Четыре иконы, опирающиеся на две пустые бутылки «Бон Аква», раскрытый Псалтырь на церковнославянском, два ломтя хлеба с воткнутыми в них горящими свечами, альбомный лист с длинным списком имен умерших родственников.
Я стою перед зеркалом. На мне черное мамино платье и кружевной платок, завязанный на затылке. Делаю пару селфи.
Через открытое окно кухни слышно проезжающую машину. Старуха-плакальщица тяжелым шагом бежит в прихожую: ну чего там, привезли? Нет еще, не они, кричит ей мать. Я стою перед зеркалом и крашу себя: крашу губы нежно-розовой помадой, подчеркиваю нижнюю линию глаз голубым мерцающим карандашом.
Переехав в Москву четырьмя годами ранее, я подстригла волосы, выкинула косметичку и стала носить оверсайз из мужских отделов. Я жила между станциями «Университет» и «Проспект Вернадского», оставалась до закрытия в читальном зале первого гума или в библиотеке на седьмом этаже ДСВ.
После защиты диплома я на пару недель приехала домой. Через несколько дней отца в очередной раз положили в больницу. Ближе к обеду в четверг 20 августа мы с матерью пошли в магазин. Повернув на Ленина в сторону школы, мы зашли в «Колизей». Внутри было душно. Мать взяла хлеб и коробку пшенной каши в пакетиках. Когда мы расплачивались, у нее в сумке зазвонил телефон. Она взяла трубку. Через минуту я увидела ее бледной и что-то мычащей. Она посмотрела на меня: отец умер. На нас уставилась продавщица, крупная женщина в фартуке грязно-сиреневого цвета с белыми каемками: что-то произошло?
За два дня до этого я проезжала мимо больницы на велосипеде. Вглядываясь в окна и стараясь понять, в какой палате находится отец, я кричала: je te déteste, j’espère que tu vas crever.
Я начала ненавидеть отца с десяти лет. Может быть раньше, но только в десять я начала вести личный дневник. В нем нахожу: истории о школьных друзьях, вырезки из газеты с фотографиями нашего поселка, вклеенные записки-признания в любви, которые одноклассник Рома кидал мне на уроках, рисунки сердечек с его именем, истории о том, как меня бесит младший брат, какая у меня красивая мама, какой у меня злой отец, как я переживаю о прыщах на лице, как мама просит меня отравить отца, как я ненавижу отца, как я хотела бы, чтобы он умер, как я мечтаю уехать подальше из дома. Там же на специальной странице нахожу список слов, которыми ко мне обращались дома: гнида, кобыла, шлюха, мразь, гермафродит, тварь, спиногрыз, дармоед, уебище, сволочь, дрянь, гадина.
Он звонил мне раз в пару месяцев по субботам. Обычно я в это время делала уроки в общаге. Если я брала трубку, приходилось сквозь зубы что-то произносить в ответ. В выходные перед днем защиты диплома он позвонил, когда я чертила дорожку амфетамина на экране телефона. Я ответила и поставила на громкую: мамка сказала ты домой скоро приедешь, водку будешь пить? Я молча посмотрела на телефон. Ало? Ну ты там где блять? Я завершила вызов, снюхала дорожку и продолжила работать.
Когда я закончила бакалавриат, он с другом приехал в Москву, чтобы забрать из общаги мои вещи. В пять часов утра он стал названивать мне, чтобы я объяснила дорогу. Во время очередного звонка он, находясь у главного здания МГУ, сказал: тут перед нами какая-то огромная многоэтажка со звездой наверху. Нам куда дальше?
В зале, который фактически был его комнатой, пахло застоявшимся перегаром. Пробоины в стенах из ДСП были заклеены квадратиками обоев, которые отходили у уголков. Коричневая велюровая обивка старого дивана лоснилась от грязи. Сиденье было продавлено: широкое овальное углубление повторяло форму тела. Мы вернулись из «Колизея» и тут же стали собирать его вещи. Не разговаривая друг с другом, мы бросали в черные мусорные пакеты его одежду, пустые пластинки таблеток, тонометр, кривые очки для дальнозоркости, скомканные медицинские справки. Из-за дивана мы вытащили несколько пустых бутылок водки и смятых пачек сигарет, из проемов между частями спинки — несколько заточенных с одного конца спичек, две грязных вилки, обрывок газеты и заднюю крышку пульта от телевизора.
За несколько дней до этого я поливала огуречник. В желто-зеленой духоте огорода прело пахло навозом. Когда я пошла в сарай, чтобы вернуть лейку на место, я увидела отца. Он сидел в дверном проеме бани и упирался руками в пол. Его тело, его огромное красно-коричневое складчатое тело тряслось и наклонялось вперед. Я спросила: все нормально? Да хуево, Кать, сказал он, глядя на меня снизу вверх.
Я кладу помаду и карандаш в косметичку и выхожу из дома через сарай. Остановившись у входа в баню и глядя на пустое крыльцо, я включаю IC3PEAK и начинаю танцевать.
Я хотела бы тебя как тогда обнять, в день, когда я вижу тебя, плачущего, на полу зала. В доме никого — мама только что выбежала в слезах и с криками, брат в садике. Катя, я не хотел это делать, я не хотел. Она сама. Я не хотел, Кать, говоришь ты, глядя мне в глаза. Я хочу приблизиться к тебе, папа, я никогда не видела тебя таким. Мне хочется тебя успокоить, но мне страшно, папа — и я стою на месте, прижавшись к дверному проему.
Он умер в туалете. Слишком сильно напрягся, сидя на унитазе, и его сердце не выдержало. Его нашли в кабинке, мертвого и посиневшего. Ему было 46 лет.
Я сижу на кухне и смотрю в окно. Несколько людей курят на улице. В зале человек тридцать, они крестятся и кланяются вместе с тремя старухами-плакальщицами. Еще несколько шепчутся и плачут в прихожей. Я слышу, как мама с кем-то разговаривает: Я не понимаю, кого хоронят-то? Сашу хоронят, Ирин. Как Сашу? Ирин, давай пойдем выпьем успокоительное. Ко мне подходит незнакомая пожилая женщина. Вытирая слезы и заправляя мои выбившиеся волосы в платок, она говорит: ты ведь доча его, да? Какой светлой души человек был, я таких добрых людей в жизни не видывала! У меня ведь когда денег не было на молоко, он мне всегда взаймы давал. Она достает из сумки кисть засохшей рябины. И улыбался как! Какой светлый человек, это надо же… Она наклоняется ближе, кладет сморщенную ладонь на мое плечо и шепчет на ухо: ты возьми рябинку, ее в угол под потолок повесь, чтобы он не приходил по ночам.
Когда я думаю о своем детстве, в моей голове темно. Иногда эта темнота просвечивается лампочкой кухни: похожая на меня девочка стоит на коленях рядом с лежащей на полу мамой и пытается закрыть ее своим телом. Огромная мужская нога пинает женщину в живот. Огромная мужская рука оттаскивает девочку в сторону.
Несколько мужчин выносят открытый синий гроб из дома. Из старого деревянного дома выносят мертвое тело его хозяина. Открытый синий гроб ставят на три лакированные табуретки. Люди становятся вокруг в несколько рядов, я остаюсь у забора. Мама и брат подходят к отцу, плачут и целуют мертвое тело в лоб. Дедушка держится левой рукой за боковину, а правой крестится. Вдруг он останавливается. Падая на колени, он ревет.
Священник с усилием всовывает свечку в закоченевшие ладони. Если вы храните обиды на усопшего раба божьего Александра, время его простить.
Я до крови кусаю щеку. Я до боли сжимаю пальцы.
На выходе из церкви рыдающая сестра отца кричит мне и брату: ну что, сиротами вы теперь остались! Я оборачиваюсь и вижу смотрящую на нас маму.
Я беру свою горсть земли. Вот где ты теперь, папа: глубоко в земле, и я осторожно подхожу, стараясь не испачкать красивые черные туфли. Мне нравится быть здесь, нравится смотреть на мои длинные стройные ноги, под которыми — трёхметровая яма, где на глубине лежит мой мертвый отец. Я беру свою горсть земли и бросаю ее: mon désir a été plus important que ta vie, papa
Вечером после похорон и поминок я возвращаюсь домой с шампанским. Мама и брат сидят на кухне. Как дела? Брат поднимает голову. Он заплакан. Я сажусь рядом с мамой: Мам, это же то, что ты всегда хотела. Теперь ты одна, и ты можешь делать что угодно. Мам, ты теперь можешь делать что угодно. Ты можешь даже переехать, ты всегда хотела переехать. Мам, мы можем продать этот дом и купить новый, новый дом, где ничего не будет напоминать тебе о старом, где не нужно будет заниматься огородом, мам, ты представляешь, как это будет здорово. Мам, ты можешь уехать из этого места, навсегда, мам, я помогу тебе, мам, у тебя будет новая жизнь, мам, ты меня слышишь? Ты меня слышишь? Мама держит меня за руку, мама молчит. Мама начинает говорить: Катя, это ты можешь ехать куда ты захочешь, я так не умею… И я должна здесь остаться, в знак уважения к нему… Я держу маму за руку, я молчу. В знак уважения к нему, мам? Мама встает и уходит. Брат продолжает плакать.
Через неделю после похорон к нам в дом стучится человек. Я открываю дверь. Я узнаю, что отец должен несколько сотен тысяч рублей.
В полиции нам рассказывают, что он воровал металл, что однажды его раскрыли и поставили на счетчик, что его сообщники заставили его взять кредит на себя, потому что они работают в администрации и им светиться нельзя. Полиция ничем не может помочь.
Как только мы расплатились с долгами, я стала собирать документы для визы в Бельгию. Вечером перед днем отъезда мы с братом долго разговаривали. Он говорил: Я останусь здесь, Кать, с мамой, не поеду в Нижний. Ей тут нужен кто-то, чтобы помогать по дому. С дровами, с печкой, с огородом… Я отвечала: да, Вань, это было бы хорошо.
Я захожу в кафе Брюссельского университета, чтобы поработать, и говорю бариста: Un expresso, s’il vous plaît. Мне звонит мама: она больше не может так жить, она наложит на себя руки, она не понимает, почему отец сломал ей жизнь, почему мы должны были выплатить столько долгов, почему мой брат так себя ведет, почему он пьет и орет на нее, я должна что-то сделать, поговорить с ним, объяснить ему, ведь это мой брат.
Не дослушав, я кладу трубку. Трясущимися руками я снова добавляю мамин номер в черный список.