В апреле 2020 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в мастерскую Майи Кучерской «Как сочинить повесть» в рамках Летнего интенсива 2020. Представляем работы стипендиатов.
Конкурсное задание
Напишите, пожалуйста, начало повести, которую очень захочется прочитать. До 1 000 знаков.
***
Андрей Королёв
Деревня Этимген — мягкое, шершавое лицо, спрятавшееся в руке. Местные — потомки волков и пчел. У волчьих родственников большие опухшие щеки, ловкая щель вместо глаз. Пчелиные — любят катать во рту воздух и останавливать его зубами. Союз завязался, когда появился медведь — стопоходящий волк. Потом местность проткнули палками, на палки посадили шестеренки от часов, закрутили волчком. Возник жужжащий звук — по границе звука деревню и начертили.
«Здесь мы родились, здесь мы и хотели бы умереть», — говорила за коренных жителей моя бабушка, зная их поименно. Всех, кто уехал отсюда, она забывала. Коренные же, уходя, оглядывались на нее и — оставались, прорастая чудесами и страхом-вьюнком.
Когда от скачущей температуры сон не шел каплями у меня по лбу, бабушка снимала покрывало с тумбочки, по которой тянулись смуглые рисунки. Это ее календарь. И вот топчет тебя кровяная армия, а ты лежи да смотри на дважды полумертвые записи, спрашивай бабушку про время и деревянные пятна, бегущие прямо к тебе.
***
Ольга Харук
Возвращение
Одно слово — шок. Ладно, не одно: шок, ужас, надежда — вот что я испытал, когда дверь открылась, и на пороге оказалась она. Бесконечную секунду самолеты садились задом, поезда ехали вспять, я шел спиной вперед по школьному двору к грязно-зеленому зданию в форме буквы П. А ведь я точно знаю, что это невозможно. В смысле, она невозможна на этом пороге. Ни на одном из порогов, вообще-то. Но вот она: русая, шестнадцатилетняя. Застала меня тепленьким. Настала душным августовским вечером 1999-го на берегу мутноватой реки. И я стою перед ней абсолютно голый. Ну, может, в плавках. Хотя подождите, ведь это я к ней пришел. А она открыла.
Пока я справляюсь с оцепенением, послушайте. Две недели я в этом проклятом городе: задаю свои вопросы, а он молчит. Здесь есть река, по которой прогуливаются теплоходы, и набережная, по которой плывут парочки и мамы с колясками, бесконечно перетекая из одного в другое. Говорю вам, они те же, что и семнадцать лет назад, когда я был здесь в последний раз, когда пообещал себе никогда больше не возвращаться.
***
Ирина Федорова
Это начало биографического романа о жизни и творчестве художника Осипа Браза.
Телеги ехали, медленно переваливаясь на кочках и скатываясь с них колесами в жижу темно-охровых луж. Груз был велик — сотни архивных папок, перевязанных в стопки веревками, несмотря на которые эти кое-как собранные кучи норовили развалиться на каждом ухабе. Пятилетний Сема Луцик сидел в доме, как мать велела: нечего румынам глаза мозолить. Время опасное, а они хоть и не совсем звери, как немцы окаянные, да береженого Бог бережет. Подойдя к окну, Сема уперся грудью в широкий подоконник, на котором стояли три горшка с ярко-красной геранью. Через стекло было почти ничего не видно: дождь лил с утра и не собирался останавливаться. Так же долго и нудно тянулась по улице вереница телег — перевозили городской архив в Бродскую синагогу на углу Жуковского и Пушкинской. Сема видел это серое здание, когда ходил с мамой на Привоз, но внутри никогда не был. Мама сказала, там играет орган, а что это такое — он не очень понял.
Изнывая от скуки, Сема побрел на кухню, где мама развешивала только что постиранное в тазу белье. Закончив дело, она накинула на плечи старую тальму: за дровами во двор собралась. «Мам, я с тобой» — заканючил мальчик…
***
Елена Ермолович
Всё, что нужно одинокому сердцу
Половина оконной рамы закрыта, и в стекле отражаюсь я. Другая распахнута, и за нею — серебро и чернь, дно ночи, кровоточит вскрытая вена Кутузовского проспекта. Собака входит в комнату, цокая коготками по паркету. Этот робкий «цак-цак» за спиной, можно представить себе всё что угодно, например, что это шпоры кавалергарда. Или копытца Люцифера.
В льежской церкви стоял один Люцифер, столь самодовольный и прельстительный, что пастор потребовал вынести его из церкви вон — уж больно красив. Пробуждает трепетание умов.
Самолёт приземлился в час. Ночи.
Пограничник пролистнул мой паспорт, и попросил:
— Снимите маску.
Логично. То, что я взошла на борт в маске Зорро в аэропорту Йоже Пучника, Любляна, и словенский пограничник выпустил меня, даже толком не приглядевшись, — это ровно ничего не значило.
Я ослабила завязки и медленно, сохраняя интригу, отняла маску от лица — в зеркалах надо мною отразилась физиономия, противоречивая, как знак инь-ян. Правая половина — белая и целая, но левая — украшена отёком, царапиной и чернильной гематомой. Хорошо ещё, пять железных скобок остались скрыты под волосами.
Пограничник вгляделся в правое полулуние, сравнил с паспортом, сглотнул и выдавил:
— Проходите.