А

Анастасий

Время на прочтение: 12 мин.

Поздней холодной весной, в родительский день, иерей храма Вознесения Господня Анастасий был отправлен настоятелем служить на кладбище соседнего села, а заодно как можно больше распродать свечей и собрать пожертвований. Дело это было ответственное и для церкви полезное, хоть и трудное, и муторное — абы кого не пошлешь. К тому же настоятель знал, что жена отца Анастасия загуляла, и его ждал развод, много дум и тяжелый духовный выбор, а потому считал, что священнику будет нелишним отвлечься и погрузиться в работу.

Несмотря на то что настоятель позволил в тот же день в храм не возвращаться, и при удачном стечении обстоятельств можно было закончить дело поскорее и использовать остаток дня по своему усмотрению, отец Анастасий был не рад. Семейная жизнь его давно разладилась; он до неприличия располнел, что при его маленьком росте выглядело нелепо — в особенности из-за того, что крест не держался ровно на круглом животе и постоянно съезжал то влево, то вправо, — он мучился одышкой, а главное, стал понемногу ненавидеть людей. Ему не нравились нищие у храма, которые слишком настырно звенели подаянием в стаканчиках, прихожане, которые чересчур неторопливо расступались перед ним и норовили обслюнявить руку, и даже, грешно сказать, настоятель, который в последнее время частенько сочувственно заговаривал с ним, но толковал все больше о каких-то глупостях. И когда утром отец Анастасий думал про село Бургустан, то в голове всплывала только одна мысль: «Как можно на четыре тысячи жителей не иметь своей собственной церкви или хотя бы самой завалящей часовни?» Отсюда он заключал, что люди эти неверующие, не богобоязненные и, в общем-то, недостойные. Куда ни посмотри, всюду ложь, фальшь и скудость веры. Но на глухой окраине села располагалось кладбище приличных размеров, и ехать было надо.

К полудню отец Анастасий был уже на месте и, благодаря смотрителю, смог приткнуть свой автомобиль у самых ворот кладбища. Он достал и установил складной стол, положил на него двухкилограммовую коробку восстановленных из огарков свечей сто сорокового номера и переносной ящик для пожертвований. Начинил и разжег кадило: в воздухе привычно запахло жженой смолой босвеллии и слегка запершило в горле. Действия эти он совершал по привычке, не смотря вокруг и не заботясь о том, достаточно ли собралось народу для начала службы. Только перед тем, как погрузиться в молитву, отец Анастасий поднял взгляд, но не на толпу, а на капризное весеннее небо, испрашивая у Бога терпения пережить этот тяжелый день. «Трисвятое» он затянул утробно, медленно и с чувством, как бы разминаясь, подрагивая под рясой большим животом и получая удовольствие от своего мастерства, но постепенно вошел в раж, все убыстрялся и закончил первое богослужение совсем уж скороговоркой. Все то время, пока он читал общую панихиду, к столу потихоньку подходили прихожане и прочие сочувствующие и разбирали серо-желтые макаронины свечей, опуская мелкие купюры в пластиковый ящик.

Разделавшись со вступительной частью, священник предпринял было попытку облегчить свою участь и предложил собравшимся сделать лишь несколько сквозных проходов по кладбищу, но неизбалованные церковным вниманием односельчане решительно и недовольно загудели, чем немало раздражили его. Сговорились на том, что сперва он огулом обойдет кладбище с молитвой, а затем за отдельные пожертвования будет служить панихиды у могил. Отец Анастасий запер оставшиеся свечи в багажнике автомобиля, повесил на шею ящик с деньгами и с каждением пошел по главной аллее, попеременно углубляясь в проулки. Как большой, черный, неповоротливый корабль он плыл по кладбищу, и впереди него спешно расступались косяки потревоженных бургустанцев. В фарватере людская масса вновь смыкалась и тянулась вслед за ним.

Отец Анастасий отправлял ритуал автоматически, отвлеченно, думая совсем о другом. Он не понимал, почему могилы были налеплены настолько плотно, что к некоторым едва протиснешься — местами лишь перелезая через ограды других участков, в то время как вокруг покоились непаханые поля. Из-за напускной нехватки места несколько неогороженных свежевырытых ям ожидали хозяев прямо на главной аллее. Ему досадно было смотреть на высокие заборы и навесы над столиками у надгробий: они высились, точно автобусные остановки, крыши гаражей и целые галереи, затеняющие по три-четыре могилы сразу. Оттого ли это, что люди испытывают особое благоговение и страх перед загробной жизнью? Может, ожидание внезапного и неминуемого удара судьбы заставляет их так рьяно обустраивать свои кладбищенские землевладения? Он замечал на надгробных плитах блины, крашеные яйца, пирамиды пасх, белые шапки куличей и зернистую, рассыпчатую кутью. На могилах попроще лежали конфеты и печенье. Многие совершали поминальный обед, не дождавшись своего череда, не сотворив молитвы. Некоторые чрезмерно пили и шумели. Отец Анастасий ясно видел все искажения и недостатки веры вокруг себя и находил в них подтверждение утренним мыслям.

Как обычно, усопшие были не настолько голодны, чтобы употребить раскиданную по участкам снедь, а уносить ее обратно домой приличному человеку казалось глупым, поэтому никто не возражал, если по окончании застолий нищие прибирали съестное в принесенные с собой пакеты. В такие дни к ним относились снисходительно: могли и стопку налить, и денежкой побаловать. Однако отец Анастасий и здесь не видел ничего хорошего и был уверен, что нищие, приставая к посетителям, распугивают их, а хуже того — конкурируют за подаяние, и когда он в очередной раз свернул в узкое ответвление от главной аллеи, то начал закипать сразу, едва приметив издали двух забулдыг. Они медленно шли навстречу, тяжело волоча меж собой наполовину заполненную хозяйственную сумку, сквозь полупрозрачные матовые стенки которой проступала разноцветная скорлупа яиц, раздавленных под тяжестью заупокойных деликатесов. Сложная смесь запахов перегара, нечистот и куличной сдобы волнообразно распространялась по ходу их движения.

Забулдыги, хоть и не были ни в чем виноваты, все же ощутили трепет перед надвигающейся процессией. Один из них — в вязаной шапке, с перебитым носом на круглом, дочерна загоревшем, припухшем лице — глухим хриплым голосом скомандовал: «Стоп, машина. Назад полный!» Они попятились задом, попросту не сообразив развернуться, но это не принесло успеха: расстояние между ними и толпой таяло неотвратимо, как последний сугроб на апрельском полуденном солнце. Окруженный дымом отец Анастасий пароходом пёр на несчастных и только сильнее пучил глаза и размахивал кадилом. Второй забулдыга запаниковал: «Сиплый! Что делать?» Тот отдал новый приказ, и они рванулись к краю прохода — на небольшую кочку у одной из могил. Оглушенные алкоголем тела слушались неохотно, и когда уже стоявший на кочке Сиплый потянул товарища за собой, на молодой влажной траве его нога вдруг поехала. Они качнулись в унисон и полетели в бок проходящему мимо отцу Анастасию. Все трое повалились на грязную землю. Толпа ахнула, молитва прервалась.

Отец Анастасий на мгновение задохнулся от гнева и ароматов, которые обрушились на него, а потом истошно заголосил, призывая смотрителя кладбища. Рослый, широкоплечий мужчина выступил из толпы и помог священнику встать.

— Прогнать! Чтобы духу не было. Прокляну! — трубил отец Анастасий.

Смотритель невозмутимо взял Сиплого за шкирку и на брезгливо вытянутой руке потащил на выход, в то время как его товарищ сам покорно пошел впереди. Сиплый не сдавался и отчаянно цеплялся за сумку — родительский день был сродни манне небесной, выпадающей всего несколько раз в году. Зимняя засаленная куртка угрожающе кряхтела на нем, но он бешено упирался и злобно шипел из-за плеча:

— Ах ты гад! Карбункул! Отстань! Сиплого еще никто так не унижал!

Неожиданно вторая ручка сумки зацепилась за металлический листок особенно вычурной ограды, и, не выдержав напряжения, пластик с треском лопнул и продукты посыпались в растоптанную грязь. Сиплый сник и перестал сопротивляться.

Когда они скрылись из виду, отец Анастасий поправил на шее съехавший набок ящик, поднял кадило и продолжил службу. Полностью изгнать нищих с кладбища не удалось. Изредка то там, то сям — из-за серого ли могильного камня, из-за одинокого ли ясеня — краем глаза отец Анастасий выцеплял их фигуры, мелькавшие вдалеке. Они ощипывали теперь могилы на почтительном расстоянии, стараясь не попадаться ему на глаза. Несмотря на то что литии отец Анастасий успевал пробалтывать за четыре минуты, а длинные панихиды умещал в пятнадцать, работы оставалось еще очень много, день был конечен, и он смирился с их периферическим существованием.

Около семи часов вечера намаявшийся священник наконец вернулся в машину. Спешить было некуда, он выудил из кармана подрясника телефон и долго водил пухлым пальцем по экрану. Когда телефон окончательно разрядился, он поднял голову и обнаружил, что вокруг давно потемнело и нанесло тумана, обезлюдела непроглядная ночь. Он вдруг подумал про бабушку, ее взгляд, наполненный пронзительной теплотой, и шершавые ласковые руки. Она была похоронена в дальнем конце этого самого кладбища, и ему стало стыдно не только от осознания того, что он не приходил сюда уже пять лет, но и потому, что за весь день даже и не вспомнил про нее. И хотя час был поздний, он решил сходить на могилку и вылез из машины. Гулкие ворота оказались заперты, но калитка, скрежетнув, пропустила его внутрь. Отец Анастасий вслепую пробирался по кладбищу сквозь туман и размышлял о том, где в его жизни — между счастливым детством и сегодняшним днем — была злосчастная точка, в которой все разладилось и пошло наперекосяк.

Внезапно налетевший ветер затрещал голыми ветвями деревьев. Отец Анастасий отвлекся, правая нога провалилась в пустоту, он боком рухнул на дно широкой ямы двухметровой глубины и ударился головой. В тот же момент острая боль проткнула бедро, и он потерял сознание.

Очнувшись, одурманенный отец Анастасий долго не мог понять, что произошло — хватал густой земляной воздух ртом, шарил вокруг себя руками, щупал холодную твердую глину могильной стены. Кочергой вывернутая наружу нога не слушалась, боль пульсировала в бедре и отдавала в пах. Через несколько минут голова прояснилась, он догадался, где лежит, и позвал на помощь. Он крикнул еще раз — громче, но вдруг понял, что на полкилометра ни души и попытался встать.  Моментально отозвалась боль, да так, будто кто-то решил насадить его на железный прут. В голове снова помутнело, и отец Анастасий чуть было опять не потерял сознание. Он отдышался и заголосил: «Помогите! Эй, кто-нибудь! Помогите!»

Крики священника уже становились тише, когда Сиплый, три часа проспавший беспокойным пьяным сном на лавке под навесом одного из участков неподалеку, наконец проснулся. Он поежился, протер глаза и пошел на шум. У края могилы он присел на корточки и, всматриваясь в темноту, сказал:

— Кто здесь?

— Ах, это ты, — узнал его отец Анастасий и заговорил строгим голосом: — ты вот что, Сиплый, я ногу сломал, пойди…

— А, богомудрый наш, — перебил Сиплый.

— Не юродствуй. Смотрителя знаешь? Беги, брат, к нему…

— Кому Сиплый, а кому Алексей Андреич, — сказал Сиплый поднимаясь. — Ну, бывай, отче. Убрать швартовы.

— Подожди! Мм, Алексей, ты куда?

— Известно куда — за территорию кладбища. Не положено мне тут, — сказал Сиплый и скрылся из виду.

— А как же я? Стой, безбожник!

— А ты прокляни, — донеслось до священника.

Отец Анастасий хотел было вскочить, но побоялся тревожить бедро, и, вытягивая голову, закричал с места:

— Алексей, вернись!.. Сиплый!.. Вернись, скотина! Ушел, тварь. Подлец… Алексей, Лёшенька, Христом Богом, я же помру, не бери грех на душу… Лёшка, подлец ты! Нет в тебе ничего человеческого. Свинья ты — не человек! Сиплый твое название! Одна только эта характеристика в тебе осталась. Люди! Лю-у-ди-и-и! М-м-м… — замычал от боли отец Анастасий, нечаянно дернув сломанную ногу. На крик никто не отзывался. Осторожно поерзав, он медленно прислонился спиной к скользкой стене могилы, подождал, когда боль поутихнет, и забормотал:

— Господи! Не люди это — людишки. Жалкие, мелкие, бессердечные. Ни веры, ни самосознания, ни стремлений. Как кабачки подгнившие, лежат на земле, не шело́хнутся, разлагаются потихоньку. И вот они живут, а я — слуга твой — пропадаю. Хороши испытания, нечего сказать. Справедливо разве? Что? Кто здесь?.. Померещилось… Господи, прости. Что говоришь? Грех, гордыня это? Живут как могут, как велит закон?.. Какие глупости! Разве предписывает Твой закон пить, гулять, нищенствовать? Нет. Вот и получается, что они никчемные… Спрашиваешь: а сам-то чем лучше их, кто ты, отец Анастасий? Не отец ты, а поп, который литию в четыре минуты проглатывает ради денег. Лежишь, причитаешь. Проблемы у него. Ну жена уходить собралась, ну уронили тебя на землю случайно, но руки-ноги-то целы были, чего горевать-распаляться — не конец света… Могилы у него тесно понаставлены, видишь ли. Ряха наетая. Разманюнился. Веры в т-тебе нет, вот что. Потом-му и ос-суждаешь. У-у-у-у-у… — С продвижением ночи температура падала, плотная сырость все сильнее сбивалась у земли, и когда озябший отец Анастасий затрясся и несколько раз содрогнулся всем телом, то в бедре резко закололо. Он не мог ничего говорить и лишь старался шевелиться как можно меньше. Вскоре дрожь отпустила его, биение в ноге прекратилось, и он медленно сказал:

— Может, ты и прав, Господи. Сам виноват, что сижу в этой яме и что помочь мне некому. Видимо, и я нищий — духом нищий. Да и к черту, нечего тут рассуждать, словоблудие одно.

Отец Анастасий умолк, закрыл глаза и стал обращаться к Богу про себя с твердым намерением провести оставшиеся у него часы в молитве.

Спустя долгие минуты сквозь внутреннее бормотание проник какой-то шорох. Комья земли посыпались в могилу и накатились на руку отца Анастасия.

— Слышь, ты, Ваше Преподобие, на-ка, куличика пожуй.

Священник разлепил глаза. Слева, совсем близко от него, висела рука с белеющей в ней четвертиной кулича. Он повернул голову — на него смотрело круглое темное лицо Сиплого, тускло улыбаясь испорченными зубами.

— Лёша, — выдохнул отец Анастасий. Его подбородок выдвинулся вперед, блеснули глазные яблоки, и он почти что шепотом спросил:

— Что же ты вернулся?

— Да не уходил я, — пробурчал Сиплый. — Подумал — не до конца ж ты погибший человек.

Он отдал священнику кулич, а потом еще чищенное вареное яйцо, и ушел в село, на другую сторону реки, будить смотрителя кладбища. Отец Анастасий, всхлипывая, мусолил губами рыхлую сердцевину сдобы и возносил благодарение Богу.

Часом позже, когда в областной больнице обезболенный, отогретый и вновь обретший спокойствие священник продолжал славить Бога, в Бургустане погасли последние огни, по кругу побрехали и успокоились собаки, как полотенце на ветру захлопала крыльями и улетела потревоженная птица. На скамейке, кашлянув, поглубже зарылся в тряпье Сиплый. Затем настала совершенная тишина, и у ворот кладбища прозрачной ледяной коркой наморщилась лужа.


Рецензия критика Валерии Пустовой: 

 «Рассказ производит сильное впечатление благодаря стилю и цепкости к деталям. Автор пишет выразительно, а то, что он выражает, показывает автора наблюдательного, остро подмечающего как закономерности, так и несообразности обычной жизни людей. Это особенно трогает: ведь об обычной жизни, как нам кажется, мы все имеем представление, однако чаще всего это именно представления — расплывчатые, приблизительные, — и нужен взгляд писателя, чтобы заставить нас всмотреться в то, как устроены явления, проживаемые нами едва ли не автоматически. 

Срыв автоматизма в этом смысле — и тема, и стиль рассказа. Герою нужно оттарабанить службу, сбросить с плеч долг, пастве — отдать должное дежурным ритуалам дня, и все это происходит в действиях почти автоматических, мелких, отработанных годами и поколениями. Но у автора получается увидеть дежурный день как в первый раз. И вроде автор ничего привлекательного не описывает — но описаниями хочется любоваться именно в силу их точности, освежающей отчетливости. 

Скажем, на меня сильное впечатление произвел абзац «К полудню отец Анастасий…» — я так живо все представила: и день, и настрой героя, и голос его, и усталость, и ожидание людей, и их напор, и это блуждание с ящиком по тесному кладбищу. Быт кладбища тоже произвел впечатление, тут описания настолько попадают в цель, что доходят до символизма: скажем, глубоко задевает образ ям, ожидающих будущих покойников на главной аллее, резко поражает и сравнение столиков с остановками, затмевающими, закрывающими вроде как дорогие сердцу могилы.

Вызывает уважение  углубление в быт священника: он описан не общо, а детально, изнутри. Удачно, что священник не абстрактная фигура, а живая личность со своими потребностями и тяготами, с грузом своих сомнений. 

Однако есть у меня к рассказу и принципиальное замечание. К сожалению, в рассказе автору мало оставаться наблюдателем и бытописателем, и живой противоречивый священник автору быстро становится куда менее интересен, чем идея о нем. Идейность выпирает в рассказе, теснит его жизненную правдивость. Автор задает очень правдивые условия для сюжета — но сам сюжет ощущается мной как надуманный, навязанный герою. Интересно, что в свете этой надуманности меняется и стиль. Там, где в рассказе выходит вперед идея, стиль теряет жизненную цепкость, а образы становятся или приблизительными, или однозначными, двумерными. 

Начинается это уже с фразы про развод героя: «и его ждал развод, много дум и тяжелый духовный выбор, а потому считал, что священнику будет не лишним отвлечься и погрузиться в работу». «Много дум и тяжелый духовный выбор» для читателя — абстракции. Так можно писать в публицистике, брошюре, и то не очень это будет действенно. В художественной прозе уход в абстракции приводит к разрыву контакта между читателем и текстом. 

Далее напор идеи усиливается, неизбежно наполняя образ главного героя абстрактным, психологически не укорененным рассуждением. Я верю в располневшего священника, у которого разлад с женой и который сейчас вообще не в настроении молиться и отпевать. Потому что это о человеке. Но мне трудно на слово поверить рассказу, что: «Отсюда он заключал, что люди эти неверующие, не богобоязненные и, в общем-то, недостойные. Куда ни посмотри, всюду ложь, фальшь и скудость веры»; «Отец Анастасий ясно видел все искажения и недостатки веры вокруг себя и находил в них подтверждение утренним мыслям». Потому что это уже не о человеке — это об идее рассказа. Мне как читателю рассказ не показывает, каким образом человеческие свойства героя, его жизненный опыт и текущая ситуация приводят к огульным выводам о скудости веры прихожан. Да, теоретически тут может быть связь, и психологическая, и, глубже, духовная. Но эту связь в таком случае стоит показывать. Или уж не наделять героя установочными мыслями, оснований которым в рассказе нет. Иначе получается, что доверие мое к идее рассказа изначально непрочно. Я не вижу в рассказе, почему должна верить именно таким мыслям героя. 

И поэтому я еще меньше верю в то, что, упав на землю вместе с «забулдыгами», он «трубит»: «Прокляну». Это сильная сцена — но ее стоит вырастить в рассказе, подвести к ней, довести до нее героя. Здесь я как читатель изначально вижу схематизацию: рассказ нарочно сталкивает отверженных, нищих, внешне опустившихся персонажей — и внешне авторитетного, благообразного священника, чтобы перевернуть их роли — священника столкнуть в яму презрения, а нищих показать благородными и великодушными людьми. Этот ход просматривается, получается, с начала рассказа: священник так нарочито и вне связи со своей психологией и обстоятельствами осуждает людей, что неизбежным становится его показательное посрамление в финале и превознесение им презираемых. Это не художественный — идеологический ход. И идея художественность вытесняет. 

Скажем, мало убедительно звучат реплики упавшего в яму священника — потому что это реплики показательные, в них нарочито показано его посрамление и ожидаемое преображение. То же можно сказать и о репликах Сиплого, о его действиях. Он нарочито агрессивен — ведь нужно проучить священника, а потом нарочито великодушен — ведь нужно перевоспитать священника. В последнем образе рассказа, где автор от идеи обращаетесь снова к реальности, в рассказ возвращается сила детали, убедительность художественного слова. 

Я предложила бы автору впоследствии поэкспериментировать с мыслью рассказа. Например, попробовать рассказать его, выключив все оценки и весь план рассуждений. Просто показывать проявления героев. Свести к минимуму их саморазоблачение в слове. Смягчить контраст между священником и забулдыгами — сейчас он слишком явен, видно, как автор сводит намеренно контрастных героев. Или можно этот рассказ оставить как есть, но попробовать в будущем распоряжаться эволюцией героя иначе. В задачи художественной прозы не входит ведь непременный урок герою, непременное его исправление (или гибель). Потому что проза вообще не занимается ответами и оценками. Проза ставит вопросы, обостряет противоречия, заставляет удивляться, замечать незамечаемое, вводит читателя в продуктивное недоумение. 

Рассказ сейчас идет от сложности к очевидности. Сложный образ уставшего священника сменяется простым образом проученного и перевоспитавшегося священника. А хорошо бы, наоборот, идти от простоты к сложности. Когда поначалу кажется, что все ясно, а к концу диву даешься, откуда что взялось. У Романа Сенчина есть книга «Петля», где рассказы построены на вопросе об эволюции, о жизненных и душевных переменах. Скажем, можно посмотреть для примера рассказ «Немужик»: вот в нем как раз движение от простоты к сложности — поначалу кажется, что все элементарно и однозначно, а к концу понимаешь, что у этой истории много слоев, и вот так запросто тут не разобраться, кто прав и виноват и в чем корень проблемы героя. Предложила бы постепенно разворачивать свои истории в сторону неоднозначности, сложной устроенности героев и смысла. Стилистически проза автора сейчас убеждает. Но саму историю автор невольно упрощает, ориентируясь на однозначный, показательный путь героя. Словно что-то доказываете своей историей. А для прозы продуктивнее не доказывать — а заострять и усложнять вопрос».

Комментарий писателя Романа Сенчина:

«Рассказ близок к прозе Лескова, Леонида Андреева, в том числе и в художественном плане. Несмотря на некоторые недостатки — автор написал, по моему мнению, настоящую прозу. Великолепный финал, и эта покрывающаяся льдом лужа показывает нам, что отец Анастасий замерз бы, если бы не Сиплый»