Тысячи мелких иголок вонзились в правую ногу, и Вика резко дернулась. Сколько она так просидела? Стрелка старых часов, висевших на стене в маленькой кухне, дрогнула и остановилась. Привычный с детства звон сообщил о том, что наступил полдень. Ругаясь и дрыгая ногой, Вика встала, взяла со стола чашку и опустила её в раковину. Нелепая, кривая, грязно-молочного цвета с завитушками разной толщины. Под струёй воды шероховатое дно и сколы на ручке темнели, и вся она покрывалась сетью тоненьких трещинок. Хрупкая штука. Но ведь ручная работа, подарок с душой, на память! Чушь. Вика прикусила губу, вспомнив, как сказала сестре, что ей не нужен этот хлам. Подарок с душой. Где теперь та душа? Что человек, что чашка — сосуд скудельный. Разбить бы, рассыпать всю злость и отчаяние, да ведь рука не поднимется. Неужели для памяти непременно нужен сосуд?
Не нужен. Она и без того не сможет забыть. Даже если удалит историю вызовов в телефоне. Когда в полиции допрашивали, почему накануне своей смерти сестра звонила, а Вика не ответила, она соврала, что уже спала и не слышала звонка. Все она слышала. И раньше засыпала с трудом, а теперь и подавно.
За окном было серо и сумрачно. Мать сидела в комнате в полумраке, уставившись на колени.
— Я сварила суп, — сказала Вика, включая свет.
Не получив ответа, она постояла несколько секунд в дверном проёме и позвала:
— Мама?
Мать бросила на дочь растерянный взгляд. Как будто ее резко вырвали из каких-то мыслей, и теперь она не понимала, что происходит.
— Обед готов, пошли, — Вика хотела вернуться на кухню, но услышала блёклый голос:
— Зачем?
— Что? — не поняла Вика.
«Голодом решила себя заморить, что ли?» — раздраженно подумала она.
— Зачем ты здесь? — наконец произнесла мать.
Вика вздохнула.
— Тебе надо поесть, — устало проговорила она.
Мать медленно помотала головой. Вика закатила глаза.
«Будто мне хочется тут находиться! И правда, зачем?»
— Хочешь, чтобы я уехала? — голос сорвался.
Мать снова не ответила. В ее холодных серых глазах уже не было ни злости, ни отчаяния, только засасывающая пустота.
«Зачем ты здесь» — продолжало звучать в голове. Ты. Не та, чьи фотографии развешаны по всей квартире. «Позерша, — думала Вика, глядя на портреты. — Везде улыбка до ушей. Конечно, как не хвастаться идеальными зубами, когда родители столько денег в них вложили». Но несмотря на улыбку взгляд на фотографиях казался Вике пустым, как и у матери. Она вздохнула. Нельзя плохо думать о мертвых. Но не все ли равно?
Суп остыл. На улице совсем стемнело, в окнах напротив загорались огни. Где-то висела гирлянда. Шел снег. Старый панельный дом, такой же, как и их, с теплым светом в окнах уютно смотрелся со стороны, и Вика думала, как там живется людям? Счастливы ли они в этих маленьких квартирках с картонными стенами? Эти стены всегда хорошо пропускали звуки: телевизор, громкий голос отчима, звонкий смех Маши. Иногда Вике хотелось, чтобы сестра заткнулась. Навсегда. После таких мыслей приходил суеверный страх. Нельзя желать плохого близким. Но что, если близкие не желают тебе ничего хорошего? Сама Маша ее не обижала, но ведь она росла и все видела. И ничего не делала.
Вика вернулась в комнату сестры и задернула шторы — теперь с улицы было видно, что происходит внутри, а ей это не нравилось. Хотя внутри ничего и не происходило — мать все так же неподвижно сидела на диване. Вика медленно переводила взгляд с одной вещи на другую. Журналы, косметика, шкаф, забитый одеждой так, что дверца закрывалась неплотно. Коробки — память о множестве кратковременных увлечений хозяйки. На полке между книг стояла папка с детскими рисунками. Вика достала рисунок, на котором три человечка в центре взялись за руки, и ещё один безрукий стоял в стороне. Над ними прыгали буквы, складывающиеся в слово «семья». Буква «я» смотрела не в ту сторону. Он был нарисован в тот день, когда мать с отчимом и Машей собрались в отпуск, а Вику хотели оставить у бабушки. Бабушка была против, и мать со злости припомнила ей, что та не дала ей сделать аборт. А Вика лежала, закрыв голову подушкой, чтобы не слышать мамин голос. Но стены были слишком тонкими. На самом деле, она и раньше знала, что мать не хотела ее появления на свет. Она напоминала об ошибках молодости, о трудном, беспросветном времени, когда отчаянно хотелось исчезнуть. Но то время прошло, мать встретила будущего мужа и родила младшую, желанную дочь.
Вика перевела взгляд на осунувшуюся женщину с синяками под глазами. Никак не получалось испытывать к ней жалость, только раздражение. Его скопилось уже так много, что вот-вот польется через край. Жалкой Вика считала себя. Конечно, можно было сделать вид, что она старается помочь. Но себя-то не обманешь. На самом деле, она всё ещё ждала, что мать обратит на неё внимание. Но на диване сидела лишь глиняная кукла.
— Мама, — вновь позвала Вика. — Сколько ты собираешься так сидеть? Маши больше нет, все! Надо жить дальше!
— Как? — тихо отозвалась мама. — Ради чего? Я не…
Она всхлипнула, не закончив фразу.
— Ради меня, например! Я тоже твоя дочь!
Мать взглянула на Вику удивленно и испуганно. А та уже не могла остановиться.
— Все и всегда было только для Маши, обо мне ты никогда не думала. То притворялась, что меня нет, то кричала на меня. Что, не так?
Мать задрожала. У Вики защемило в горле. Как она могла сорваться на женщине, которая лишь год назад потеряла мужа, а теперь и любимую дочь? Без них она стала лишь пустым сосудом, тонким и хрупким.
Когда-то давно, еще до встречи с отчимом, мать работала в салоне дорогой посуды. Вике было около пяти, когда бабушка привела ее в небольшое, залитое светом помещение. Стоя среди блестящих стеллажей, она боялась дышать. И не знала, что страшнее: звук, с которым разбивается упавшая тарелка, или крик матери. Она всегда старалась ходить на цыпочках, чтобы никого не разозлить. Особенно когда появился отчим. Люди вокруг были как туго натянутые струны, вот-вот лопнут. И до сих пор она не решалась дотронуться до струны.
— Прости меня, — вдруг прозвучал слабый голос.
Вика этого совсем не ожидала. Сглотнув, она хрипло произнесла:
— Ты можешь жить для себя. Просто жить.
Жить. Говорят, жизнь зародилась из глины. И сама она такая же мягкая, податливая — лепи, что хочешь. И такая же хрупкая.
С кухни доносилось равномерное тиканье часов. Мать и дочь не смотрели друг на друга, но у обеих были мокрые глаза. Слезы — не клей, но размочить засохшую глину способна и вода. Нужно только время.