Больше всего в жизни Пашка Флоренский не любил риторические вопросы. В детстве просто не переносил, а когда вырос, мог вместо ответа повернуться и уйти, а мог и в табло ритору засветить.
Быть или не быть?! А судьи кто?! Куда ты скачешь, гордый конь, и где опустишь ты копыта?! У Пашки, когда он это слышал, в руках натуральная трясучка начиналась, как будто с ним между делом на собачий язык перешли и хочешь-не хочешь, изволь перебрехиваться, не суть — о чем, главное — скоро и под очередь, как волан в бадминтоне, туда-сюда, туда-сюда, пока в глухую крапиву не улетит, тогда — стоп, ж…пу жалить дураков нету.
Отчего такая оказия вышла, богу весть. Может, наследственное — отец у Пашки в молодости из Афгана вернулся, ровно маленько ушибленный. Сначала с полгода за занавеской в куте у печки просидел, тетя Зоя, мать, туда ему и есть подавала, и ведерко ставила, а потом ничего, Господь милостив, стал потихоньку на свет выбираться. Сперва по избе туда-сюда прохаживался, на все новыми глазами, как из зазеркалья, глядел, узнавая и не узнавая, пальцами на ощупь предметы осязал, гладил, в памяти, точно в сырой, холодной земле копаясь, всходит — не всходит? Нет, не всходило. Тетя Зоя уже плакать перестала, свыклась и смирилась. А он в один день возьми да на комоде за пахучей аленькой геранькой бабкин гребень угляди, полукруглый такой, с частыми зубчиками.
Потрогал, погладил, взял, попестал в руке, точно ума не мог приложить, что же с ним дальше-то делать. Потом вдруг к бритой своей, как баскетбольный мяч, всей в тонких красных шрамах, голове поднес. Зоя, мать, замерла. А он правой рукой ото лба к затылку, точно густую гриву продирая, не спеша в воздухе провел, потом левой волосы будто в конский хвост собрал, ловко так перекрутил, к темечку подтянул и в самый его кончик скобку гребешка и воткнул. И руки в стороны развел, как бабка, покойный свет, делала, головой туда-сюда поводя, сооруженье на крепость проверяя.
Тетя Зоя чуть не закричала, но вовремя догадалась рот себе покрепче зажать — неужто лед тронулся? Вот, выходит, с того дня, с бабкиного гребня, и подалась вечная мерзлота в котелке у Пашкиного бати. Медленно, с переменным успехом, как всякая весна, с возвратом в заморозки, но вперед, вперед, к теплу и свету, озаряя надеждой жизнь матери…
А может, и не от рано умершего отца, а от Святого духа — родился-то Пашка в Духов день, сразу после Троицы. Вот и сказалось.
Взять, к примеру, нынче было: март, коровник, где он, Пашка, скотником работает, и им с Хаджимюратом вместе пришлось навоз вывозить. Если что, Хаджимюрата, вообще-то, Лешкой зовут, но до того он чернявый, горбоносый и нарыпистый, что давно уже и прочно Хаджимюрат. Вот с ним-то двадцатилетнему Пашке и предстояло навоз выпрятать. Работа как работа. Коровник, он коровник и есть. Кирзачи надел, рукавицы натянул, вперед с песней. Но Лешка не был бы Лешкой, если бы что-нибудь патриотическое не ввернул — пафос телепропаганды, видать, пропитал его, как ароматный сироп ромбабу. Вот он и встал спиной к навозной куче, поплевал картинно на руки, ухватился за совковую лопату и сказал: «Ребята, не Москва ль за нами?! Умрем же под Москвой!»
А Пашка от этих слов такое натяжение в крови почувствовал, что скорее к другой стороне этой Г…номосквы зашел, чтобы ненароком не пособить Лешке в этом его пожелании.
Или вот еще, был у Пашки друг, Славик. Ну, как был, он и есть, только все мужики сейчас, кто потолковей, на вахту по городам да в столицу подались, потому как в деревне давно уже ловить стало нечего. В том числе и в самом прямом смысле. А между тем, Славка этот, как приедет к Таньке своей на побывку, так первым делом давай Пашку на рыбалку тянуть: блин, Пасик, не съедим, так хоть понадкусываем, посидим, позорюем. И Пашка никогда ему не отказывал, у Пашки на этот счет был свой резон, свои переживания. Раззадорить рыбу на поклев да надубасить на жареху — это дело хорошее, а вот с утра летнюю тишину послушать да потом с умным человеком поговорить — это, я вам скажу, заслужить надо. Так думал Пашка, обмирая от предстоящего удовольствия. Дальше этого он в мыслях своих не шел, дальше начиналась область чувственного волхования.
Вот, встанешь ты с утра, глянешь в окно, а там, как снятое молоко, куда хватает глаз, туман. Распахнешь створки рамы, и, не мешкая, водянистая студеная свежесть вползет в горницу. Пашку от такой диверсии уже тянет радостно взвизгнуть, а всё главное еще впереди.
Сунешь босые ноги в «татарские» калоши, подвернешь до колена треники с лампасами, накинешь старую, прожженную у костра куртку и, захватив рыбарские причиндалы, выскользнешь из дома. Высокая нескладная фигура твоя сразу потонет в белой пелене мги и исчезнет из виду.
На улице тишина. Это теперь не диво, кому шуметь? — из сорока домов в Жеребчихе пять осталось, живут и вовсе в трех, а все заброшки давно аборигенами на дрова разобраны.
Надо, однако, поспешать. Славка придет из села, из Тулыгина. Встретятся они на перекате у Шачи. Пашке еще трюхать и трюхать разным аллюром дотуда свои три километра. Тропы в траве из-за холодящей все тело плотной водянистой взвеси не видать. Ну, не видать и не видать, ему не привыкать, он здесь с завязанными глазами пройдет. А всё ж поспешает, то шагом, то короткой рысью, то смешным галопом. В школу до девятого класса пять лет назад еще и с места в карьер бегал, да, слава богу, отбегался. Нет-нет, чего грешить, учиться он любил, любил детские вопросы задавать и никак не мог в толк взять, почему на него за это учителя обижаются.
Дома ему поговорить особенно не с кем было, мать больная, старая, он у нее единственный, в сороковник рожёный. От поздних материных родов у Пашки одна почка, и армия, по всему выходит, ему заказана, а так хотелось мир поглядеть! Слушать его, ничего не скажешь, мать исправно слушала, а чтобы дискуссию поддержать, и не мечтай. В беседах с ней он за двоих отдувался.
— Вот ты мне скажешь, — тряхнув каштановой кучерявой головой, говорил он мирно штопающей цветными нитками зимние шерстяные носки его матери, — что мышь, она и есть мышь, для нее коты завЕдены. Что от нее один вред и порча имущества, и туда ей и дорога. А я на это возражу. Естественный отбор потому и есть естественный, что самой природой так задумано: кто — кого. Ловчее, сильнее, быстрее. Поймать — да, сожрать — да, но чтобы для целей своих замучить — нет.
Тут Пашкин кулак просвистел в воздухе и припечатал никому невидимое слово — «нет»! Такое уж ошеломительное впечатление на него произвела тогда вычитанная где-то в сети статья об отказе от лабораторных опытов над животными. Такое, что он уж который день ходил как слегка помешанный. Это сколько зверья понапрасну умучили и еще умучают!
Но тут к матери пришла соседка-встрешница бабка Лиза, и Пашке пришлось наступить на горло адвокатскому своему красноречию…
На повороте у лесного полузаросшего озерца Пашка тормознул — ельник впереди. Можно бы и обойти, короче бы вышло, но сейчас солнце подниматься станет, и оттуда, на выходе из ельника к урёме, такая картина, такое зрелище всегда открывается, что Пашка иногда даже плакал от счастья, все равно ведь никто не видит. И он, недолго думая, опять свернул под низкие своды обдающих холодным душем тяжелых, упругих лап.
Как мечталось, так и вышло. Затенькали чуткие к восходу солнца пичуги, загорелась жемчугами — алмазами висящая в воздухе водянистая пыль, и, где бесследно тая, а где точно свиваясь на белое веретенце, опустились в низины, истончавшие туманные пряди.
Пашка аж взвизгнул от радости: какое румяное, свежее, веселое выкатилось оно тогда, солнце-то! И бросился, разгоняясь на ходу, вниз по тропе, туда, к прибрежной урёме, зарослям ивы, черемухи и шептуна-тростника.
Калоши Пашкины блестели, как лакированные, видавшая виды затрапезная куртчонка сверкала, как кожаная, а сам он, как нескладный сосунок-жеребенок, выкидывая тонкие ноги, катился вперед, грозясь упасть и рассыпаться в прах, но отчего-то не падал, а все бежал, и бежал, и бежал.
Славку он увидел издалека и приветственно еще выше вскинул правую руку с зажатой в ней удочкой. Подбежав к воде, он в три прыжка одолел дощатый настил шаткого мостика, взглядом успев выхватить, что справа, в низине, река, как молоком, по самые берега налита туманом, а здесь, отрываясь от воды, клочкастая дымка его вяло поднималась и бесследно таяла.
— Привет, Славка! — негромко, но радостно крикнул Пашка.
— Здорово, коли не шутишь, — сдерживая себя и слегка важничая, кивнул тот.
Пронизанный светом счастья, Пашка не захотел тратиться на мелочь копотной обидчивости и просто и весело предложил:
— Ну, что, пойдем?!
Двинулись они верхом берега к Серову бочагу. На ходу Пашка слегка отстал, чтобы переменить в галошах газетные стельки и натянуть носки, а когда догнал Славку, тот, широко расставив ноги, сцепив руки за головой и жмурясь от солнца, лицом к реке снисходительно произнес:
— О, Волга! Колыбель моя! Любил ли кто тебя, как я?!
И опять Пашка словно слегка споткнулся, но виду не подал, а быстро-быстро на ходу заговорил:
— Эх, Славка, что я тебе сейчас расскажу! Ты не поверишь! Главное, я ведь давно об этом думал, а всё ума не мог приложить, с какого боку к этому делу подобраться. А как выяснилось, не у одного меня об этом душа болела. Я тут такую статью прочитал, оказывается, давно уже ведутся поиски альтернативных путей, ну, в обход разных опытов над животными, чтобы…
— Слушай, Флор! — занятый своими мыслями, перебил его скороговорку Славка. — А Верка твоя как?
— Верка? Какая Верка? — не сразу понял Пашка и даже остановился.
— Ну, эта, что ты из клуба с дискотеки провожал. Ты зимой рассказывал, — обогнал его и пошел впереди Славка.
— А-а, Ника! — наконец дошло до Пашки, и он снова обрадовался. — Так Вероника она, Славк.
— Ну, я и говорю: вся в колхозе рожь посохла, чечевица с викою, подержи мой ридикюль, я схожу посикаю! Ты как ей, еще не вставил?!
И он оглянулся. А Пашка не рассчитал и от неожиданности наткнулся на него.
— Ты чо, Славк?!
— А чо? Чо ты, как принц Мандарин из страны Лимонии?! Я вон в Москве одной купил селфон за семь штук, поломалась-поломалась и все, что надо, сделала. У меня эта Вика давно бы стержень жизни поимела, зачетная девочка.
И он повернулся к реке.
— Штурм и натиск. Какой русский не любит быстрой езды?! Может, ты не русский, Пашк?!
Это решило дело. Пашка, будто натолкнувшись на Славку, снова ударил его плечом, а потом еще и еще раз, сталкивая с высокого берега к воде, заросшей рогозом.
Славка был грузнее и коренастее, но от неожиданности потерял равновесие, взмахнул руками, выронив удочки, и покатился вниз. У самой воды он все-таки остановился, вскочил, но Пашка не позволил ему больше рассчитывать на его благородство, не стал он воскрешать в памяти и дуэльный кодекс офицеров-дворян, а смачно, со всей силы дал Славке в жбан. Тот коротко взмахнул руками и спиной вперед рухнул в воду.
А Пашка бегом вскарабкался наверх и, прихватив удочку с ведерком, споро пошел прочь.
Не хотел он оглядываться — дерьмо не тонет, но все-таки не утерпел и обернулся: Славка, что-то рыча, уже возился на берегу, выливая из обуви воду.
Успокоенный, Пашка снова на раз-два-три перемахнул через юркий мосток на другой берег. Идти он решил на Богов бочаг. Там тихо, укромно, повезет, что-нибудь и словит. Не в этом суть.
Но градус настроения его существенно понизился. Сколько ни уговаривал он себя, поймать прежнюю волну беспечной радости ему не удавалось. Тогда он решил вовсе не закидывать удочку, а просто идти. Идти и идти вдоль воды, куда глаза глядят, пока в себя не придет, а там видно будет.
Денек между тем незаметно разгорался.
С полчаса Пашка шел как заведенный. Как землемер. Как журавль по болоту. Долговязая фигура его то появлялась у самой реки, то ныряла в редкий подлесок. А потом он вышел к дороге на Касимовку. У валуна — ледникового, как чудилось Пашке, — на повороте он бросил удочку, куртку, скинул галоши, привалился спиной к так и не остывшему за ночь каменному боку и закрыл глаза.
Лес звенел на разные голоса, и Пашка наконец почувствовал, как обида отпускает его, и улыбнулся. Где-то вдалеке зародилось приглушенное стрекотание. Свои, обрадовался Пашка. Здесь все свои. Потянулся, задрав кверху руки, а потом вдруг — раз! — и осел, и прислушался уже с пристрастием. Так и есть, церковного батюшки, отца Алексея, мотороллер Муравей — двигатель и коробка передач два раза поменянные, а подвеска безыздохлая.
Пашка подхватил свое барахлишко и пополз за обочину. Потом, невидимый за деревьями, выпрямился во весь рост и бросился леском наутек. Выбравшись на луговину, остановился, упал как подкошенный и раскинул руки.
Стрекот почти поравнялся с ним, но Пашку со всех сторон обступала высокая трава с лилово-синим прибоем мышиного гороха и розовым — клевера. Пашка снова закрыл глаза.
Почему так бывает? Вины твоей нет, а совестно — тебе. Пашка в «церковУ» ходить любил, а прятался потому, что год уже как жил без причастия — боялся домой мамке вирус приволочь. Сунул раз голову в дверь храма, а там народу — яблоку негде упасть, и все без масок. И причащаются одной лжицей, и теплотой запивают из общей чеплашки. Пашка тогда вмиг за порог выкатился. Следил за службой по динамику над входом, сидя на скамейке под березой. А как потеплело и просохло, повадился он забираться в малинник у храмовой ограды, вставал на колени, чтобы не высовываться, и всю литургию молился, кланяясь до самой земли, и прощения и помощи у Богородицы просил. Как мамка прививку сделает, дал зарок Пашка, так он причащаться пойдет. А пока — береженого и бог бережет.
Тарахтенье стихло, а немного погодя возле Пашки раздались шаги, заколыхалась трава и кто-то шумно задышал. Пашку аж подкинуло! Он сел и от неожиданности отпрянул — прямо в глаза ему уставилась коровья морда.
— Деловая, ты?! — враз охрипшим голосом спросил Пашка.
Корова, узнавая его, покивала головой, а потом взяла да и улеглась рядом с ним.
— Ну, ты даешь! — восхитился Пашка. — Угомон тебя не берет. Когда ты нагуляешься?
Деловая была единственной коровой в округе, а может, и в целом свете, что паслась сама по себе. Непобедимой страстью к бродяжничеству она все-таки добилась того, что ее давно оставили в покое, отступились и хозяева, и пастухи. К вечеру она приходила домой с полным выменем, жива-здорова, ну и лады.
— Вообще-то, я тебя понимаю, Деловух. Имеешь право, — сказал ей Пашка. — Будь моя воля, я бы вам тоже Конституцию утвердил.
Деловая шумно вздохнула, белый с рыжими подпалинами бок ее надулся и снова опал.
— Я бы все опыты над вами отменил. Ты не поверишь, но есть метод, МРТ называется, магнитно-резонансной томографии. Клади зверей в аппарат и исследуй, не надо никого ножичком полосовать. Или вот еще — метод графического конструирования и моделирования лекарств. Без грызунов, собак и приматов можно спрогнозировать, как поведет себя препарат в организме. А физико-химические, а культуральные модели?
Деловая слушала, а Пашка шпарил, как по писаному.
— А как тебе модель искусственной кожи? С использованием культурных клеток?! И никаких экспериментов по тестированию косметики на глазах кролика. In silico, только in silico, никаких in vitro и in vivo! И не пропускать в торговую сеть косметику без пометки «не тестировано на животных»!
Пашка помолчал, раздумывая. Потом набрался духу:
— Я вот девушке своей духи купил.
Деловая повела ушами.
— А-а, ты не знала?! Она в Марьине на библиотекаря учится, Ника моя. Ну, как моя — я ее один раз только из клуба домой проводил… Но ты не подумай, она бабушке письма пишет, да-да, настоящие, как раньше, в конвертах, раз в неделю, на пяти страницах. Так бабка Маша после каждого письма мне привет передает: кланяться тебе, Павлуша, велела, скоро приедет.
Деловая из стороны в сторону помотала головой, отгоняя первых оводов.
Пашка улыбнулся, подмигнул корове и, раскинув руки, опять улегся на спину.
— Очень уж я ее жду, Нику-то. Скорей бы уж! Наскучило мне одному-то. Приезжа-а-а-й!
Рецензия Романа Сенчина:
«Я рад, что автор взял тему современной, буквально сегодняшней (упоминание, видимо, о ковиде) деревни, показали ее жителей, так называемые реалии. Правда, стиль, лексика словно о деревне позапрошлого века. Особенно это касается речи двадцатилетнего Павла: «— Вот ты мне скажешь, <…> что мышь, она и есть мышь, для нее коты завЕдены. Что от нее один вред и порча имущества, и туда ей и дорога. А я на это возражу. Естественный отбор потому и есть естественный, что самой природой так задумано: кто — кого. Ловчее, сильнее, быстрее. Поймать — да, сожрать — да, но, чтобы для целей своих замучить, — нет». Или нечто платоновское чувствуется. Обращаю на это внимание не в осуждение, а для того, чтобы автор был готов, если редакторы начнут предъявлять к рассказу такие претензии.
Больше меня смутило название. Если составить имя и фамилию, то получится Павел Флоренский. Это отсылка к тому Павлу Флоренскому? Тем более что и герой, как и тот, молится практически в лесу, деталь наверняка неслучайная. Не знаю даже, как относиться к такой отсылке, оправдана ли она. Есть и некоторые замечания по тексту, но сюжет, атмосфера, герой стоят того, чтобы рассказ был доработан».