Февраль весны
В среду с утра еще была зима. Я посмотрела на кухонный стол, там стояла маленькая, очень старосоветская елочка, у которой верхних ветвей было два набора, а нижняя, большая, разлапистая, только одна, из этого можно было сделать вывод, что это не одна маленькая старосоветская елочка, а две, собранные на одну остро-алюминиевую ось времени продавцом с «Авито» и подаренная мне в самый разгар лета на день рождения лучшим из друзей. И тогда, в самый разгар прошлогоднего лета, я заплакала от волшебства, и мое маленькое детское сердце тоже в тот момент было надето, нанизано на остро-алюминиевую ось времени одной из верхних ветвей. И вот сегодня с утра, когда все еще была зима нового года, я посмотрела на это чудо пластмассового производства прошлого века, украшенное маленькими игрушками и укрытое льняной ваткой вместо снега, и я снова почувствовала тот остро-алюминиевый укол. Рядом стоял гиацинт, купленный в «Пятерочке», как вестник предощущения весны, и в это еще зимнее утро он зацвел не маленькими кругленькими цветочками, плотно прилегающими в цветочную гроздь, какими обычно цветет гиацинт, а такими длинными, как вытащенные глаза с ресничками, отдельными цветами на кухонном столе в межсезонном соседстве с маленькой, наряженной невероятно маленькими игрушечками, игрушечной елкой. И еще пожухлая белая роза была, в кубке розового стекла, которая завяла сразу, как попала на стол, так как вчера тоже все еще была зима, хотя и с неотвратимо сильным предчувствием, но ночью был мороз, и с утра все еще была зима… Роза пожухла сразу, как попала сюда, но зачем-то и в этом своем неприглядном виде была нужна в гибкой гармонии пространства стола… Я все же подумала, не пора ли уже убирать елку, китайский новый год уже прошел две недели назад как крайний срок для елки, и ушла с кухни, из дома, за порог, за дверь, в мир. В мире переходного периода календарной весны проплешинами лежат грязно-серые лежалые снега, смешиваясь с серостью асфальтовых дорог и типовых строений спальных многоэтажек, тотальная серость пейзажа одолевает сетчатку глаза, так что хочется прикрыть глаза и смотреть только внутрь себя, в свое калейдоскопно-цветное это… Приоткрываю в пути глаза на остановке общественного транспорта, маленький неприметный человек, мальчик за шестьдесят в одеждах цвета асфальта и снега, левитирует над проезжей частью, не касаясь ногами дороги, отжимается на руках от парапета, пока светофоры горят зеленым для пешеходов. Я делаю слабую попытку достать телефон и заснять, но выбираю глазеть на это, сохранять в центре зрачка, в некотором недоумении, за что мне явлено чудо этого серого света. Моргаю совместно с светофором: оранжево-желтый, красный… Серый неприметный человеческий флажок возвращает свое тело на землю, плохо, незаинтересованно отряхивает от серого серые брюки и руки. Берет связку серых баулов и идет от остановки прочь, к помойкам метро, алюминиевые банки собирать… Дальше день прошел, и все, вечером вернулась из серости этой зимы в заоконном пейзаже в свой теплый и красочный дом и обнаружила огромную желтую лужу под батареей на кухне и вздутый линолеум и еще одну лужу в углу за диваном. Недавно я прочла в каком-то сточном канале «Телеграма», где все новости уровня НТВ, о том, как в квартире прорвалась труба отопления и все жильцы обварили ноги, и я очень испугалась за свои ноги и ноги кота. Так что пришлось звонить в диспетчерскую, чтобы просить приехать аварийную бригаду. Потому что: «Я не понимаю, откуда взялись эти лужи и почему на кухне воздух, как в сауне, горяч и влажен!!!» — это мне пришлось вытащить из себя безумную психованную тетку, которую приходится вытаскивать из себя, когда общаешься с диспетчерской или сантехниками, иначе ничего не происходит в мире, где течет батарея или вздулся линолеум или засорилась труба. И это психованная тетка, которая вышла из меня, начала кричать на дежурную женщину, которая сомнительно была пьяна. Диспетчер уверяла меня, что аварийка не поедет, так как не видно источник протечки, а значит, нужно ждать утра и местного сантехника в течение дня. Безумная психованная тетка из меня кричала в ответ, что если сейчас не приедет аварийка, то я обварю себе ноги кипятком, и вообще, если нужно, чтобы была протечка, я могу перезвонить и сказать, что течет… И, в общем, я так громко и убедительно кричала в своей психованной истерике, что женщина-диспетчер, которая действительно оказалась пьяна, прониклась моей судьбой и начала звонить мне каждые пять минут и приблизительно так: «Лена, к вам уже приехала аварийка? Еще нет? Ждите, я сделала все, что от меня зависело». Потом звонила так: «Лена, это мой личный телефон, пожалуйста, на него мне не звоните», — и положила трубку. Потом ещё раз: «Лена, приехала ли аварийка? Да? Я перезвоню!» Аварийка приехала, и человек из аварийки просто вместе со мной потоптался на кухне, я бы даже сказала — исполнили с ним синхронный танец из известного шоу Славы Полунина: две топтушки вправо, две топтушки влево, две топтушки вперед, две назад, поддерживая движением рук, точнее, пожиманием плеч, как бы усиливая телесное выражение неизвестного, в танцевальном финале аварийный сантехник просочился в угол за диван, ковырнул там плинтус, показал мне, что под линолеумом тоже вода, и написал, что это был единичный залив, что бы это ни значило. А значило это, что пока меня не было дома, соседи устроили течь, а потом они ее перекрыли, но лужи и вздутие достались мне вечером этого все еще зимнего дня. Когда уехала аварийка, мне еще раз позвонила пьяная девочка из диспетчерской, которая очень серьезно и проникновенно, доверительно, как бывает только с пьяными девочками, спросила меня: «…Лена, скажи, я все-таки не поняла, почему тебе должно ноги-то обварить…» И тут сразу в моем проткнутом алюминиевой осью сердце, в моей отдельно взятой квартире, в кухне, на вздутом от горячей воды линолеуме растопились снега и настала весна в самом начале нового дня. Она еще раз позвонила с утра, и мы обсудили, что сантехника вызывать не надо, потому что это действительно, скорее всего, был единичный залив и за ночь ничего не произошло. В процессе того, как я убирала лужи, отодвигала диван и ждала аварийку мне все же пришлось разобрать свою маленькую красивую старосоветскую наряженную невозможно маленькими игрушками и укрытую льняным снегом елку, подумать — вот как иногда бывает, что сбывается то, о чем подумал с утра, и… наутро была весна.
Пермский серый
Полноводно раздетая ото льда в сердцевине весны река, чувствую свои берега, туго обтягивающие мой стан, черным вечернем платьем, струящимся в пол, дышу легким, еще морозным ветром не наступившего лета, и от дыхания вздымаются бусины белых пароходиков между грудей, уставшая жизнью девочка неизвестно среднего возраста, в ворохе несвежих одежд, на главном проспекте серого города, в народе — компросе, стоит в человекопотоке в течение дня и смотрит в глаза, заглядывает, ищет неосторожные встречные взгляды, может, улыбку, чтобы сказать вот этой вот, такой же девочке, как она: привет, ты такая полненькая и кругленькая, наверное, накопила много денежек, поделись со мной, мне очень нужно вмазаться, ну что тебе, жалко, что ли, а если бы у меня были, я бы тебе дала, — пока встречная девочка, может быть — я, не отводит глаза, и она снова стоит у стеклянных дверей большого светящегося супермаркета с золотисто-желтой витриной, смотрит в глаза идущим навстречу, ищет, может быть, интерес или хотя бы возможность быть замеченной встречными; вот этот высокий, красивый, пойманный на крючок ее взгляда — ты такой высокий, красивый, ты, наверное, денежку скопил много, поделись со мной, мне очень надо — ему не говорит «вмазаться», ему говорит — «очень надо поправить здоровье», — но он тоже отводит глаза, или там маленький, седовласый, не старый еще человек, пойманный блестящей блесной слезливого отчаяния, она говорит: ты такой маленький, седой, как, может быть, мой отец, может, у тебя есть лишние денежки, или я как твоя дочь, поделись со мной, мне очень надо сегодня выпить, вот так честно скажу — выпить обжигающей глотку жидкости, чтобы не пропасть одной в этом сером городе, на главном компросе, в этой весне, смотрит в глаза, избитой собакой ищет приятия, или вот идет красивая, на каблуках и с ярко красной помадой, говорит ей: привет, ты такая на каблуках, с помадой, а мне денежка очень нужна, я знаю, у тебя есть, поделись, у меня тоже когда-то была этого чистого красного цвета помада, я тоже когда-то ходила на каблуках и не делилась деньгами, я тоже была как ты, вот этой нормальной, а сейчас я хочу только вмазаться, выпить, бухнуть и забыться, и мне даже неважно, зачем, просто не быть, не засветиться на фоне этой огромной желтой витрины, я камень в людском потоке в сером городе, а где-то рядом течет навстречу небу доисторическая река, и когда-нибудь я стану камнем у нее на дне, бросив себя с моста… та девочка, что, может быть, я, в своих по-летнему ярких одеждах прошла мимо яркой витрины, уставшей от жизни девочки, что выловила мои глаза: «ты такая полненькая и кругленькая…» — я отвела глаза, в наушниках старый мальчик с грустно-детским лицом поет про бездомную рыжую суку, что искала и не нашла свой дом, и подняла глаза, и море пролилось на нее слезами дождя, она пошла в поисках моря… и в этом городе где-то течет река; та девочка, что, может быть, я, вспомнила себя несколько жизней назад, так же стоящей на Павелецком вокзале в человекопотоке, разрезая его камнем своего тела и ловя взгляды всех бездомных девочек, мальчиков, сук… тогда, несколько жизней назад, та, что, может быть, я, обязательно не прошла, не отвела глаза, стала спасать девочек, мальчиков, сук, и кого-нибудь даже спасла, но она больше не я… а в том городе тоже где-то течет река, волнистые волосы ей гребнями вершин расчесывают облака, рыжая сука к морю пошла, прижимаясь к стенам домов и опустив глаза…