Когда я открываю дверь в мамину квартиру, я не понимаю, как такое могло случиться, что все ушли и меня оставили единственным хранителем всего этого богатства: множества памятных вещичек, книг, рукописей, бумаг и многочисленных семейных историй. Почему я? Почему я единственная? Ведь я всё забуду, переиначу, запомню по-другому. Разве можно мне было такое доверить? Мама, папа, как вы могли?
Чувствую себя неуклюжей толстой девочкой, когда надо быть изящной, ловкой и пластичной.
Я ведь наследница всего этого, что бы это ни значило.
***
Я держу в руках тончайший лист папиросной бумаги, весь исписанный мелким почерком. Обычно папа писал крупнее, размашистее, но тут он старался, чтобы больше уместилось слов, больше сведений, больше рассказать о том, как он готовится к нашему приезду, и ещё о том, как хорошо там, где он нас ждет… На письме стоит обратный адрес: «Praha 6 Thak’urova 3″OMS» CSSR
Папа ждал нас в Чехословакии.
Листок неуловимо пахнет табаком. Письмо, видимо, долго хранилось в папином огромном письменном столе, похожем на корабль, а там в ящике лежал табак. Папа давно бросил курить, активно занимался спортом, но табак продолжал лежать в его столе вместе с этими письмами.
Он пишет, что соскучился, ждёт, когда уже мы приедем. Квартира прекрасная, на окраине города с видом на холмы. На одном холме расположился сосновый бор, а на другом фруктовые сады. Письмо датировано январем 1975 года, поэтому он пока ещё не знал, какие это будут сады весной, но был уверен в том, что нам там хорошо будет гулять. Он гулял там сегодня, но до озера так не дошёл, очевидно, свернул не в ту сторону.
Полдня он ходил по магазинам и покупал всякие хозяйственные мелочи: ножницы, булавки, а теперь по телевизору смотрит чешский фильм про войну. Смотрит не очень внимательно, потому что ничего не понимает. Язык ещё не выучил, некоторые слова оседают, а как следует заняться чешским пока времени нет. Завал на работе. Поэтому ещё он очень ждёт маму с её немецким. Чехи хорошо понимают по-немецки.
Нельзя сказать, что в Чехословакии сильно любили русских, но маме впоследствии удавалось оставаться в образе хорошенькой фрау с ребёнком. Наша семья удачно вписалась.
Папа получил работу в Чехословакии, в редакции журнала «Проблемы Мира и Социализма». Ирония в том, что редакция этого весьма коммунистического издания располагалась тогда в здании бывшей католической семинарии, которая сейчас благополучно вернулась на своё законное место. По адресу, на который приходили дорогие сердцу письма Тгакурова 3, сейчас расположен богословский факультет.
Папа в другом письме пишет: прелесть этого места в том, что можно пешком ходить на работу, а летом здесь, как на даче, и даже можно купаться. Он, как приехал сюда, сразу же успокоился и даже начал нормально спать. Он пишет, что возможно дело не только в близости к природе, а в удивительной атмосфере города, в котором никто никогда не спешит. Он просит маму «приготовить» какие-то подробности «про Настюшку» для телефонного разговора, который состоится в понедельник. А также целый список поручений, кому позвонить, кого поблагодарить, у кого забрать папины публикации, «труды».
Вскоре папа за нами приехал, и мы все вместе отправились в сказочную страну моего раннего детства, Чехословакию. Мне было от роду три месяца, и я не помню ровно ничего, кроме того, что мне рассказывали потом, что отражено в слайдах и письмах.
Недавно я нашла эту драгоценную связку писем.
Они лежат передо мной, письма, которые писала мама для своих родителей. Она пишет, что из окна их квартиры открывается удивительный вид на холмы с грушевыми садами, они прямо сейчас цветут и это что-то такое, чего она ещё не видела. Они выезжают на прогулки на машине, а за окном такая красота, «старый город нас с Юрой просто пленил». Но Настюшка всё время спит, её не интересуют иностранные государства. Она даже не просыпается, когда мы её перекладываем из машины в коляску. А там везде цветут сакуры.
Я всю жизнь потом буду слушать рассказы об этих сакурах.
Мама пишет только хорошее. Я не увидела в письмах упоминания о том, как мы все втроём попали в автомобильную аварию. Все трое получили небольшие ранения разной степени тяжести. Совсем не так уж давно мама рассказала мне в связи с этим, что отдала меня двум проезжающим мимо незнакомым женщинам, чтобы они отвезли меня в больницу. Я была в ужасе от её поступка. В моей голове вообще не укладывается, как это — двум незнакомым женщинам отдать грудного ребёнка? Но там и тогда это было совершенно нормально. Эти добрые женщины меня и правда отвезли в больницу.
В больнице я впервые встала на ножки. Ничего этого в письмах нет. Зато есть про то, как я начала говорить «мама и папа». Поначалу я не очень разбиралась, кто из них кто. Папу называла мамой и наоборот. Конечно, эти университетские преподаватели сразу же начали ко мне придираться и объяснять как надо. Мама с восторгом пишет, как я решила эту проблему. Стала их обоих называть «мапой».
Судя по всему, нам там было настолько хорошо, как никогда не было ни до, ни после. Мама пишет бабушке уже в 1977 году, что она не приедет во время отпуска домой. Ребёнку нужен простор и воздух. На дачу тоже не поедет, потому что везти слишком много всего, в том числе подушки и одеяла. Придумала отговорки для мамы с папой. На самом деле лето мы проводили в Еванах, что расположились к востоку от Праги, маме никуда больше не хотелось.
Я потихоньку росла, и когда мне было около года, папа настоял, чтобы мама начала работать. Рабочий график мамы не был уж очень напряжённым, но Настюшку надо было с кем-то оставлять. Таким образом, у меня в няньках образовалась целая чешская семья. В этой семье были мама и папа, и две маленькие девочки Люцинка и Катаржинка. Катаржинка, совсем кроха, всё время спала в коляске на балконе, а Люцинка была постарше, и это ей давало преимущество надо мной возвышаться и говорить по-чешски всякое, что мне хочешь-не-хочешь приходилось понимать. Например, она говорила приблизительно следующее: «Ты ниц не умиш, а я вшехно умим». Я не помню точно, как обстоят дела в чешском с личными местоимениями, но в переводе это обозначало: ты ничего не умеешь, а я всё умею. Она намекала на мою некомпетентность. Это было ужасно обидно: и чего такого она, спрашивается, умела? Я в конце концов разозлилась и отобрала у неё носовой платок с собачками. Чудесные маленькие собачки с нарядными бантами на фоне старого города. Люцинка показала мне это чудо и начала хвастаться. Я хоть была меньше, но так вцепилась в неё и в этот платок, что ей пришлось уступить. Был скандал, мы обе знатно покричали. Прибежала её мама, выяснила что случилось, смеялась. Успокоила Люцинку и оставила мне мой трофей в подарок. Люцинке было сказано не хвастаться. Я была страшно собой довольна. Кажется, дома я продемонстрировала «свою прелесть» маме и победоносно заявила ей «ты ниц ни умишь, а я вшехно умим!». Маме, как и мне, тоже было очень обидно такое слушать.
Что касается платочка, родители долго выясняли, действительно ли мне его подарили или я его всё-таки отобрала у девочки. Они не могли добиться правды, потому что и то и другое было правдой. Однако после разговора с няней всё утряслось. Платочек этот я храню всю свою жизнь, он до сих пор где-то лежит. По мере того как я росла, он становился все меньше и меньше, а сейчас стал совсем маленьким, выцвел и немного истлел по краям, но всё равно необыкновенно дорог.
Я еще немного подросла, и пришло время меня отдать в чешские ясли. Найти это место на карте не удалось, так же, как и дом, в котором мы жили: адреса не сохранились, только название улицы «К Червенему Врху»…
Я помню, как бегу перед другими детьми и выкрикиваю приветствие: «Агой!» Так делали все дети, потом надо было встать на место, в строй.
Мне нравилось в Чехословакии, нравилось даже в яслях. Для меня вся эта страна, всё то время как будто сотканы из воздуха и света. Я долгое время думала, что именно там я и родилась, но потом узнала, что это не так.
Посещая ясли, я заболела воспалением лёгких. Это было время перед самым отъездом. Мама меня, ещё не до конца оклемавшуюся от болезни, собрала и отвезла в СССР к своей маме. И оставила. Так произошло моё изгнание из рая. Меня у бабушки оставили почти на целый год. Что такое год в этом возрасте? Это целая вечность. Мама сказала что-то вроде того, что не может выхаживать меня, потому что работает, ей некогда. Потом она говорила, что им надо было завершить дела в Чехословакии и возвращаться уже домой, командировка заканчивалась. Похоже, что они действительно месяца через два вернулись на родину. Но меня забрали только через год. Я их не видела, не помню, чтобы кто-то из них навещал меня. Мне говорили потом, что они занимались очень сложным обменом и разменом, покупали квартиру, делали ремонт. В моем детском мире тогда образовалась дыра.
Я помню это пасмурное небо, будто света стало меньше, я стою в очень просторном, чистом помещении, надо мной где-то очень высоко реет белый лепной потолок. Передо мной незнакомые люди, мне говорят, что это мои бабушка и дедушка. Маленькую прабабушку я замечаю потом в креслице в углу. Дверь закрывается, мама исчезает, я остаюсь одна с этими людьми, я пытаюсь им что-то сказать, а меня не понимают. Я слышу, как бабушка, тогда ещё незнакомая мне женщина, говорит ещё не знакомому мне деду.
— Она говорит по-чешски, я ничего не понимаю.
Я действительно говорила на странном диалекте, всё вперемешку: и русские, и чешские слова.
Однако мы быстро подружились. Лечение, забота, ежедневные прогулки, беседы, в которых я многое узнавала впервые. Скоро бабушка и дедушка стали мне самыми дорогими и близкими людьми. Дыра потихоньку затягивалась, становилась незаметной. Весь год, что я жила у бабушки, была уверена, что родители в Чехословакии, что они вот-вот приедут и заберут меня и увезут обратно, надо только дождаться. Я скучала. Однажды этот день действительно настал. Мы с бабушкой и дедушкой вышли встречать родителей на улицу. Папа парковал машину, мама и папа разбирали вещи. Бабушка увидела их и говорит мне:
— Вот же твои родители! Беги к ним скорее.
Я направилась в ту сторону, не будучи ни в чем уверена. Остановилась перед машиной и стала разглядывать её. Это был запорожец. Я поглядывала на этих людей и думала, а действительно ли они мои родители. Или всё-таки показалось? Может, бабушка ошиблась? Мои сомнения развеял папа, он сказал:
— Девочка, не стой здесь, отойди. Тебе нельзя здесь стоять.
Ну, я и отошла обратно к бабушке.
Бабушка спросила меня, в чем дело, почему я вернулась. Я пересказала ей наш разговор, и все потом смеялись. Особенно довольна была бабушка. Она торжествовала.
— Вон как я ребёнка откормила! Родные папа с мамой не узнали.
Папе было неловко, он пытался шутить. Мама пыталась сразу меня схватить и целовать, но я не давалась. Теперь незнакомой женщиной для меня была она.
Что-то драгоценное, что было раньше между нами, безвозвратно порушилось и до конца не восстановится уже никогда. Позже мы с мамой станем хорошими подругами, но то тепло и защищенность уже не вернутся.
Что было раньше, в той стране, сотканной из воздуха и света, то, что начало расти в тех фруктовых садах, вдруг заболело и поменялось.
Где же вы, райские фруктовые сады моего детства? Там люди, которых давно уже нет, продолжают заботиться обо мне и пишут друг другу письма. Там папа строит мне горку из письменного стола, а мама выходит со мной на прогулку под цветение сакур. Там мама ещё скучает по своим родителям, а папа пишет нежные письма маме.
Как случилось, что ничего этого больше нет?