Как-то пятьдесят грамм развязали язык моему деду. Четыре или пять поколений — может, больше — передавали истории о бравом предке: следователе уголовного розыска. Он начинал в рядах рабочей милиции, куда его сагитировал комиссар, а дослужился до старшего уполномоченного. Но, вероятнее всего, он был выдуман каким-то совсем древним дедом, так же согретым парой стопок. Где он служил, когда — бог знает, столько приплелось за эти годы. Теряя детали, деды додумывали, докрашивали. Лишь имя хранилось незыблемо, странное для наших мест, не то грузинское, не то занесённое прямиком из Италии — Тито.
Среди историй о славных делах Тито одна выделялась.
* * *
Утро кончилось, в воздухе уже не пахло яичницей.
Тито не спеша опаздывал на работу. В конце улицы, перед ярко освещённым проспектом располагался участок. Следователь был высок, худ, лыс — на что не покусилась природа, регулярно сбривал, возмещая пышными усами. В жару, как сегодня, носил широкополую шляпу. Три верхних зуба в его улыбке сверкали золотом.
Когда улица сузилась до пары метров, Тито поднял взгляд к бельевым верёвкам. Одну заселили пелёнки; пересчитав их, он отметил, что малыш у недавних новобрачных из второго подъезда переходит от количества к качеству. Ниже тянулась бахрома носков — старая Клара выражала заботу о муже; завтра повиснут трусы — пять чёрных и пара тёмно-синих с якорями.Тито учёл и ревнивую жену в окне четвёртого этажа — из года в год взглядом вела мужа от их подъезда до гостиницы, где он служил.
Лишь вчерашний вечер омрачал утро.
В конце дня пришло известие о смерти двух подозреваемых в карманной краже. Оба отрицали вину, а жертва кражи — нервная гражданка — сомневалась и хотела одного: чтоб ей вернули кошелёк, который постовой обозвал уликой и забрал. Усадив обоих щипачей в служебный грузовик, постовой поехал в участок, но при выезде на проспект перестарался с газом и вылетел на трамвайные пути, где его подмял пузатый вагон и нехотя потащил, скрипя металлом.
Собственно, настроение Тито омрачало то, что уже не затеять любимой игры — глаза в глаза: не раскусишь воришек, как умел только он — взглядом.
Тито желал знать, а судил далеко не всегда.
Миновав проходную, он направился к себе.
В воздухе участка повис ропот: тесная низкая камера в конце коридора была забита под завязку. Недовольные, простые с виду горожане жались друг к другу, как в переполненном транспорте. Обычно за решёткой томились пара-тройка небритых жуликов, один непременно прогуливался. Залюбовавшись нынешним аншлагом, Тито так и вошёл бы в закрытую дверь кабинета, если б изнутри её не отворил помощник.
Костя — молодой ещё, недавний фронтовик, с узкими полосками усов и строгим пробором, — нехотя начал свою полную писанины карьеру, однако быстро вошёл во вкус и смело советовал Тито применять новаторские методы ведения следствия. Его дедуктивное рвение утомляло настолько, что Тито взял за правило раз в день грозить увольнением.
На столе Кости росли стопки бумаг. Стол Тито пустовал, чтоб было просторнее закидывать ноги, лишь с краю пылился стакан с карандашами: Тито вертел их меж пальцев, тормоша мысли, иногда ломал, но бумаги не касался никогда. Помимо прочего в обязанности Кости входило следить, чтоб стакан не пустовал.
Кинув шляпу на голую вешалку, Тито сел, почесал лысину, хоть та и не чесалась. Перед глазами стояла переполненная камера — дождавшись, пока вернётся помощник, он вынул из стакана карандаш.
— Костя, что там?
— Убийство в трамвае.
— Опять трамвай… Эти оттуда? — кивнул он на стену.
— Все до одного.
— Так… Опознали?
— Капчан Марат Игнатьевич. Только девятнадцать исполнилось. С завода ехал — уволили. Утром. Я узнал. Он документ в тряпке с собой носил.
— Пьяный?
— Разило порядочно, ждём вскрытия. По виду из этих. — Костя глянул на шкаф: торец украшали портреты угрюмых граждан с номерами. — Судимость год назад — хулиганство, мордобой, два месяца. Сирота. Из тюремной характеристики: склонен к пьянке, к играм, вспыльчив. Всё.
— Что — прямо в трамвае?
— Да.
— А вагоновожатый?
— Он и вызвал наряд. Его Ватман допрашивает. Уже час, наверное.
— При чём здесь Ватман?
— Говорит, скучно.
Тито сломал карандаш пополам и по очереди швырнул обе половины в фикус над головой Кости, затем уточнил:
— Сколько их там?
— Двадцать один. Не считая вагоновожатого и беременной — она в больнице. Упала в обморок, решили не рисковать.
— Этих хватит. — Тито пристально оглядел помощника. — Не понимаю, Костя, что вы такой неаппетитный? Работы предостаточно.
Костя пристыженно опустил глаза.
— Они молчат.
— То есть?
— С их слов выходит, что убийства никто не видел. Кто в окно смотрел, кто отвернулся, кто уснул.
— Что, все?
— Как один. Проверьте сами.
— Когда ж они сговорились? — озадачился Тито. Припомнил ропот камеры, но даже если они успели пошептаться перед допросом — мало, ничтожно мало времени сойтись в общем решении, неудобном для двух десятков незнакомых людей. Тито откинулся на спинку стула, сплёл пальцы. — С чего такое единодушие?
— Сочиняют, кого на что хватит. Но убийства! — Костя поднял палец. — Убийства никто не видел.
— Как убили? Если шилом, оно возможно.
— В том и штука — ножом в горло, по рукоятку. Там кровь фонтаном лила. Троим рожи умыло, а они божатся, что увидели только как он с ног валился. Прямо между рядами лёг.
Тито недоверчиво оглядел помощника.
— А всех взяли?
— Всех. Вагоновожатый когда по тормозам дал, двери заклинило. Им деться некуда было — наши ломом двери разжимали.
— Здорово.
За окном по проспекту, стуча колёсами, проехал трамвай. От греха подальше Костя спрятал в стол свои брошюры. Приняв скорбный вид, он перебирал в уме всё, что сделал, и не находил ошибки.
Тито отмер, облокотился о стол и начал раскручивать маховик больших пальцев.
— Так… так… А что нож? Отпечатки сняли?
Костя помрачнел гуще.
— Отпечатков нет. Только убитого, сильно смазанные, и ничьих больше. Ей-богу, всем отделом смотрели.
— Смазанные? Значит, стёрли. Вы ж не намекаете на самоубийство? Чей нож, установили?
— Его. Ножны на груди висели, как раз впору. Нож самодельный, такие работяги себе на станках делают. Острый как бритва.
— Так и был в горле?
Костя кивнул.
Встав, Тито упёр руки в стол и опустил голову. Городок был мал и спокоен — окраина. Самое острое дело последней недели — хищение трёх ящиков мороженого, за последние месяцы — поджог соседского сарая, кражи на складах, несколько пьяных драк, в одной из которых, вероятно, и участвовал этот Марат. Худшее, что случилось за последние несколько лет — похищение сына управдома, благо, нашли. А тут столько крови средь бела дня.
— Костя… Что они всё-таки говорят? Показания сходятся?
— Левая половина трамвая в левые окна смотрела, правая — в правые. Кто близко — на часы, или отвернулся, или спал стоя… Ничего внятного. Вагоновожатый увидел, что сзади неладно, дал по тормозам, а там уж труп.
Тито поднял лицо и подмигнул помощнику, почти радостный, как ребёнок от новой игрушки.
— Отчего они врут?.. А? Ведь понимают, что мы понимаем, что врут.
— Так, может, нет! Последние исследования показали, что страх, например, влияет на человеческую память. Что, если… — Костя полез за брошюрой.
— Нет, нет… Нет… Место осмотрели? Досмотр? Протокол?
— В трамвае ничего — на полу семечки да билетики. И с этих ничего — добропорядочные, как домашний скот. Вот протокол.
Костя положил руку на довольно толстую папку. С этого и следовало начать, но сегодня Тито решил пойти — увидеть их глаза, а уж после смотреть в бумагу.
— Ладно. Давай глянем, на что это похоже.
Хрустнул пальцами, накинул китель.
В камере царило оживление. Судя по тону, переговоры обернулись спорами, но с появлением людей в форме ропот стих. Взопревшие разгорячённые лица нацелились в следователя.
Тут были и два уголовных, хорошо знакомые — ошарашено жались по углам. У решётки скопились подушки, авоськи, абажур, детская коляска и прочий багаж, такой же безобидный, как его обладатели.
Тито указал дежурному на замок и, не дожидаясь, представился. Внутри он подождал, пока толпа расступится, шагнул в центр круга и начал:
— Господа, наметилось происшествие. Заключение ваше вполне уместно в период расследования по уголовному, подчёркиваю, делу. Не распускать же вас с такими ценными сведениями. Да?
Тишина и неподвижность. Лишь уголовные глумливо лыбились. Мужчин была треть — рассредоточились, следили за осанкой, пожилые переглядывались, трое школьников соблюдали молчаливый восторг.
Тито повысил тон.
— Свидетель!.. Пребывает в особых отношениях с законом. Для закона свидетель — это не только ценные сведения, но и потенциальный преступник, скрывающий их. Вот вы. — Тито обратился к мужичку в панаме, на что тот рефлекторно отступил. — Вы свидетель?
— Пардон, — замялась панама, — не улавливаю вопроса.
— Отчего же, всё предельно уловимо. Вопрос, собственно — почему?!
И Тито медленно обошел живое кольцо, вглядываясь в лица, в глаза: воры, грабители какое-то время ещё держали его взгляд, но эти, честные простые люди, вяли сразу. Косте они, конечно, врали. Не докончив и первого круга, Тито опустил лицо и принялся вдумчиво, словно в уединении, повторять своё последнее «почему», умещая три слога ровно в два шага.
— Почему вы все врёте? — прозвучало под финал второго круга.
Не меняя скорости, Тито вышел из камеры. Когда и тень его утекла из-под решётки, от кабинета донеслось:
— Костя, по одному.
— Имя.
Толстяк отсчитал три слова.
— Вы пьяны?
— Немного.
— Что ж с утра-то?
— С вечера… предыдущего… товарищ следователь, — доложил толстяк и икнул.
Его щетинистое лицо осунулось, под левым глазом зрел синяк — ещё не обрёл всей глубины цвета.
— Откуда украшение? — Тито обвёл кончиком карандаша круг у своего левого.
— Медаль за твёрдость позиции.
— Кухонные бои… Ясно. Ну, выкладывай.
— Ехал к товарищу.
— Такому же? — не сдержался Костя.
— Претензии? — Толстяк плавно обернулся. — Я не хулиган. Могу себе позволить, когда сочту нужным.
— Что произошло в трамвае?
— Товарищ следователь, нет слов. Обидно даже. Всё ускользнуло.
— Где вы находились? — Тито припустил официального холода.
— Дрейфовал у прохода.
— Так ты всё видеть должен был! — тут же сорвался Тито.
— Должен. Но отвернулся. Глядь, а он лежит… И эта кровь… Я и не запомнил ничего толком…
— Не запомнил… — Тито перебирал по столу пальцами. — Холодный душ и неделя за пьянку восстановят память?
— Нет у вас права. Я безобидный гражданин, выпиваю сугубо культурно.
— Ты это после докажешь. Будешь говорить, или пойдём долгим путём?
Толстяк вскинул подбородок, призывая остатки доблести, чуть подумал, прежде чем решиться.
— Нечего добавить.
— Костя, оформляйте курс лечения, и следующего.
— Имя? Ваш ребёнок?
— Мой.
— Замечательно. Сколько ему? Пять?
— Шесть.
— Чудно.
По манерам, по зрелой строгости ей хотелось дать около тридцати пяти, но истинный возраст был меньше — Тито учёл цвет лица и усталый взгляд, вечные украшения домохозяйки. Женщина усадила сына на колени и сжала его кулачок.
— Работаете?
— В жилтовариществе на улице Яля.
— Замужем?
— Разведена. А это при чём? — спохватилась она, краснея.
— Бесполезных сведений не бывает. Итак, что случилось в трамвае? — ласково начал Тито.
Приподняв бровь, она затаилась. Сын, худенький мальчик с лицом отличника, весь извертелся — тёр и тёр колено, закусывая губу. Не выдержав суеты, она одёрнула сына:
— Сядь ровно! Мама устала.
Но на вопрос так и не ответила.
— Гражданочка…
— Ровно сядь!
— Гражданочка, замечу вам, что молчание или дача ложных показаний являются преступлением. Серьезным преступлением. А у вас… — Тито запнулся, точно забыв, как называется то, что сидело на её коленях. — Вы мать.
— Мы смотрели в окно. Ничего не видели.
— Где вы сидели?
— С правой стороны.
— Близко к центру?
— Примерно.
— Может, слышали что-то?
— Не слышали… Суета, но ничего такого.
— Какого «такого»?
— Особенного.
— Вы, извините, не оглохли на время поездки? — Тито навис. — Что за игры?!
— Я не желаю продолжать разговор в таком тоне.
— Сынок, — смягчился Тито. — Ты что видел?
Мальчик оставил колено и повернулся к маме: та кивнула, наклонив голову в сторону следователя.
— Я смотрел в окно.
— В окно… Замечательно. И что ты там видел?
Не ожидая такого развития, мальчик смутился, но Тито недолго торжествовал.
— Окно, — заявил врун, и его лицо просветлело.
— Имя?
Мужчина ответил со всем достоинством.
— Род занятий?
— Профессор энтомологии.
— Замечательно. Спрошу вас наперёд, профессор — вы полагаете, можно врать в вопросах науки? — Не дожидаясь ответа, Тито продолжил: — Умышленное сокрытие правды, как и дача ложных показаний — серьёзное преступление. Полагаю, вы в курсе. Но всё же… чтоб освежить.
Лицо профессора выражало надменную кому, но лоб его украшала шишка, и нагрудный карман был порван: надменность смотрелась жалко. Диалог он вёл крайне скованно.
— Итак, вы являлись пассажиром злополучного трамвая?
Профессор кивнул.
— В трамвае произошло убийство?
Ещё кивок.
— Что ж, Костя, — кинул Тито через стол, — версию самоубийства исключаем. Наконец нормальный свидетель.
Досада ещё сильнее проступила на лице профессора.
— Я лишь имел в виду, что человек умер… Ничего более.
— Бросьте. Вы дали внятный ответ, — улыбнулся Тито. — Что видели? Не тяните.
Профессор распрямил плечи, уложил ногу на ногу.
— Я вниз смотрел — засыпал почти… Потом суета…
— Подробнее. Не экономьте.
— Помню рукоятку ножа у этого… покойного… Чёрная резина и набалдашник в царапинах.
— Когда вы её впервые увидели?
Профессор на секунду провалился куда-то и из этого небытия произнёс откровенную ложь:
— Впервые — когда тело выносили из трамвая.
— М-да… — промычал Тито. — А суета вам, значит, показалась неинтересной?
— Я на какое-то время потерялся.
— Долго ж вы себя отыскивали, профессор.
— Я опоздал повернуть голову. Он уже лежал, его обступили.
— Откуда синяк на лбу? Что с карманом?
Профессор снова изменился в лице и выдал явно заготовленное:
— Ударился о поручень трамвая, когда тот качнуло. Карман порвал ещё до того.
— О поручень ударился… Такие поручни с кулаками. Костя, следующего.
Прохаживаясь между дверью и окном, Тито почти не глядел на сероглазую красавицу с растрёпанным букетом роз. Вторя предшественникам, она умалчивала правду. Левую щеку от уха до подбородка вспахал ряд царапин — несомненно, следы шипов её же букета. Она морщилась от боли, с лица, предвещая слёзы, не сходил стыдливый румянец.
— Как вы полагаете, Костя, какому чувству под силу сплотить людей? — рассуждал Тито.
— Любовь? — промямлил помощник, не сводя глаз с девушки.
— А в количестве больше двух? Чему так преданно будут служить два десятка незнакомых людей? С чего, чёрт возьми, эта солидарность?
— Что вы сказали, профессор? Прошу прощения, товарищ следователь, — очнулся Костя.
Тито сменил собеседника.
— Скажите, милая моя, отчего у вас моська изранена?
Та залилась слезами и сквозь рыдания принялась клянчить адвоката.
— Насколько понимаю, вы — вагоновожатый злополучного трамвая?
— Так точно. Я…
— Давно на этом маршруте?
— Четвёртый год. Я только…
— У вас слух хороший? Зрение?
— Бог миловал. Вы лучше…
— Итак, начнём!
— Наконец-то, гражданин следователь, кто-то мне объяснит, как всё было.
Следом Костя ввел роскошную даму с таким глубоким декольте, что следователь сходил открыть форточку. Левую сторону её челюсти украсил синяк — комментировать дама отказалась.
После была беседа с семейной парой: оба в годах и в непримиримых поисках виноватого, у обоих по распухшему лбу. Он заявил, что на момент трагедии читал книгу, хотя с собой не оказалось даже газеты, за что она немедля припекла его «кретином».
Трое школьников молчали с начала и до конца — эти были готовы к любым пыткам.
Ближе к концу привели студента с расквашенным носом; как и остальные, мямлил о суете. Глядя на него и оценивая количество травм на совокупность пассажиров, Тито рассудил, что одна догадка красиво укладывается меж углов несговорчивых фактов. Она одинаково легко объясняла и случившееся, и эту невероятную сплоченность.
Осталось понять, кто решился и пошёл до конца.
Последней ввели древнюю старушку.
— Спасибо, милый, слушай господа нашего, и всё у тебя будет ладно. — Этими словами она проводила на место кислого Костю — его желудок не принимал обеденной пустоты.
Старушке было под семьдесят. Глаза сияли безумием, а нагрудный крест давал понять, на какой почве: сам крест отсутствовал, его роль исполнял Иисус, разведя руки и уйдя вниз невероятно длинными ногами. Высеченный из зелёного камня, он был заметен на светлой кофте не хуже ёлки в снежном поле.
Старушка сложила руки в жесте молитвы и тем самым пригвоздила Тито к креслу.
— Ну, что же… Как вас зовут?
— Ева-Мария, голубчик. Через дефис.
— Мы учтём. Ну, рассказывайте. Вы же ехали в трамвае?
— Да. В церковь.
— Славно. Значит, врать не приучены. Ну, говорите.
— Товарищ следователь, я молчу из последних сил. Я всё сейчас расскажу.
Огибая стол, Костя подошёл к Тито и сунул записку: «Пришла сводка насчёт этой Евы-Марии… Её усыновили: отец — католический священник, мать — монашка. В общем, она того… неделю как из пансионата для душевнобольных». Последние слова были подчёркнуты. Тито мысленно приобщил эти сведения к ходу беседы, и голос Евы-Марии вновь привлёк внимание:
— …И тогда я увидела ангела. Истинно, то был ангел в белом, с огнём в волосах, и он мечом поразил вурдалака!
— Есть там ещё кто?
— Только если по второму кругу, — притих помощник.
— Однако… Негусто, негусто.
Мучаясь голодом, Костя с трудом ковылял взглядом по тексту очередной брошюры о психологических аспектах допроса.
— Шеф, а что, если они не врут? Надо изменить тактику. Вот, послушайте…
Он ещё сомневался — не принимал поголовной лжи. Тито же видел — каждый из двадцати боялся, сидя напротив его стола, что и должен испытывать на допросе лжец. Но за скудостью показаний уличить кого-то в частном вранье не удавалось — не вменишь же на суде, что вот этот, подлец, отвечая на вопросы, уводил глаза.
Живот Кости рычал, но Тито, не замечая ни чужого, ни собственного голода, бродил меж окном и дверью. Одного за другим уже подозреваемых, а не свидетелей, он ставил на место убийцы и ждал, на кого отзовётся камертон интуиции. Тот молчал. После первого круга допросов следовало немедля учинить второй, но Тито чуял, что его проницательность в полуобморочном состоянии.
— А что с трамваем?
— Отогнали в депо. Хотите, я слетаю — осмотрю ещё раз? — Надежда окрылила Костю, он раскинул руки и завис над столом трапецией.
— Вы и тут пригодитесь. В депо я сам наведаюсь. Дайте протокол досмотра.
Костя вручил пухлую папку, тем самым усадив Тито за стол, и взялся ходить вместо него. Бегло пробежав глазами листок за листком, следователь так и закрыл бы папку, если б последний лист не сковал его.
«Строгова Марта Корнелиевна.
Жен., рост — выше среднего, рыжая.
На седьмом месяце. Состояние неопределённое, тяжёлое — госпитализирована.
Белая юбка, белый жакет, белые перчатки; зонт от солнца».
Листок был крайним: со Строговой начали, после чего её увезли, а следом принялись за остальных.
— Ева-Мария была честна, как библия, — процедил Тито, поднимая злые глаза на помощника. — Перчатки, Костя, на ней одной во всём трамвае были перчатки.
— Ну да… Длинные такие, по локоть.
— Пустоголовый! — Папка шлёпнулась о стол. Выбегая из кабинета, Тито кинул: — Сегодня же тебя уволю!
* * *
Марта уже проснулась на взводе.
Ещё не было семи, когда встал Петя — из коридора неслась беготня. Он неугомонно добивался чего-то в этом по-прежнему чужом для них городе, а ей казалось, что всё не так плохо. Порой эта суматоха в муже расслабляла, как шум моря или треск огня, но не сегодня. Марта еще только села на кровати, а изнутри уже жгло не соглашаться, отстаивать своё не пойми что.
Временами в ней просыпалось такое упрямство, такая рысь — стенам было неуютно. Да вдобавок её положение. Впрочем, характер проявился задолго до беременности. Достаточно вспомнить детство — один случай, в подлинность которого никто не верил, а зря.
Мама учила пришивать пуговицы, но Марта не слушалась — делала по-своему. Мама настаивала — так пуговица не удержится, нить следует пускать иначе. Марта противилась, мама зверела, урок обернулся нервотрёпкой. Собрав шитьё, мама ушла, заметив напоследок, что хозяйки из Марты не выйдет. Час спустя дочь явилась к ней — тайком стащила из шкатулки иглу и нить. В слезах и кровоподтёках, Марта продемонстрировала, как хорошо держится эта проклятая пуговица на её бедре, пришитая её методом.
По мнению доктора, характер Марты и повлиял на то, что беременность текла неспокойно: уже на первых месяцах диагностировали тонус матки. Любые волнения были под категорическим запретом. Доктор и вовсе настаивал на домашнем заточении, только Марта не соглашалась — свои дневные прогулки она компенсировала, подолгу отлёживаясь после, но, если ходьба укачивала ребёнка, то в покое он просыпался и не давал отдохнуть.
Вернувшись из туалета, она села у зеркала расчесаться. Утреннее подплывшее лицо ещё не заострилось, румянец не созрел. Борясь с волосами, Марта отмечала, что снова хочет в туалет, что ноет спина и нет сил терпеть, как изнутри толкает под правые рёбра. Её и тошнило, и мучил голод.
Упрямая ножка в последний раз пнула ребро и перестала. Если и было время поесть, то сейчас. Петя уже доканчивал омлет, когда она зашла на кухню. Вместо приветствий он заявил:
— Я еду с тобой.
— Оставь.
Речь шла о визите к врачу. Марте и вовсе мечталось исключить его из дневного расписания, но что поделать.
— Что за «оставь»? Я хочу поехать.
— Не начинай. Я сама.
— Ну, в самом деле. — Привыкший встречать сопротивление, Петя так и не привык смиряться сразу. — Я поеду.
Со вспотевшими ладонями, с жаждой крика у самого горла Марта основательно вдохнула и на выдохе спросила:
— Скандала хочешь?
Петя поёжился. Чуя близкую бурю, с которой он, как ни старался, раз в месяц имел дело, решил отступить — всё равно будет как она сказала. Омлет кончился, тянуло курить, что при Марте было исключено.
— Я сейчас надену всё белое, стану очень красивой и поеду одна. Не трепли нервы, иди, не забудь сигареты.
Так ничего и не съев, Марта отправилась в туалет, а оттуда в спальню — до выхода оставалось чуть меньше получаса. Ребёнок проснулся, когда она во второй раз колдовала у зеркала, но по-настоящему заявил о себе во время поисков перчаток, без которых с недавних пор Марта не ездила в трамвае, а сняв, ещё долго, тщательно мыла руки.
Петя зашёл напоследок: он погладил её по голове, она уткнулась ему в живот, он спросил, что она будет делать, когда вернётся, она пожала плечами.
Выйдя из подъезда, она проверила, ничего ли не забыла, спряталась в тени зонтика и медленно зашагала к остановке. Вдалеке ожил колокольчик трамвая, донёсся знакомый перестук, а следом — хлопок выстрела и радостный визг детворы. К низким проводам поднялось облако воробьёв. Вагоновожатый, протиснувшись в узкое окно, матерился на всю улицу.
«Проклятые дети», — подумала Марта, гладя живот.
Мужчин в трамвае было мало. По лучшим местам расселись бабушки-матрёшки, неподалёку мать держала за руку тощего сына, была дама со смелым декольте, был студент, профессор. Через сиденье ворчала семейная пара. На площадке заметнее остальных была девушка с букетом роз — улыбалась, не могла надышаться из пышных бутонов. На те же цветы с вожделением уставился пьяный толстяк, его голова качалась в такт трамваю, точно в шее не было костей.
Против Марты устроилась ветхая старушка с большим зелёным крестом поверх кофты — приглядевшись, Марта распознала в нём распятого Иисуса. Сама старушка смотрела сквозь Марту и сквозь трамвай.
Хотелось пить, и хоть Марта сидела в тени дамы со шляпой, ей было душно — солнце так нагрело крышу трамвая, что лицо обдавало жаром. Марта слазила в сумку, оторвала от пучка мяты лист и, положив его на язык, прикрыла глаза.
Что-то разбудило её, сама не поняла, что. В воздухе повис испуг.
Посреди площадки ничком растянулся студент: книги его разлетелись, на брюках серело пятно подошвы. Пассажиры пятились. Этот, новый, встал памятником у дверей вагона и сплюнул. На нём была куртка, заляпанная маслом, кофта в пятнах, толстые штаны и высокие солдатские сапоги — всё дышало слепой силой. В лице выделялись скулы, глаза сидели глубоко и близко, голову облепили сосульки рыжих волос. Опуская взгляд, Марта вздрогнула — из его груди, почти из шеи, если смотреть снизу, торчал нож. Приглядевшись, различила ножны — ремень охватывал плечо.
Студент вскочил, кинулся к обидчику, но тот сунул под нос нападавшему кулак и победил окончательно. Он был пьян, но собран, как бывает, если спирт разбавить злобой один к двум; оглядевшись, он сообщил сквозь зубы что-то вроде: «Уроды, ненавижу», — Марта не разобрала.
Двери закрылись, трамвай качнулся и лениво пополз. Внутри у Марты так и сжалось: ребёнок внимал — она чувствовала, как в него уходят нити нервов, как ее тревога бьет по нему.
Пьяный толстяк, совсем недавно поедавший глазами чужие розы, добродушно обратился к трамвайному тирану:
— Слушай, зачем бить, оно и так болит.
На этой философской ноте он подался навстречу — прямой удар откинул его на место. Мужчина кое-как устоял и, не отнимая руки от глаза, заметил:
— Будет фингал.
Девушка с букетом отшатнулась. Как змея, зачарованная дудкой, залюбовалась злыми кулаками. Увидев это, их обладатель медвежьей хваткой вырвал розы и стеганул ими по девичьему лицу.
— Вылупилась, паскуда.
Марта сжала челюсти. Люди шарили друг по другу глазами в поисках героя. Видя, что отпора не будет, вурдалак расправлял плечи шире.
Следующей жертвой стала дама с декольте: как на своё, он уложил пятерню на её грудь и поиграл пальцами. Та всполошилась, дала пощёчину и была смята ударом в челюсть. Падая, ухватилась за нагрудный карман сидевшего рядом профессора. Профессор, до того делавший вид, что ничего не замечает, с укоризной глянул на злодея, как на шкодливого ребёнка, за что удостоился плевка в ухо и шишки на лбу.
У Марты заныло внизу живота. Эту тянущую боль доктор определял как проявление тонуса и советовал немедленно лечь и расслабиться. Вдобавок ей захотелось по-маленькому.
«Предлагал же Петя — поедем вместе… Нет! Надо характер показать… — горевала Марта. — А если этот урод перегнёт палку? Если я не выдержу? Мне этого нельзя!.. Я что-то чувствую…»
Через силу усмирив мысли, Марта заметила, что пальцы её до боли скованны — расслабила их, но забыла, что сжимает сумку: та не удержалась на сведённых коленях и шлёпнулась на пол. Тут вурдалак и приметил ангела — как её было не углядеть, красивую, в белом, с огнём в волосах? — но он не торопился.
Живот мешал поднять сумку. Марта пыталась, но стало ясно, что стоит хоть чуточку сдавить мочевой пузырь, и… Блаженная старушка подала сумку, похлопала Марту по руке и прибавила:
— Бог за всеми приглядывает.
Она-то спиной сидела, не видела.
Парень в солдатских сапогах двинулся между рядами сидений. Теперь уже было не разобрать, выпивши он или злоба опьяняла, зато стал заметен проваленный нос с тупым вздёрнутым кончиком, стали видны нитки грязи в складках шеи и веснушки, обсыпавшие сухие руки. Он шёл, заглядывая в лица, — вместе с остальными пытался отыскать того, кто возразил бы, чтоб развернуться основательно, и не находил.
Стальной набалдашник рукоятки ножа качался маятником — заворожил Марту, ненадолго даже унялся гнетущий спазм в животе, и тут-то хлынули странные мысли: «Куда людей бьют ножом? В живот? Наверно, в живот… но куда? Живота много, можно в куртку попасть — и удара не выйдет. И что у него под кофтой?.. Боже, Марта… О чём ты думаешь… А куда бы ударил Петя?»
Семейная пара, сидевшая через ряд от Марты, сбежала ко вторым дверям, но трамвай чуть прибавил скорости, и их повело назад. Столкнув их лбы до звона, вурдалак зашагал дальше, отвешивая по обе стороны прохода сухие пинки.
«Может, в глаз? Если не промазать — всё сразу и кончится. Но в глаз ещё попасть надо!.. Боже, боже…» Боль в животе натягивалась струной на неведомый колок. «Ведь так и бывает… Так и бывает — носишь до последнего, но несколько таких минут, что-то рвётся, и…»
Старушка ласково гладила крест и еле заметно качала головой в такт какой-то неслышной музыке.
«Ударить в сердце?.. Там и одежда, и рёбра, и сердца там нет… Вот, так и рвётся… так и рвётся… Петя…»
Вблизи он оказался откровенно молод — и двадцати не было, что совсем удручило Марту: она помнила этот возраст — лихой, без вина пьяный.
Бледная мать утрамбовала сына в угол сиденья. Не понимая, как это всё должно разрешиться, он смотрел из-за неё, как из-за баррикады, на остальных и видел одно смятение. Наконец он не выдержал, вынырнул из-под материнской руки и крикнул в сторону солдатских сапог:
— Ты…
Сапог пнул его в колено, мальчика подкосило. На вид ему было лет пять.
Марта сглотнула и подняла глаза, стараясь взглядом предупредить о своём характере. Вурдалак ответил на той же ноте, а углядев округлый живот, покачал пальцем, словно напоминая, как аккуратна она должна быть.
От этой мелочи сложность ситуации мгновенно прояснилась, как если на время отвлечься от игры — тогда её правила становятся до смешного условны. То, что минуту назад не дозволялось, что Марта лишь опасливо пробовала на вкус, утратило табу. Она раздвоилась: первая просилась в туалет и надеялась, что поможет кто-то другой, вторая дышала ровно и ни в чём не нуждалась — только б немного удачи. И обе мигом сошлись на том, что сейчас главнее вторая.
Солдатские сапоги подошли вплотную и развернулись. Вурдалак стоял справа от Марты, глядя в ту же сторону, что и она — против движения трамвая. Повеяло духом машинного масла вперемешку со спиртом. Лица Марта больше не видела, а только ждала момента.
Старушка переменилась в лице, будто узрела демона.
Покачнувшись, похихикав себе под нос, нарушитель спокойствия опустил два пальца на плечо Марты и пошёл ими к её уху, а подойдя, принялся отодвигать преграждающие путь золотистые локоны. Но когда указательный уже готов был коснуться мочки, трамвай притормозил — кто-то не к месту перебежал пути. Вурдалака повело назад, и Марта поняла — это её удача. Правой рукой прихватила стальной шарик — нож по инерции покинул ножны, а когда его владелец, сопротивляясь инерции, толкнул себя вперёд, Марта лишь повела рукой, как отталкиваются от воды. Железо плавно вошло в горло — что-то там лопнуло, брызнуло, и нож покинул руку Марты.
Во рту мешался комок — надавив на него, Марта ощутила вкус мяты. Затем её толкнуло под рёбра, она попробовала вдохнуть глубже, но вместо этого всё померкло.
* * *
Под крышей больницы Тито снял шляпу, как поступал, оказываясь под церковным сводом: больничные стены рождали суеверную покорность.
— Что вам? — пробухтела уборщица, елозя по полу шваброй.
— Я следователь. Мне…
— Хоть генерал. Не следите тут.
— Мадам, мне нужна некая Марта Строгова, — сурово доложил Тито, уперев кулаки в бока. — Она беременна. Возможно, это поможет.
— Во второй корпус, выйдете и направо, в арку.
Стараясь шагать помягче, Тито вышел. В родильном отделении он сильнее прежнего ощутил неловкость и, чтобы поскорее разрешить дело, без стука вошёл в ординаторскую.
— Прошу прощения…
— Почему без стука? — отчеканил человек в халате, сделал полуоборот на стуле и первым делом глянул на ноги просившего. — Обувь какая грязная.
— Товарищ доктор, я не здешний. Я следователь. Мне необходимо видеть некую Марту Строгову.
— Строгову, — глубокомысленно повторил человек в халате, поднимая очки на лоб. — Строгова отдыхает. Не стоит её беспокоить.
— Товарищ доктор, уверяю — не доставлю ни малейшего волнения. Пара вопросов, не более. Если желаете, в вашем присутствии.
Доктор поскучнел. Ко второй половине дня он устал и размяк. Он не желал ни этих прений, ни покидать того единственного места, где порой имел возможность вздремнуть.
— Триста девятая. Пять минут, не больше. Я проверю.
— Благодарю. Можете быть спокойны.
Под дверью триста девятой палаты шептались две медсестры. Тито подступил к ним.
— Вам что? К жене? Приём до часу.
— Я по иному вопросу. Скажите, вы сегодня дежурите? — спросил Тито как можно тише.
— Я, — нахмурилась одна из женщин. Было неясно, чего ждать от этого, с грязными башмаками.
— К вам поступила некая Марта Строгова?
— Да, утром.
— Она вся в белом была?
— Да, кажется.
— И перчатки?
— Да, длинные, до локтей. Левая в крови.
— В крови. — Тито прищурился.
— У ней обморок случился. Кровь носом пошла.
— Вы это лично видели или с её слов?
— М-м… — Медсестра замялась, чуя, что разговор серьёзнее, чем она ожидала. — Не помню.
— Под носом кровь была?
— Вроде, нет.
— И где они?
— Кто?
— Перчатки.
— Муж увёз.
— Ах, муж, — согласился Тито. — Разумеется.
Медсестры переглянулись, а следователь уже ни в ком не нуждался. Приоткрыв дверь палаты, он глянул на ряд коек и без труда отыскал рыжие пряди на белоснежной подушке.
— Здравствуйте, барышня. — Тито вдавил шляпу в грудь и представился.
Марта медленно кивнула.
— Не беспокойтесь, никаких тревог, — сходу заверил Тито.
Она не поняла… Ни каким лицом его встречать, ни вообще как понимать этот визит — против неё два десятка свидетелей, а этот тип, следователь, утверждает, что тревог не будет.
— Хотите услышать с моих слов? — не выдержала Марта.
— Боже упаси. Ясно как день, что все вы, включая ваших… м-м… коллег по трамваю — свидетели самоубийства. Иное исключено!
Марта окаменела. Какая-то основа в её уме поплыла, и на дрожащих нервах она скомканно, сипло прокричала:
— Издеваетесь?! Чего вам? Правосудия?
Помня слова доктора о покое, о пяти минутах и о том, что тот придёт и проверит, Тито отступил и сжал поля шляпы. Однако всякие сомнения, что это она — отпали, а значит, для себя, что хотел, он выяснил.
— Боже упаси, боже упаси… Я желал лишь одного — знать, как вы себя чувствуете.
— Нормально.
— Ничто не угрожает?
— Нет. Два дня покоя — и отпустят домой.
— Вот и славно, — выдохнул он и попрощался.
* * *
К тому моменту, когда дед кончил рассказ, его стопка раз шесть поднялась над столом: графин наполовину опустел, дед сидел краснолицый, расплывшийся. Умолкнув, он помрачнел, точно был готов заплакать, спрятал лицо в руки и долго сидел не шелохнувшись.
В окне густели сумерки. Я уж понял, что история не кончена, и сейчас, если деду хватит желания, он довершит. Набравшись сил, но медленно, оттягивая щеки, спустил руки по лицу, замер взглядом на корешках книг позади меня и тихо признался:
— Это мне не дед рассказал. Я дедов не знал… война. Бабка рассказала, а ей её бабка. Баба Марта. Фотокарточка сохранилась. Хочешь глянуть?
Апрель 2020