И

Июнь будет

Время на прочтение: 8 мин.

— Мой дорогой и любимый S. K., где ты, чёрт возьми, шляешься? В каком море? Сегодня было столько жёлтых листьев. Тебе бы понравилось. Здесь осень приходит позже, чем в Питере. Хотя ты сам не видел питерской осени уже… сколько?.. По идее, ты должен сейчас подходить к Панамскому каналу. Блин, хоть бы одну нотку твоего голоса услышать… Кусаю мочку уха, там где серёжка.

Ольга отодрала лист от календаря — в ведро полетел комок из августа, сентября и октября 2022 года. Это уже ритуал — открывать следующее трёхмесячье в надежде, что на этом развороте они с S. K. точно увидятся. Новые девяносто тюремных клеток с чудесными немецкими праздниками Allerheiligen и Weihnachten. В них всё будет как всегда — работа в крупной компании на высоком этаже, любящий гладкий муж, сидящий пожизненно в банке и в свои тридцать семь планирующий активности на пенсии, брусчатые улицы, гномы и ангелки в садах, начищенные свежие пенсионеры, стучащие на тебя, если не моешь лестницу раз в месяц и говоришь на «тарабарщине» на балконе. В восемь тридцать на работу пешком вдоль парка, в час обед, в шесть отбой, они с мужем загружают посудомойку, занимаются сексом в миссионерской позе, ездят на острова, рожают детей, разгружают посудомойку, ходят на свадьбы, где Ольга всем говорит — вот мой муж, ездят в отпуск с его родителями, не занимаются сексом, ходят в рестораны с коллегами, где всем говорят — вот наши дети, и так далее, прямо к пенсии — идеально, никаких вэриаблс, умирать можно прямо сейчас.

Пятнадцать лет назад Ольга мечтала именно о такой жизни. В сентябре 2007 года она приехала покорять Германию — к молодому человеку, от которого сбежала через месяц с одним пластиковым пакетом в руках. Денег не было, а получить бакалавра в Людвиг-Максимилианс-Университете в Мюнхене, входившем в десятку лучших в Европе, — хотелось! В Мюнхене как раз проходил Октоберфест — на октябрь он почти никогда не выпадает — где мигранты и отчаянные немцы гребли деньги лопатой. С университетской подругой из Питера Ольга ходила от палатки к палатке — все эти гигантские Paulaner, Augustiner, Löwenbräu, — ища работу. Для официанток они не годились — слишком тощие (надо унести за раз, подперев бюстом, восемь литров пива), а на продажу сувениров — самое то. Сентябрь был нежаркий, и палатку продувало вдоль и поперёк. По двенадцать часов в день Ольга с подругой прочёсывали ряды и зазывали сначала чинных, а потом блюющих и лапающих их немцев купить футболки по двенадцать евро и кепки по десять. Повопив так неделю, Ольга слегла с бронхитом в подвале. Вообще им с подругой обещали красивую двухкомнатную квартирку у метро, но когда они стояли у её двери, оказалось, что квартирка не готова, а лендлорд любезно предложил просторный подвал, где явно кто-то ещё жил. Ольга лежала в бреду, наблюдая подошвы мелькавших над ней ног. Врач приехать отказался — немецкая философия: если не при смерти, должна прийти сама. Через неделю Ольга думала, что умерла — она валялась одна в полной тьме, подруга работала. Ольга поклялась, если выживет, никогда не быть одинокой, нищей и не жить в подвале. Наконец, подруга вычитала что-то в гражданском кодексе, наорала в трубку — приехали, дали антибиотик. Ольга снова ходила по Октоберфесту, качаясь от температуры, и, безголосая, свистела в свисток, пожертвованный официанткой.

Они с мужем только что вернулись из отпуска на Мальдивах. Хотя на самом деле Ольга была там, конечно, с S. K. — поправляла ему дайвинговое снаряжение, гуляла вдоль воды — с ним, пела ночью — ему, занималась любовью — с ним, читала «Войну и Мир» — ему.  Но большую часть времени Ольга проводила в общих с S. K. воспоминаниях — слизывая с его щеки мороженое у Петергофского Самсона, разглядывая с ним нескромные фотографии в Эрарте, танцуя вальс в Московском отеле среди разбросанных чемоданов, в Мариинке — сжав его руку от ощущения влажного языка в ухе, в Стамбульской мечети, где они пытаются закрыть её голые плечи малюсеньким шейным платком, в какой-то церкви в Петербурге, ставя вместе свечку. Чаще всего она видела Невский — как море, всегда другой. Кафе были закрыты из-за короны, и они просто шли, шли. На канале Грибоедова S. K. купил все розы у торговца и вино в нелегальном подвале, Ольга села на каменную скамейку, скинув босоножки, а он целовал ей щиколотку и декламировал что-то. Его голосу, светящейся воде и белому небу не было конца. Наверное, умирать надо было тогда, счастливей уже точно не стать.

Нежно-красную медаль «родившейся в Ленинграде» Ольга всюду возила с собой, и та неизменно закатывалась за шкафы во время переездов. Ольга любила Петербург, как любят только родное — поверх морщин, шрамов и дикого характера. Только Петербургу было позволено быть гордым, парадным, сквозняковым, с нетопящимися котельными и некончающейся зимней темнотой, а денег — на суп, гречку с подливой от мяса и театральную галёрку. И только Питер преображался в сказочную витрину Елисеевского магазина, золотую лестницу Эрмитажа и совершенные пропорции улицы Росси, только в нём были кружение на машине по двухметровому Невскому льду и солнечное безумие, когда этот лёд вставал в апреле, пыль на бархате театральных подлокотников, зачарованные лица сфинксов, чтение стихов с бомжами и шампанским на набережной, раскаты песен «Сплина» в переходе и нирвана светлых ночей между половинками мостов, колоннами Казанского, львами, танцами на Стрелке и утренним сквером с шавермой. Ольга уехала из Петербурга, ещё не закончив университет, и Питер навсегда остался для неё юным, дерзким и неосуществлённым. Германия была очередным приключением, Ольга не планировала уезжать насовсем — она хотела выучиться, поработать и вернуться на крутую должность в международной компании, снять квартиру в центре и заниматься творчеством, на которое до сих пор не хватало денег — писать рассказы, рисовать, может, даже танцевать. Но вышло не так. Германия засосала удобством, гигантской зарплатой и какой-то необъяснимой инерцией, жертвой которой становится каждый второй изнывающий здесь иностранец.

Ольгин запас энергии иссякал, и она паломничала в Петрбург, оставляя во Франкфурте солнечного мужа под очередным визовым предлогом. Он мешал её поиску чего-то… или кого-то. И Ольга нашла S. K. — в сердце июня, в концертном подвале, на выступлении группы школьной подруги. S. K. пошёл провожать Ольгу, и, растерянные по чужбинам, они вдруг нашлись в толпе Невского и не смогли друг друга отпустить. Неисхоженные питерские улицы, невстреченные утра, неизсиженные кафе, не исчитанные на двоих книги, недосмотренные театры, неотмечтанная юность, не отлюбленное так, как хотелось — в душу, дотла, невыбранная мебель, нерождённые дети, зовущие её на родном языке — Ольге хотелось всего, хотелось с S. K.  

— Я готова, S. K, я точно знаю! Пусть скорее будет темно и холодно, потому что тогда ближе декабрь и наша встреча. И мы не расстанемся… Да куда же ты подевался? Почему так долго молчишь? 

— Значит так, S. K. мой, квартиру во Франкфурте я подыскала — на том самом сайте, там будем жить три месяца, пока твоя виза не истечёт, я как раз успею закончить дела. А потом в Питер, как задумали. Всё будет, пойдём в оперу.

А ведь в 2013 году Ольга решила больше не любить. Она закончила бакалавра на «Милках» и «Рэдбуллах» ценой плюс пятнадцати кило, поступила в магистратуру в Штутгарте и параллельно нашла подработку на Даймлер-Бенц — всё по инерции. И всё искала любовь. Но Германия была сурова и не нуждалась в Ольге — любви не было ни в Мюнхене, ни в Штутгарте, ни в универе, ни на Даймлере, ни в ведомстве по делам иностранцев, ни вообще. Толстый гном среди отборных блондинок — ещё и умных и с приставкой «фон» к фамилиям, — Ольга была на Даймлере, видимо, для дайвёрсити. Даже не чуждый глубин души колумбиец в соседнем кабинете, по которому Ольга сходила с ума два года и с которым напивалась три раза в неделю, в конце концов сказал, что влюбился в коллегу-блондинку с перспективным папой. В ту ночь Ольга проснулась на полу общежития в блевотине после шести «Москоу-Мюллей» и поняла, что любить — роскошь. А ей нужен партнёр — чтобы было удобней и дешевле в мире, сделанном для партнёров: в отпуске делить номер, в квартире — аренду, в ресторане — счёт, и чтобы говорить, как король Людовик, — мы поехали, мы купили, мы родили. Переехав во Франкфурт-на-Майне и устроившись в банк, из которого она сразу замечтала сбежать в рекламное агентство, Ольга встретила будущего мужа. Он любил рутину, любил Ольгу, был умным и хорошим — идеальный партнёр. Муж-якорь, муж-константа, как учили коучи по отношениям: после ядерного взрыва он выйдет на кухню ровно в восемь и сделает себе бутерброд с сыром и хамоном.

— Как вообще это возможно, что два месяца уже нет связи? Ты мне обещал Мариинку, на Вагнера тебе хочется… Эта грёбаная Колумбия Шипмент, что за бардак у вас там, они никогда не могут ничего сказать. Что ты плаваешь, я и так знаю… Понимаю, что война, сложно с визами, замену не найти, но что они, вас вечно в море без связи держать собираются?

— S. K., ты в курсе, что твои нереальные розы до сих пор приходят в офис? Это что за прикол? Цветы от Маяковского? У коллег настоящий квест, никто здесь в принципе цветов не получает вот так, тем более каждую неделю. Спекулируют, от кого, шеф спрашивает, не харасят ли меня. Да лучше б харасили, чем эта боль. Больно без тебя —  цветы есть, а тебя нет, понимаешь?

— Надо было тогда — в жизни для всего есть момент, и мы наш упустили. Я была готова, ты знаешь, уже тогда, когда прилетела и рыдала тебе в трубку, что беру обратный рейс, что не вынесу ни секунды в одной постели с ним — не после нашей с тобой Москвы. А ты начал как всегда: рано, где мы будем жить, нужно разобраться с детьми, отпустить старое, взвесить… Довзвешивался? Теперь где ты?

И почему S. K. не понимал, что Ольга давно готова? В Германии она не любила уже ничего. Несмотря на постоянную самооптимизацию в более тихую и комплаенсовую версию себя, она осталась дикой славянкой. Кроме того, Ольга достигла предела своего развития. В немецком обществе у каждого чёткая ниша — у рабочего, отучившегося иностранца, неотучившегося иностранца, потомственного юриста тире банкира, аристократа. Чтобы идти дальше, надо выйти замуж или хотя бы спать с нишами выше — здесь Ольга исчерпала свой потенциал. Обещанные свободы тоже разочаровали: можно спокойно ходить в грязных кроссовках в мишленовские рестораны и целовать взасос другую девочку посреди универа, но считать, что солнечная энергия ненадёжна, глобальное потепление — отвлекающий манёвр, вакцины не нужны, а трансженщины — не женщины, оказалось, нельзя и светит кансэлингом. Эмансипация — тоже фейк, женщинам платят на тридцать процентов меньше мужчин и они почти перестают работать, когда рожают. В высшие эшелоны им не пробиться, поэтому там для них ввели квоты и полуругательный термин «Квотенфрау».

— S. K., сегодня шесть месяцев с нашей последней встречи — полгода! Ты считаешь, это нормально? Все разговоры о четырёхмесячных контрактах — туфта. Я тихо схожу здесь без тебя с ума. 

— «Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, дорогой, уважаемый, но неважно даже кто, ибо чёрт лица, говоря откровенно, не вспомнить уже…» Помнишь? А теперь это про нас! Ты понимаешь, что я забыла твоё лицо. Понимаешь, что это пытка?!

— Слушай, знаешь что, я, может, вообще умерла уже! Это так ты меня любишь? Я всё должна прощать: детей твоих — прощать, время не на меня — прощать, и жизнь без тебя — прощать?! Да не пошёл бы ты к чёрту?! И вообще: может, так и лучше. Как с тобой жить? Через четыре месяца ты снова в море и неясно, когда вернёшься. С мужем стабильность, а ты что дал — разрыв сердца, вечную тоску? Мне нужен план, я не могу ждать, ждать, ждать!  Конечно, с тобой поэзия, душа, высокое… К чёрту высокое! Нету сил страдать!

Ольга перерабатывала S. K. как физическую боль — раскладывала на части, прочувствывала их и затупляла временем, дробила в сны и слёзы, прерываемые коллами с клиентами, во вздохи в чернеющем парке и при виде мелочей, напоминавших о нём — подаренных S. K. серёжек, открыток, высохших цветов на рабочем столе, дерева, у которого, полуголая, делала для него селфи. Она напичкала свою жизнь поездками, презентациями, суетой. S. K. светился ей в каждом аэропорту и вокзале, потому что часами был в её ухе, когда она куда-то ехала. Она возвращала его этим аэропортам и станциям, прочитанным друг другу книгам и стихам, улицам Франкфурта, которые исходила, разговаривая с ним по ватсапу и, наконец, клумбе у супермаркета, на которой мёрзла вечерами с S. K. на видеосвязи, сказав мужу, что пошла бегать. И так Ольга вернула его всего тому родному и подсознательному, из которого он вышел. В конце концов Ольга решила, что S. K. никогда не было.

— Да собрала я, собрала, и подарки взяла. Сначала к твоей матери, потом к кузине. Да испеку я, отстань. — Ольга изо всех сил давила на чемодан, но каблуки не встраивались в чемоданный тетрис и выпирали через ткань молнии. Ещё недавно ей нравилось быть пригретой доброй галдящей семьёй мужа — чуть ли не основная причина, почему она с ним не разводилась. Впереди еда, много еды и ещё больше разговоров о ней — тоска.

Стоит питерский июнь — тот самый, в который не веришь в декабре. Ольга сидит на широком кухонном подоконнике однокомнатной квартиры на набережной Фонтанки. В распахнутом окне — завитушки фонарей, старые крыши и светлая ночь — та, в которую бывает всё. Ольга пьёт вино, теребит мобильник. Мобильник отсчитывает часы — осталось два. Скоро она сбежит в лёгких босоножках с пятого этажа, выйдет к Фонтанке, сзади останется круглый цирк, в который она ходила ещё маленькой, дальше — прямо, к коням на Аничковом мосту, от коней она нырнёт в Невский, узнает себя в лицах, отразится в глазах, окнах, колоннах Казанского, в крыше Дома Книги. Дальше — направо, в арку главного Штаба, перелетит через Дворцовую, в простор, в ветер с Залива, к мосту. В ночь на семнадцатое июня, на первой разводке Дворцового моста, в час десять. Так они условились на случай, если оборвётся связь. Он будет там. Она его сразу узнает. Морские глаза и серёжка в левом ухе. Он будет. Его не может не быть.

В гостиной Франкфуртской квартиры не было ничего, кроме складного стула, календаря на стене и распластанного на полу чемодана. Последнюю мебель вывезли утром. На стуле раскачивалась Ольга, положив ногу на ногу и уставясь в пустой календарь. Был ещё свинцовый привкус расставания с мужем — он плакал, говорил что-то про сумасшедших русских и, кажется, что Ольга спустила себя в унитаз. Был билет в Петербург и съёмная квартира на Фонтанке. То ли потому, что она первый раз за последние пятнадцать лет сделала по-настоящему свой шаг, то ли потому, что ей слишком давно хотелось выехать из их с мужем насколько красивой, настолько же чужой квартиры с лепниной, Ольга, как когда-то в своей питерской юности, ощущала, как внутри поднимается, щекочет в низу живота, разрастается забытое, острое, неуёмное желание — жить, прямо сейчас.