем надеть ее снова, была ей отвратительна, и вполне существенные фантазии ее на эту тему были непременно о том, что рано или поздно все произойдет, — но произойдет, как в саду Эдемском, среди заранее обеспеченной обстоятельствами естественной и несуетной наготы, длящейся вовеки. Ей подносили любовь пригоршнями, ибо Есенья была полна неги и покоя; эта любовь повергала ее в неловкость. С одним влюбленным, с одной влюбленной она вступила бы, пожалуй, в тихий и безоблачный малолетний союз, который либо сохранился бы, благодаря Есеньиной нетребовательной лени, навсегда, либо, разбившись о чужую жадную страсть, стал бы чьей-то вечно незаживающей ссадиной, чьим-то утерянным раем со вкусом жвачки и гамбургеров, дешевой жидкости для вейпов и непременной «Яги». Но множественные эти любови, в которых Есенья словно бы плавала, идя по школьному коридору, подразумевали выбор, а от одной мысли о выборе, — тетради, платья, протянутой руки, — Есенья немедленно уставала; дружба же ее с Татькой была хороша тем, что Татька подружилась с ней сама, выбирала все сама, решала за нее сама, и даже жрачку в Макдаке заказывала для Есеньи сама: понимала все. Татька была хитрая: присвоила себе Есенью, ходила с ней за руку по коридорам; кто хотел подобраться к Есенье — должен был заходить через Татьку, Татька назначала цену в домашках, макдаках, лутах, билетах. Сама Татька тоже была ничего: третья красавица. Но с Есеньей было надежнее. В Татьке бродил черт, а Татька была верующая, черта боялась и не любила: год назад, для пробы, дала провернуть черту одно дело, черт ее, как водится, обманул, кинул самым поганым образом, Татька до сих пор с ужасом об этом вспоминала, с ужасом и слезами обиды, — а Есенья была светлая, и поэтому Татька держалась Есеньи очень крепко, и сейчас, развалившись на тахте поверх тонкого шерстяного одеяльца в голубом пододеяльнике с мелкими цветочками, водила в квадратной выемке большой ступней с кривым мизинцем и смотрела на рыжий пух подмышками у Есеньи благодарными, умиленным взглядом чуть выкаченных глаз, как смотрят на икону. Сарафан был Есенье велик, — сама выбирала, Татька не помнила, чтобы покупали вместе, а значит, выросла из старого совсем, и бабушка погнала в тэцэ, и Есенья взяла первое, какое попалось, и надо будет отнять, подрезать, ушить, господи, возись с ней… Вдруг напал дикий, до онемения рук, ужасный, холодный страх: а что, если вырастет она и из нее, Татьки, что, если подхватит любую другую, первую, какая попадется? Не выдержала, схватила Есенью за влажную безволосую руку, быстро проговорила: «Слышь, ты!» «Чего?» — спросила Есенья мягко (была занята, смотрела, как трещины на потолке, знакомые-презнакомые, складываются в великое предзнаменование бури, — все у нее складывалось в великие предзнаменования, и все они сбывались, а говорить об этом не имело смысла); «Чего?». «Докажи, что мы подружки, — сказала Татька, — Расскажи мне лайфхак». «Если яйца сначала об стол помять, а потом чистить, кожура снимается легко», — ничуть не удивившись, сказала Есения терпеливо, — от нее вечно требовали каких-то признаний, доказательств, обещаний, надежд, и она научилась милосердно, но осторожно давать их, рано поняв, что, плавая в любви, плавает и в бесконечной, ненамеренно причиняемой боли, природа которой ей была пронзительно ясна, как пронзительно ясна она ангелам, всех любящим и никогда не любившим. «Нет, — сказала Татька, — нет, свой лайфхак, такой, которого никто не знает, что-то, в чем признаваться нельзя». «А, — сказала Есенья, и, подумав, добавила, — Когда ты с мальчиком идешь, и он говорит: «Я тебя люблю», ты ему скажи: «Я тоже». Ему приятно, а ты вроде себя любишь, и никому не грустно». Татька, пораженная избыточной, сытой щедростью услышанного, медленно откинулась на спину; спросила себя, доживет ли она до дня, когда ей, жадной девочке, пригодится такой урок, и в ярости, в негодовании ответила: «Нет, нет, нет!», но не перестала дивиться, а только босую ногу завела под себя: от напряжения мышц стало легче. «Теперь ты давай», — вежливо сказала Есенья, зная, что положено делать в таких ситуациях (за окном полыхнуло и грохнуло; она вздохнула; трещины на потолке поползли, перестроились). Татька облизала губы. «Совсем между нами, поклянись», — сказала она. «Клянусь», — сказала Есенья серьезно. «Еще раз поклянись», — сказала Татька. «Клянусь», — сказала Есенья. «Еще раз», — потребовала Татька, собираясь с силами. «Клянусь», — сказала Есенья. «Есть такая таблетка, — сказала Татька полушепотом, — Обволакивает желудок изнутри, как пленкою, и когда после еды блюешь — совсем ничего в животе не остается. Уж если ты блюешь, так блюешь».
*Линор Горалик признана иноагентом на территории РФ