Этим летом в Creative Writing School пройдет мастерская «Как написать книгу, если не успеваешь ничего», один из соавторов которой — молодой писатель Игорь Савельев. Филолог по образованию, журналист и копирайтер, Игорь Савельев начал свой путь в большую литературу в 2002 году с публикаций в журналах. В 2004 он стал финалистом премии «Дебют». В 2015—2016 годах издательство «Эксмо» выпустило серию из четырех книг «Проза отчаянного поколения. Игорь Савельев».
В 2018 Савельев получил литературную премию «Лицей» для молодых авторов, а в 2020 его роман «Как тебе такое, Iron Mask?» вышел в авторитетной «Редакции Елены Шубиной». Филолог Марсель Хамитов поговорил с писателем о его последнем романе, значении литературных премий и «отчаянном» поколении.
Давайте начнем с самого общего: чувствуете ли вы себя частью какого-то поколения? Действительно ли оно «отчаянное»?
Я себя чувствую частью поколения, но не совсем того, которое сегодня называют «молодыми писателями». Мне кажется, что за последние 15 лет в литературе сменилось два поколения писателей: условно люди 1980-х годов рождения и 1990-х. Это очень непохожие поколения. Я отношу себя к первому, и его, наверное, можно назвать «отчаянным». В том смысле, что это была культура саморазрушения, знаменем которой для нас стали люди типа Бориса Рыжего, Чарльза Буковски, Венички Ерофеева и др. Это было «не для ботаников», поэтому на щит поднимались — в том числе — отсутствие писательского образования, отсутствие культуры чтения и вообще отслеживания мирового литературного процесса — это считалось ненужным.
Сейчас поколение 1990-х годов рождения, которое пришло в литературу в 2010-е, — это, конечно, люди, которые много читают и в гораздо большей степени оглядываются на то, что происходит в мировой литературе. Люди из другого теста. У них нет такого культа саморазрушения, самоистязания, самобичевания — в том числе в прозе.
Первое поколение во многом было связано с премией «Дебют», которая создавала очень важное комьюнити. И сознание этой общности было исключительно важным для моих ровесников. Комьюнити второго поколения формируются скорее вокруг писательских школ, литературных магистратур — то есть восстановлено в правах профессиональное писательское образование, которое было совершенно скомпрометировано Литинститутом и другим советским наследием. Оно не существовало для нас, но существует сегодня — и именно вокруг этого профессионального круга формируется новая общность.
Для многих сегодняшних начинающих авторов ваша писательская карьера — настоящая мечта: от «Дебюта» и «Лицея» до Редакции Елены Шубиной. По вашему личному опыту: литературные премии как-то помогают молодым писателям?
Роль «Дебюта» была очень велика — сознательно культивировалась и создавалась писательская общность. В начале 2000-х, когда еще не было социальных сетей, многие молодые авторы из провинции открывали для себя совершенно новый мир, впервые находили друзей, связанных с литературой. Моя первая поездка на «Дебют» в 2004 году перевернула мое мировоззрение. Дело было не в самой премии, а именно в той среде, которую я увидел. И сегодня я вижу похожую тусовку на премии «Лицей» — хотя стало гораздо больше другой коммуникации, премии оказываются по-прежнему важны.
Что касается моего личного «Дебюта» — это было страшно давно, мне был 21 год. Моя повесть «Бледный город» была напечатана в «Новом мире», и это произошло только благодаря шорт-листу премии «Дебют» и Ольге Славниковой, которая порекомендовала мою рукопись. «Лицей» же я получил в 34 года — премия фактически «перезапустила» мою писательскую карьеру, которая провисала после закрывшейся серии в «Эксмо». Мне казалось, что я сбитый летчик, сошедший с литературной сцены, но получение премии мне сильно помогло: реанимировало меня в глазах издателей, критиков, писательского сообщества, создало основу для моего сотрудничества с «Редакцией Елены Шубиной».
На недавней встрече в библиотеке им. Тургенева Ольга Славникова сказала, что молодому автору важно понять, «кто из известных писателей ему родня». Кто вам «родня» из классиков?
Мне очень интересен социокультурный подход к литературе — мне важны биографии и судьбы писателей в их сплаве с текстами. Сами тексты могут быть несовершенны, но вместе с образом автора они мне симпатичны. Так было, например, с прозой Василия Аксенова, с поэзией Андрея Вознесенского, совершенно скомпрометированной сегодня именно с литературной точки зрения, но в том, как он выстраивал свой образ и писал об этом, что-то было. Я приглядывался к Катаеву, к Леонову, мне было интересно, как их сложные и странные биографии воплощаются в их игре с текстами, но симпатии оба у меня не вызвали. Из совсем классиков — жизнь позднего Толстого мне, наверное, интереснее в сплаве его произведениями, чем облик Достоевского, сформированный судьбой его прозы. Безусловно, с точки зрения текста для меня образцом является Чехов.
А из современных авторов?
Мне была, пожалуй, интересна проза Маканина, Битова. Из иностранных авторов — «Щегол» Донны Тартт. Из менее современных — Джон Фаулз. Мне интересны некоторые писательские стратегии, например, то, что делает Лоран Бине, его «Седьмая функция языка» меня вдохновляет. Мне близка идея текста, но я не могу сказать, что именно текст сам по себе вызывает у меня отклик.
Давайте обратимся к вашему последнему роману — «Как тебе такое, Iron Mask?». Трудно ли писателю говорить о «свежеиспеченном» тексте?
В принципе, о своем тексте вообще довольно сложно говорить — во всяком случае, мне. Я совершенно не могу слушать, как мою прозу читают вслух, мне тяжело читать свои книги самому и немного легче отвечать на вопросы о тексте. Что касается своего отношения к тексту — оно, конечно, начинается с эйфории по поводу только что написанного. Постепенно она блекнет: ты узнаешь какие-то отзывы, выясняются неудачи, начинаешь глядеть на текст со стороны, а он начинает жить отдельной жизнью. Ты уже реже думаешь о содержании книги, можешь говорить о ней как о самостоятельном объекте.
У уже довольно пожилого писателя Руслана Киреева была мемуарная книга «50 лет в раю» — жестко-исповедальная проза о своем писательском пути. Там был момент, который меня совершенно потряс: в 1968 году у него вышел такой-то производственный роман, небольшим тиражом и не особенно выстреливший, и сейчас, чтобы вспомнить эту книгу, он достает ее с полки, перелистывает и заключает, что только что стал последним ее читателем. Меня поразило это трезвое осознание писателя.
«Как тебе такое, Iron Mask?» опубликован в издательстве Елены Шубиной в серии «Актуальный роман». Вы сами, как автор, согласны с такой дефиницией?
У всех «актуальных» романов по версии Елены Шубиной много общего. Я думаю, что в целом возрождается отошедший в начале 1990-х годов тренд на литературу с публицистическим посылом, литературу, которая говорит о политике, о том, что происходит здесь и сейчас. Было мощное движение в 1980-х годах, которое усиливалось раскрепощением журналистики, публицистики, возвращенной литературой, когда новый номер «Нового мира» представлял собой сплав всех этих трех вещей. В 90-е годы эта «актуальная» литература оказалась скомпрометированной и сошла на нет. Мне кажется, что сегодня есть тренд, чтобы она вернулась. И она будет возвращаться и описывать то, что происходит в России. Очень интересно, что такие разные авторы, как Дмитрий Захаров, Шамиль Идиатуллин, а теперь вот Роман Сенчин и я, — мы все сосредотачиваемся на одном и том же. Например, на осмыслении протестов. У этой серии, безусловно, есть будущее.
В одном интервью 2014 года вы говорили, что «без мата трудно описать окружающее». Сейчас это тоже так? Роман о современной жизни в России априори будет пессимистичным?
Нет, я не думаю, что роман о современной России будет априори пессимистичным. На самом деле есть много вещей, которые вселяют оптимизм. Здесь можно найти для себя положительного героя, написать духоподъемный текст, потому что как раз потрясения типа того, что мы сегодня переживаем — это еще и шанс на обновление. Сегодня, когда происходит политический и экономический кризис, связанный с коронавирусом, когда мы уже, казалось бы, опустились на дно, я как раз вижу основу для создания актуального романа, который может быть ободряющим. Полгода назад мне хуже представлялись такие сюжеты.
В своих текстах вы не только откликаетесь на «горячие» темы, но и используете подчеркнуто современные техники. Например, в последнем романе у вас есть переписка в Телеграм-чате, да и использование мема в качестве заглавия — смелый шаг. Считаете ли вы себя новатором, экспериментатором на этом поле?
Все эти «инновации» рождались в процессе доработки. Так, название было одним из тридцати вариантов: оригинальное название было хорошим, но не годилось для публикации. Поэтому мы с редакцией Елены Шубиной придумывали уйму полубредовых вариантов. И вдруг в самолете мне в голову пришла идея про Iron Mask, которая показалась мне гениальной, и я весь оставшийся полет переживал, что редакция зарубит такое отличное название. Когда я долетел, мне стало казаться, что название ужасное, но оно понравилось Елене Даниловне. Как мне потом написал мой приятель, писатель Михаил Енотов: «Я первый раз в жизни вижу название, где сочетаются мем и каламбур».
Так что это вовсе не продуманная стратегия. Я не стремлюсь к сознательным экспериментам такого типа и не считаю, что это большое новаторство. Советская литература знала много различных приемов такого рода — например, некоторые повести Битова 1960-х были на этом построены. Так что это глубоко традиционная вещь, и здесь велик риск скатиться в формальные эксперименты.
Насколько вы впускаете свое «личное» в произведения?
Мне кажется, что любая проза — это слепок автора с самого себя. И дальше доля успеха зависит от того, насколько далеко ему удастся от себя уползти. Мне это представляется так: когда ты начинаешь писать роман, зажигается бикфордов шнур, и, пока он догорает, ты должен максимально далеко убежать, чтобы тебя меньше взрывом задело. Это и есть процесс отстранения героя, превращения его в кого-то другого.
Мне это тяжело дается, мне хочется, чтобы эти герои были максимально непохожи на меня, чтобы не повторяться, быть новым и интересным (мне кажется, нормальный человек не считает свою личность интересной). В каждом образе я стараюсь вскрыть черты характера, которые меня представляют не лучшим образом, так что это такое нелицеприятное зеркало, и я стараюсь от этого максимально отойти. Эволюция героя для меня — это эволюция от точки «Я» к точке «Он» или «Она», где действительно рождается жизнеспособный другой человек.
Возрождается тренд на литературу с публицистическим посылом
Где вам удобнее работать — в малой форме или в большой? В чем для вас принципиальное отличие этих форм?
На самом деле я переобутый автор малой прозы. Всю жизнь я писал рассказы, небольшие повести (которые на самом деле большие рассказы). Я всегда видел себя исключительно автором малых форм, и я вполне понимаю Чехова, который, не считая опыта «Драма на охоте», ни разу не взялся за роман. Честно говоря, я написал роман «Терешкова летит на Марс» из осознания, что нужно написать роман: «часики-то тикают». Я понимал, что существую в литературе некоторое количество лет, и что «писатель без романа — не писатель», и что у меня есть идея, которая, наверное, тянет на роман, и мне самому интересно попробовать.
Как я написал последующее n-ное количество романов — я и сам не понимаю. Это стало результатом успешных переговоров с издательством «Эксмо» в 2012 году, когда вышла моя первая книга. В «Эксмо» хотели, чтобы у меня была серия, а я этого не хотел и не представлял, как с ней работать. Мы долго «прощупывали почву», прежде чем я согласился из соображения, что любая авантюра плодотворна. За три года я написал три романа. Так что в какой-то момент я понял, что я опытный романист, но не понял, как это произошло.
Я не могу сказать, что я хорошо знаю законы построения романного жанра, но я их интуитивно чувствую и стараюсь постигать. В том числе рефлексия на эту тему послужила отправной точкой для нашего совместного курса в CWS с Тимуром Валитовым «Как написать роман, если не успеваешь ничего». Понятно, что «если не успеваешь ничего» — это универсальная формула для современного начинающего автора, и проблема не в отсутствии времени, а в том, что у него нет каких-то компетенций для того, чтобы ступить на это минное поле романа. И поскольку я сам это поле методом проб и ошибок все равно как-то прошел, я понял, что мне было бы интересно это отрефлексировать и превратить в курс.
В 2008 с пьесой «Портвейн, Кобейн и связанные руки», написанной в соавторстве с Андреем Юртаевым, вы стали финалистом «Дебюта». Не думали вернуться к драматургическим опытам?
Пьеса 2008 года — это история поиска новых форм, экспериментов, что отчасти было связано с тогдашним моим кризисом прозы. Я несколько лет ничего не писал, меня не печатали, и я хотел найти себя в каких-то других областях искусства. При этом я абсолютно отдавал себе отчет в том, что эта пьеса чем-то родственна понятию «бумажной архитектуры» — интересным архитектурным произведениям, которые никогда не будут перенесены из бумаги в камень.
Сегодня я периодически думаю о драматургии. Я хорошо знаю многих драматургов, представляю эту инфраструктуру и тренды современной российской драматургии. И я понимаю, что в эту среду нельзя просто так войти человеку из другой сферы. Здесь очень важно учиться, знать контекст и даже не то что законы классической сцены (которые совершенно устарели), но новые правила, по которым строится драматургия в XXI веке. Я не представляю себе, как можно начать писать пьесы, не научившись этому.
Расскажите о своих замыслах — уже планируете новый роман?
После романа я написал несколько рассказов и подступаюсь, уже довольно давно, к одной достаточно большой повести, у меня уже есть план по главам и сюжет. Это довольно мрачная история, не прямо мистическая, но что-то в ней есть от нуарного жанра. Мне это несвойственно, и история вдохновляла меня именно своей непохожестью на ту прозу, которую я писал последние несколько лет. Однако сейчас, когда началась эпидемия, повышенная тревожность и всеобщее депрессивное состояние, я не уверен, что эта мрачная проза нужна читателю и мне. Поэтому я каждый раз подступаю и замираю.