Автобус выплюнул Артёма на пустынную улицу. Справа тянулся длинный бетонный забор в выпуклую клетку. Он привычно пересек дорогу и остановился, закурил. Ковырнул намерзшую за ночь ледяную корку на луже и не спеша двинулся вдоль серого бетонного бока вперед. Дойдя до калитки с синей вывеской ПНИ, он остановился. Докурил сигарету, немного постоял, вдыхая холодный утренний воздух, и нажал кнопку звонка. Тяжелая железная дверь загудела и лязгнула, пропуская Артёма. Он пошел вперёд по асфальтовой дорожке, ведущей к темнеющему зеву еще спящего организма, который три раза в неделю заглатывал его, сутки переваривал в своем чреве, и полуразъеденного отпускал обратно, до следующего раза. 

На открытой веранде у входа сгрудились коляски и ходунки. Артём поправил те, что мешали проходу, и нажал на металлическую панель домофона. Пасть раскрылась и втянула его, смрадный запах сразу ударил в лицо. Нутро воняло гниющей, недоразложившейся плотью, едой и дерьмом. Слабаки ломались здесь, на входе. Артём устоял, задерживая дыхание. За полгода работы привыкнуть так и не смог. 

— О, альтернативная служба, — скалясь, процедил дежурный охранник, — пришёл заботиться о психах. — Он повернул к Артёму журнал, кинул поверх него ручку, тот вписал свою фамилию.

— Слышь, Михалыч, — продолжал охранник, скрестив руки на груди и развалившись на стуле, — люди добрые дела делают, а ты только о жрачке и думаешь. — Он заржал. — Иди-ка спроси кухню, когда завтрак?

Артём выпрямился.

— Значит, ты сегодня дежуришь, — нахально буравля глазами, спросил охранник.

— Я, — коротко отрезал Артём, — увижу у женского отделения ночью — вызову полицию. 

Охранник, приторно улыбаясь и кривя рот, молча выдал алюминиевую ручку-ключ ко всем дверям в здании. 

— Вот сучонок! — услышал Артём в спину и не поворачиваясь пошёл в санитарную. 

ПНИ действовал на всех по-разному, но внутри менялся каждый. Персонал, входящий через служебный вход, наполнялся силой власти над колонией больных. Преображение прекращало действовать, как только работник оказывался снаружи, выбираясь из бетонного бока в свою обычную серую жизнь. С больными происходило иначе. Тысячу заключенных внутри подопечных ОН не выпускал, цепко зажав в своем плену, перемещая с этажа на этаж, из одной палаты в другую. Пока, наконец, отобрав остатки разума и достоинства, не бросал их окоченевшие голые тела в холодный подвал. 

Артём поздоровался, переоделся. Синие штаны и рубаха без рукавов, поверх белый халат, резиновые черные шлёпки. Рабочая униформа болталась на нем как на пугале. Он сжал в кармане дверную ручку и пошел в отделение лежачих.

Коридорная кишка первого этажа смердела еще сильнее. Вонь стояла в проходе, не выветривалась, не отмывалась. В четвертой палате уже шёл завтрак. Артём подошёл к бойкой коротко остриженной санитарке Галине, средних лет. Она кормила старика Борисова.

— Давай, дед, давай, — приговаривала Галя, перемешивая в тарелке кашу, масло, хлеб, раздавленное яйцо, залитые сверху какао, — давай. Обритый наголо старик настырно сжимал половину рта. 

— Вот зараза, — сказала санитарка подошедшему Артёму, — ты ж у меня не один тут, мне всех накормить надо. — Она настойчиво надавила ложкой на сухие стиснутые губы. — Будешь артачиться, я сейчас зонд поставлю, — пригрозила строго Галина.

— Он так не любит, — сказал Артём, — давай я.

Галя смерила его циничным взглядом.

— А как он любит? Без году неделя, а туда же. Тоже мне — адвокат Горошек. Да ему все равно. Он не человек уже — растение. Зачем мы в них жизнь поддерживаем, непонятно. Они никому не нужны. На, развлекайся. — Она вставила тарелку в его протянутую руку. — Я тогда пойду, раз ты сам тут, — многозначительно выделяя «сам», сказала она. — Может, успею Мишку в школу проводить.

Артём кивнул, и она вышла из палаты. Он отнес тарелку к тележке раздачи, взял чистую, положил кашу и кусочек масла, вернулся к кровати. Приподняв изголовье, поправил подушку. 

— Давайте завтракать, каша очень вкусная. Сегодня рисовая. Моя бабушка говорила, что от нее вырастешь сильным.

Артём поднес ложку к губам, остановился.

— Давайте ложечку, — приговаривал он и ждал, — одну. 

Старик слушал его молча, все еще сжимая губы. После инсульта речь к нему так и не вернулась. Потом разжал, и Артём аккуратно наклонил ложку — вот и хорошо. 

Он переходил от кровати к кровати, кормя, умывая, разговаривая. После завтрака шла обработка пролежней, переворачивание. Потом обход врача, прием лекарств и влажная уборка. Шестеро лежачих больных проживали свой день под его руководством. Он был их руками, ногами, языком. Укрыв всех шестерых в палате одеялами, Артём проветрил. Включил радио, присел. Первая волна усталости разлилась по телу.

В палату заглянула старшая сестра Валентина.

— Ну, как дела, служба? Идут?

Артём кивнул.

Валентина двинулась дальше, а Артём пошел за коляской. Высадил в неё молодого Яблокова с ДЦП, закрепил ремнями, повёз катать по коридору, в котором уже пахло щами. Яблоков мычал и вертел головой. Слюна стекала на его футболку.

К середине дня многоэтажный монстр выпустил из себя два контейнера с медицинскими и бытовыми отходами и весёлую стайку медработников, выбежавших покурить. Артём не пошёл, не хотел оставлять своих без присмотра. В обед начался второй режимный круг: кормление, переворачивание, сон, обход. На помощь пришла медсестра Марина. Управились. Бесконечно тянулся день. Артём нанизывал блеклые одинаковые бусины часов на леску суточной смены. 

К вечеру его перекинули на второй пост. Сменщица дежурной с поста у надзорной палаты заболела, попросили заменить. Здесь лежали ходячие, но потенциально опасные, требующие постоянного присмотра. 

— Неушкину тошнит сегодня весь день, — сдавала смену бесстрастная медсестра из Твери, — все мне тут уделала, идиотина. Наверное, от таблеток, но их не отменяли, поэтому проверяй, чтобы она их проглатывала. Кретова — в обострении, всех кроет по матери, орёт макакой. Если задурит — привязывай к кровати. — Она окинула взглядом его тощую фигуру и сравнила с тучным, центнером весом, телом Кретовой. — Или звони дежурному психиатру, пусть уколют. Остальные — под седативными, все время спят. Выпускай только в столовую, туалет и в душевую вечером. И построже с ними. Неушкина пусть сама за собой убирает. 

Артём кивнул, присел на стул. Начинался вечерний цикл. Сопровождал в столовую, раздавал таблетки, мыл пол, открывал и закрывал душевую. Здесь работы было меньше, и в свободное время вспоминалась бабушка. Сначала улыбающаяся, с тарелкой горячих сырников, которую она ставила перед ним, пододвигая сметану и варенье. А потом уже беспомощная, испуганная, потерянная в палате интерната, куда ее отправили и куда он пришел только раз и больше не ходил. Он гнал от себя эти мысли, уворачивался, хватаясь за швабру, переставляя стаканчики для таблеток, листая фейсбук и инстаграм. 

Чавкнула в палате упавшая на линолеум рвота. Кислая вонь смешалась с повисшим в коридоре запахом подгоревшей молочной каши и оставленных с вечера в углу использованных памперсов, заполнила коридор, полезла в ноздри. Артём вздрогнул и проснулся, поднял голову со стола на посту и уткнулся носом в рукав. Халат за смену пропитался запахом йода, хлорки и щами, которыми в обед плевался Нагатин. Пустой желудок санитара резко сжался, противная волна перекатилась к горлу. Сдерживая тошноту, Артём поднялся со стула и быстро пошел мимо палат к лестнице. Дёрнул окно. Оно не поддалось, наглухо забитое гвоздями, и он стал подниматься вверх в поисках другого. Или форточки. На самой верхней лестничной площадке окна и вовсе не было, только дверь — низкая, неаккуратно обшитая листами жести. Он потянул ее на себя, и она легко открылась. От неожиданной уступчивости он пошатнулся и на секунду потерял равновесие, уткнувшись плечом в стену. В лицо ударил свежий, влажный, пахнущий весной воздух. Он глубоко вдохнул, закашлялся. Пьянеющий от бодрящей прохлады, чуть покачиваясь, он подставил воздушному потоку всего себя, уставшего и опустошенного. Отдышавшись, вглядываясь в живое черничное утро в дверном проеме, он шагнул ему навстречу. 

Прямоугольник крыши был мокрым. Ветер обдувал его со всех сторон, морщинил лужи. Город издали подмигивал огнями, звал, пританцовывал. Там была другая жизнь. Она билась, как живое сердце, и здесь было слышно ее тихое эхо. Артём замер. Многоэтажный больничный организм гудел под его ногами, ворочался, тяжело дышал, просыпался, ощущая утренний голод. Высматривал по палатам добычу, выделял соляную кислоту, источал порции смрада. Нескончаемое животное существование продолжалось. Новые жертвы ждали своего часа. А он сбежал, вырвался, ушёл. Он вдруг почувствовал легкость, и ему захотелось сделать что-нибудь глупое. Колесо, например. И он сделал, а потом еще прошелся на руках и, запыхавшись, присел на корточки, оперся на стену у двери. Детская улыбка повисла на лице. Было что-то праздничное в утренней тишине, в свежести и внезапной свободе. Как будто все хорошо, и бабушка жива, и эту свободу он, наконец, заслужил.

Метки