Когда мой чемодан цокнул об асфальт стоянки аэропорта, я проверил, на месте ли паспорт, и уточнил, куда купил билет вчера вечером: в Рим, в Милан, в Турин — мне все одно. Я возьму машину и поеду в какой-нибудь сонный городок, названия которого еще не знаю. Там будет церковь, а рядом с ней, на измученной солнцем площади, дайте угадаю — бар «Централе» с вывеской, выцветшей еще в прошлом веке.
Я все думаю, когда именно это началось. Проматываю в голове последние два года. Иногда ставлю на паузу: здесь вроде ничего, поехали дальше. Хотя, стоп! Отмотаем немного обратно. Вот здесь, видишь? «Видишь?» — спрашиваю я себя.
— Видите? — Сотрудник аэропорта терпеливо указывает на экран, куда выводятся просвеченные рентгеном внутренности моего багажа, и слегка морщится, будто обнаружил опухоль.
— Ах, это. Штатив для фотоаппарата.
Пока я засовывал строптивые вещи обратно в чемодан — зачем спрашивать, если все равно не веришь? — вспомнил ее двухствольную сумочку. Так мы ее называли. На месте ручек — две длинные металлические трубки. Носила она ее редко, но всюду таскала за собой в багаже, обеспечивая регулярное внимание досмотрщиков. Наверное, хотела меня позлить.
В здании аэропорта, похоже, недавно закончили реконструкцию. Теперь оно напоминает перевернутое гнездо, свитое гигантской птицей из случайных обломков стекла и металла. Ну, или серебристую паутину, сплетенную неуемным пауком на фоне неба. Это если продолжать ассоциативный ряд юного натуралиста. В общем, с виду хрупкая, а на деле невероятно прочная конструкция, словно парящая в воздухе — представим слова архитектора.
В какой момент все начало рушиться? Знаете, есть такая игра, называется «Падающая башня». Вы должны вытаскивать по одному деревянному брусочку и стараться не превратить башню в руины. Помню, как она ходила вокруг стола, постукивая указательным пальцем по губам, изображая задумчивость: этот брусок? А может, этот? Угадай тут! Наконец, она делала свой выбор и вся конструкция с грохотом летела вниз. Мы смеялись. Мы были практически счастливы.
Только что сообщили, что рейс задерживается из-за тумана. Я сижу в зале ожидания рядом с выходом на посадку. Мимо гремят тележки, люди плывут с кофейными стаканчиками и картонными лицами. Справа, на стене, сплошь состоящей из окон, показывают рассвет. В самом центре моей головы на деревянной табуретке сидит киномеханик и, покачиваясь от усталости, крутит, крутит надоевший фильм.
Напротив человек с надутым лицом важно открывает и закрывает рот, повернувшись к немолодой остролицей блондинке.
— Что вы, это раньше они были бойцовые. Теперь это компаньон пожилого англичанина, друг джентльмена.
Тогда я заметил английского бульдога, растекшегося у ног мужчины. Унылый вид, обвисшие глаза, выпирающая нижняя челюсть. Это я про бульдога. Про хозяина что говорить. На джентльмена он не похож.
В одном интервью я недавно услышал, что время, проведенное в аэропорту и самолете, словом, день полета — это подарок. Чушь, по-моему, просто потерянный день. Да и перелеты с годами даются все тяжелее, как будто отрастил по лишней паре конечностей, которые некуда складывать.
Бульдог посмотрел на меня скептически. В это время к нашим креслам подошла девушка с чемоданом на коротком поводке, присела на корточки и скормила ему свою ярко-желтую куртку. У собачника теперь было целых две собеседницы.
— Вы знаете, таксе ведь совсем не подходит имя Фиеста! Вот Фрося — да. Или Клементина.
Мы с женой познакомились в бассейне спортзала, куда давали абонемент на работе. Да-да, мы тогда работали в одном журнале, а познакомились, когда были в плавках и купальных шапочках. Она только пришла к нам в редакцию, потому я ее и не узнал.
Первым, что я увидел, были ее ноги. Я плыл под водой с открытыми глазами. Она ходила по дну бассейна на самых кончиках пальцев и раздвигала голубую воду какими-то па.
Потом она рассказала, что училась в хореографическом, но после четвертого класса пришлось уйти из-за плохой выворотности.
— Разве из-за такого выгоняют? — спросил я. Меня-то с журфака дважды чуть не выперли из-за прогулов.
Она писала про моду и была фотографом в нашем журнале, а в свободное время снимала балерин. У меня к тому моменту была своя подводная жизнь. На поверхности я был ведущим специалистом отдела рекламы, а ночами, набрав в легкие побольше воздуха, пытался писать книгу.
Съехались мы довольно быстро. Моя квартира в один вторник стала ее. Она была повсюду: на полочках в ванной, в шкафу, на подоконниках, даже на моем рабочем столе. Ее баночки, ее носки: почему все говорят, что их разбрасывают мужчины? Ее золотистые волосы. Она любила засунуть в них какую-нибудь ерунду: карандаш, там, или фломастер. Ну, вместо заколки, чтобы закрепить прическу. Чем дольше мы жили вместе, тем более странные вещи там появлялись. Значит, думал я, начала доверять мне. В ход пошли колюще-режущие. Однажды она готовила лазанью и скрепила пучок вилкой.
Туман, вероятно, рассеялся, объявили посадку. Длинная очередь переминается с ноги на ногу. Полноватая брюнетка передо мной дергает маленькую дочь за руку так сильно, словно хочет оторвать ее и забросить куда подальше, кричит что-то про злого дядю полицейского. Вот про таких мамаш мы всегда и говорили, когда обсуждали воспитание детей. Конечно, мы хотели быть идеальными родителями. Ну, знаете, такими, после жизни с которыми ребенку не понадобится психотерапия.
Так вот: готовила она, значит, лазанью и скрепила пучок вилкой. А когда сели есть, достала ее и использовала по назначению. Было в ее натуре что-то клоунское, и это ужасно ей шло. Чего я терпеть не мог, так это спорить с ней: она вся становилась розовой и вцеплялась в меня бешеными глазами. Сама она повторяла, что ненавидит споры. Стоит ли говорить, что спорили мы довольно часто и в основном по поводу вещей, в которых она ничего не понимала. Впрочем, даже в этом была какая-то своя, необъяснимая гармония.
Спустя пять лет после свадьбы нас стали спрашивать про детей не только родители. Она училась на дизайнера интерьеров: решила сменить профессию после того, как оформила нашу квартиру. Детей она не хотела: ну когда? Родителей, своих и моих, обвиняла в репродуктивном терроризме. Я был не против ребенка, но террористом прослыть не хотел. Да и думать об этом было особенно некогда. На работе у меня были ответственная должность и куча обязанностей, а в домашнем компьютере — недописанный роман. Я все пытался довести его до идеала, заставить смыслы и предложения ходить стройными рядами, но они постоянно вырывались, убегали и показывали мне языки.
В самолете я оказался втиснут между молоденькой девушкой и хозяином бульдога. Сам бульдог отправился в багажное отделение. Собачник непривычно молчал и выглядел осиротевшим, даже лицо его как будто сдулось. Нас предупредили о возможной болтанке.
— Как тебе имя Марфа? — спросила она однажды утром, вдевая сережку в правое ухо. — Ну это, если девочка будет, конечно. Стой-стой, пока не радуйся!
Беременна она не была, но с этого момента мы решили, что хотим стать родителями. Я говорю «мы», потому что для этого ведь нужны двое. Через семь месяцев она скачала приложение для определения дней, когда успех наиболее вероятен. Еще через три — запретила планировать поездки на эти даты. Через полгода я пошел сдавать анализы. Они оказались вполне нормальными. Не идеальными, конечно, я давно подозревал, что абсолютно средний. Моя книга тому доказательство.
Бывало, у нее резко повышалась восприимчивость к запахам (выкинь свой дезодорант!), затем приходила легкая тошнота по утрам. В двадцатых числах она грохала дверью ванной, и я из кабинета слышал мелкие удаляющиеся шаги. Признаться, эти чертовы двадцатые числа были нашей единственной проблемой. В какое-нибудь дождливое воскресенье после пары попыток разбудить меня к завтраку она забиралась на кровать и прыгала как сумасшедшая, даже грозилась кинуть в меня подушку. Ее останавливал только мой псевдогрозный сонный вид. Мы были практически счастливы.
Турбулентность устроила бурю в моем стакане с томатным соком. Хорошо, я не взял чай или кофе. Соседка вцепилась в поручни. У меня есть друг, который учится на частного пилота. Он говорит, что самое опасное в полете это первые и последние секунды, взлет и посадка. Остального бояться не стоит. Тем более, турбулентности.
— Как тебе имя Арсений? Если мальчик будет?
Она запрыгала, я поймал ее и начал кружить. Мы пошли есть мороженое в кафе за углом. Там были десятки разных видов. Она заказала малиновое, сырное и чесночное и злилась, что официантка на нее пялится: ну да, такие вот вкусы. Я не сказал, что в волосах у нее пилочка для ногтей. Мы были на пороге счастья.
Утром тринадцатого марта (помню эту дату совершенно точно) она сказала, что чувствует себя странно. Не то, чтобы что-то болит, но все-таки. Она и в обычное время была мнительной, а тут шестой месяц. Следующей ночью я проснулся от удара в бок локтем. Она так и знала! Она чувствовала! Мы поехали в больницу. В моей машине был спортивный режим, и я был уверен, что езжу быстрее, чем скорая.
Объявили, что наш самолет облетает грозовой фронт. Мелкая тряска сменилась чередой воздушных ям. Свободное падение гораздо приятнее на аттракционе в парке. Хотя и там я его недолюбливаю. В салоне моргает свет, женщины вскрикивают. Плачет ребенок. Через проход от нас — та брюнетка из очереди. Она улыбается, гладит дочь по волосам и шепчет ей что-то на ухо. Я смотрю на нее, и мне становится спокойнее.
Марфа родилась в срок, здоровой и волосатой. В первый день жизни выражение лица у нее было довольно гневное, но потом это прошло. Через полгода опубликовали мою книгу.
Болтанка закончилась, мы начали снижаться. Облачная пена сменилась зелено-коричневыми заплатками. Когда до земли оставалось несколько десятков метров, самолет оттолкнулся от воздуха и снова устремился вверх: мы пошли на второй круг. Когда пошли на третий, появилась бортпроводница с лицом, застывшим в доброжелательной улыбке, на губах — морковная помада в цвет формы. Она сказала, что наш полет немного затянется. Ничего страшного, просто приборы показывают, что у самолета не выходят шасси. Вернее, выходят, но только с одной стороны. Мы будем летать еще какое-то время, чтобы сбросить топливо. Не стоит волноваться. Я слышал, что шанс попасть в авиакатастрофу примерно такой же, как погибнуть от падения метеорита.
Я все думаю, когда именно это началось. Проматываю в голове последние два года. Иногда ставлю на паузу: вот она сидит в кровати с Марфой на руках и смеется. Вот она закалывает волосы дешевой пластиковой заколкой. Вот она считает, что я отвратительный отец. По ее словам, проблема была в том, что моя жизнь абсолютно не изменилась. Мне же казалось, проблема в том, что изменилась ее жизнь.
Мой друг, тот, который получает лицензию частного пилота, говорит, что самолет может садиться на брюхо и тормозить всем фюзеляжем. Конечно, это гораздо опаснее, чем приземляться в штатном режиме, но лучше, чем садиться без одного шасси. Тогда катастрофа неизбежна. Губы стюардессы заалели в проходе. Они сказали, что мы готовы к посадке. Капитан надеется, что проблема в приборах. Нужно все убрать, обмотать голову одеждой и прижать ее к коленям.
Не думал, что это будет настолько похоже на то, что показывают в фильмах. Диван из коричневой кожи, книги, но главное, конечно, постоянное «что вы сейчас чувствуете?». Наш семейный психолог обожал этот вопрос. Я никогда не знал на него ответа. Она чувствовала гнев, боль, раздражение, вину, усталость и, кажется, еще что-то. Я чувствовал, что кожаный диван довольно скользкий и сидеть на нем не очень удобно.
Я был уверен, что кричать будут похуже, чем во время тряски, но все сидят молча, вернее, лежат, уткнувшись в колени. Соседка схватила мою руку. Ее ладонь влажная и холодная, но она приятнее, чем пластик поручня. Я всегда думал, что день полета — это потеря времени.
В какой момент все начало рушиться? Мы ведь были так счастливы?
Как только самолет перестал катиться, появилась стюардесса с доброжелательным лицом. Она сообщила, что мы успешно приземлились в Милане, что наш полет окончен и что она желает нам приятного отдыха. Через секунду ее морковная улыбка сломалась, и она зарыдала, закрыв рот рукой.
Я планирую взять машину в аренду и поехать в какой-нибудь сонный городок, названия которого еще не знаю. Там будет церковь, а рядом с ней, на измученной солнцем площади — крошечный бар. Мы часто бывали в таком во время медового месяца. Помню, его скучающий владелец всегда кричал «ciao ragazzi», приметив нас вдалеке. В самолете была секунда или даже целая минута, когда я хотел отправить ей сообщение. Не знаю, дошло бы оно, если бы шасси все-таки не вышли и мы разбились.