Присев на край ванной, я высыпаю в нее пузырек ароматической соли с сухоцветами. Вдыхаю терпкий, пряный запах корицы и апельсинов. Рукой делаю в воде круг, еще круг. Образуется воронка, в центре кружатся лимонно-желтые кристаллики соли, а выцветшие лепестки, в основном бежево-коричневые, послушно пляшут на невысоких волнах.
— Ты правда собираешься в этом купаться? Тут как будто семья молей утопилась, — Соня, которая пришла за ушными палочками, косится на спиральную композицию. В двадцать один год ей особо некогда разделять мой бытовой эстетизм, к тому же она предпочитает не очаровываться по пустякам.
— Мяу, — отвечаю я с выражением «кому как». Это наше семейное лайфхак-междометие на все случаи жизни, в зависимости от интонации.
Летом две тысячи девятнадцатого года Соне было шестнадцать, выглядела она на восемнадцать и всем вокруг говорила свою правду. Мужчине с велосипедом, который добивался в парке ее расположения, позже описанному мне как «пожилой, где-то твоего возраста», посоветовала обратить внимание на ровесниц. Я в двадцати метрах стояла в очереди за кофе, так что, подумав, она решила сохранить его номер для меня. Еще подумав, отказалась от этой мысли и окончательно отшила его фразой:
— Вы даже для моей мамы староваты, ей нравятся парни помладше.
Порой я думаю, что у мужчин, родившихся ближе к развалу Союза, меньше неудобоваримого прошлого. На деле часто оказывается не совсем так, но кто мне запретит жить иллюзиями?
По выходным мы ходили гулять с Димой. У него была модная профессия — что-то айтишное, сейчас уже не вспомню точное название. Несмотря на то, что первый паспорт ему выдали на десять лет позже, чем мне, у него в анамнезе тоже имелся развод и ребенок, один. Бывшая жена жила в Черногории, иногда приезжала в Москву с их сыном. Тогда Дима просил порекомендовать места детского досуга, куда я ходила с Саввой, моим младшим. Наши с Димой прогулки на время родственных визитов прекращались.
Он писал повести в жанре янг-эдалт фэнтези и доверял моему литературному вкусу, поэтому я читала их первой. На нашу встречу в начале июля он принес новую повесть и безотлагательно хотел моего аргументированного мнения. К сожалению, больше Дима ничего моего не хотел.
Мы сидели на траве у Новодевичьего пруда в тени цветущей липы, вязкий медовый запах обволакивал мою голову, подобно шифоновой фате. Я наблюдала, как суетливые утки разбивают на бликующие пазлы отражения облаков, зубчатой стены и коронованных башен, слушала, как Дима читает вслух. Его голос густой теплотой разливался у меня в груди, мешал думать о сюжете и стиле. Я сказала, что острые диалоги особенно хорошо ему удаются, хотя последние несколько абзацев вовсе не слушала, и он кивнул, не поднимая взгляда от планшета. К финалу повести моя белая футболка оказалась заляпанной чем-то зеленым и липким, накапавшим с кроны.
— Что нового? — спросил Дима, когда мы вдосталь обсудили портретные характеристики персонажей, а также средства, которыми можно отстирать зелень с белого.
— Дети снова просят котенка, — ответила я, отфильтровав в голове информацию с полки «Новое». — А мне так не хочется связываться со всем этим. Опять кто-то беспомощный в доме. Будет царапать обои и мебель. К тому же, придется возиться с его стерилизацией.
— Ты собираешься отрéзать коту яйца? — спросил Дима с нажимом, без иронии.
Он взял меня за локоть — вот уж стоило поднять тему стерилизации. Я залюбовалась было смуглостью его пальцев по сравнению с моей кожей, но быстро спохватилась.
— О, господи, ну, не так же буквально — воскликнула я.
Хотела добавить, что детям нужен кот, а не основатель звериной династии. Ты вот, Димочка, не пользуешься своими тестикулами по прямому назначению, и никакие разрезы на юбке не помогают мне тебя расшевелить. Но добавила другое:
— Вот поэтому я не хочу никаких домашних питомцев. За кого-то еще принимать судьбоносные решения я как-то устала.
— У меня вообще аллергия на кошек, — произнес Дима подытоживающим тоном, откинулся на траву, положил руки под голову и, кажется, задремал. Я задержала выдох, уловив в его фразе нечто обнадеживающее: заведи я кота, это создаст неудобства для наших возможных встреч наедине — в форме ринита или свидетеля.
Психолог Елена как-то спросила меня, выслушав с десяток восхваляющих эпитетов в честь купленного домой дивана, какому мужчине я позволила бы на нем лежать. Не прилечь, а именно лежать, в любых состояниях — похмельным, например, или в депрессии. Диван идеального бежевого цвета, с ортопедическим матрацем, был моей первой, вымечтанной покупкой в собственную квартиру. При одной мысли о нем меня охватывало почти благоговение. Диме я, пожалуй, позволила бы трансгрессировать на диван с газона у Новодевичьего пруда.
Мне нравилось, пока он дремлет, смотреть на его грамотно подкачанные руки, выбритые виски с пробивающейся сединой, волосы, собранные на макушке в пучок, губы, полные и яркие, будто бы нарисованные. Когда он смешливо блеснул на меня глазами, я вскочила на ноги, оправила футболку, выбившуюся из-за пояса, и предложила прогуляться.
Под палатами царевны Софьи я спросила Диму, не хочет ли он следующие выходные провести у меня, погулять в замкадном лесу, поесть хинкали, которые я предусмотрительно научилась лепить на мастер-классе в грузинском ресторане. Напомнила, что дети у бабушки и «хата на отвязе».
— Если у тебя есть время и возможность ехать в наши немодные дали, конечно, — добавила я, прерывая паузу, затянувшуюся до неловкой.
Диму настораживали приглашения в гости, не связанные с литературным чтениями, так что обычно он под разными предлогами отказывался, но в тот день вежливо обещал подумать. Мы обошли монастырь и двинулись в сторону некрополя, который я выбрала любимым местом прогулок, еще когда жила в Москве одна и снимала комнату. Стоило миновать его зеленую калитку, меня охватывал покой и мысли переставали трястись в голове суетливой ряской.
У склепа Чайковского Дима вспомнил о похожих витражных окнах на даче под Можайском, где он провел детство. Я попыталась представить его маленьким, но не смогла. Спросила, есть ли у него в телефоне какие-нибудь детские фотографии, и уже предвкушала чувство умиления.
— Вряд ли, — ответил он, но открыл галерею снимков и, быстро перелистывая их большим пальцем, сказал, что ему предложили работу с переездом осенью в Германию и он, скорее всего, согласится. Детских фотографий не нашлось. Новость о переезде меня огорошила, но через полсотни шагов придала походке определенную легкость — перестали тяготить несбыточные надежды. Дима уедет, и все закончится, толком не начавшись. Я старалась думать о том, что лета осталась бóльшая половина, и о новой юбке из невесомого струящегося шелка, на покупке которой настояла Соня. Радовалась дочерней настойчивости всякий раз, когда замечала свое летящее отражение в витринах и автомобильных стеклах.
На рекламном щите у станции «Спортивная» глаз зацепился за изображение кота с протянутой вверх лапой. Я остановилась и прочитала надпись по диагонали, капслоком: «Домой!», и помельче: «Выставка-пристройство».
— Только не говори, что возьмешь кота из приюта, — недоверчиво сказал Дима, встав рядом, так, что я слышала его дыхание.
— Почему бы нет? — спросила я.
— Потому что это полный кот в мешке, — он довольно улыбнулся своему элегантному каламбуру, — а ты идеалистка и любишь все контролировать.
И тут же без перехода спросил:
— Приедешь навестить меня в Берлине?
— Если смогу расстаться с котом из мешка, — проворчала я.
На входе в метро он не придержал дверь, она полетела мне в лоб, так что я едва успела отскочить. Заметив это, Дима сконфуженно пробормотал:
— Прости, я думал, ты идешь рядом и сама откроешь.
— Я вообще-то тут в качестве женщины иду, — попробовала я отшутиться, — беспомощной и беззащитной, не приспособленной для борьбы с дверьми и обстоятельствами.
Он с готовностью растянул губы в улыбке.
Начало сентября ознаменовалось жаркими, выше двадцати градусов, погодами и Диминым отъездом. Он попросил, чтобы я приехала в Шереметьево его проводить, и мы киношно поцеловались у паспортного контроля. В виртуальном отношении разлука была недолгой — до самого взлета и сразу после приземления его сообщения сыпались одно за другим, он волновался, как все пройдет, каким покажется ему Берлин. В первые недели после переезда писал много и обо всем, что происходит, слал фото из хозяйственных магазинов. Так я узнала, что он обзавелся силиконовым дуршлагом и нескользящим ковриком для ванной. Все Димино бытописание имело довольно витиеватую форму, как будто по-прежнему в расчете на мой литературный вкус.
Во второй половине месяца погода резко изменилась. Без каких-либо прелюдий засвербили привычные дожди, тротуары быстро затягивало желто-коричневой сеткой опадающих листьев. Утром в субботу мы с детьми вышли из дома, особо никуда не направляясь. Решили, что, проголодавшись, пообедаем в первой же кафешке наобум, а если зарядит ливень, пойдем спасаться в кинотеатр. Я старалась идти по тротуару так, чтобы наступать именно на яркие пятна, прислушивалась к глухому стуку редких капель, шуршанию листьев и пропустила начало разговора между Соней и Саввой, до меня долетела только его фраза:
— Хорошо бы домой котейку, серого, бархатного.
Когда в Тульской области, куда дети уезжали на лето к бабушке, сносили бараки, построенные еще немецкими военнопленными, перебираясь в новые квартиры, посельчане продавали домашнюю живность, которая несла яйца, давала молоко и годилась на холодец. Тех же, кто лаял и мяукал, оставляли в большинстве просто на улице. Собаки жались друг к другу, сбивались в стаи и по-сиротски тянулись к людям. Я как раз собирала себя после развода и встречалась во всех зеркалах с таким же выражением, как у выброшенных на улицу собак, поэтому обходила их стороной. Кошки, напротив, держались особняком, ходили гордо, не трусили и не поджимали хвостов, а уж если приходилось бежать, делали это с упругим изяществом.
Савва еще не вырос тогда из детских обнимашек и норовил приласкать каждую поселковую кошку. Редкая хвостатая могла пожаловаться, что ей не хватило внимания и объятий. Он был готов привести домой их всех, но на пути высоких чувств стояла я. Мне страх как хотелось походить на кошек и сохранять в спине и во взоре такую же прямоту, даже если в груди пружиной сжимался тоскливый собачий вой. Но приютить я никого не могла — сама была бесприютной.
— Котейку домой было бы славно, — отозвалась Соня без какой-либо интонации. Она старалась не поддерживать разговоры на кошачью тему, заранее предполагая, что они никуда не приведут.
В моей голове начала слабо пульсировать надпись «Домой» и вытянутая когтистая лапа. Еще не успев осознать ни смысл, ни цель того, что я собиралась сказать, я откликнулась:
— Только не мелкого. В идеале уже стерилизованного, привитого и без вредных детских привычек ссать в наши постели. Потому что учить его манерам некому и некогда.
— Ух, ты, — отозвалась Соня, повернулась ко мне и глянула с любопытством. — А где таких готовых берут?
Я уже набирала в поисковике: «Выставка-пристройство».
Пятнадцатого сентября, такую дату выдал поисковик, мы поехали на выставку с одной Соней, ничего не сказав Савве.
— Будет тот еще киндер-сюрприз, если мы встретим кого-то подходящего, — объясняла я свой план дочке. — Но я не готова забрать домой половину выставки и оплакивать вместе с ним вторую.
Мы стояли в очереди на вход — специально приехали к открытию, пока не разобрали всех серых и бархатных. Даже не предполагая, что нас ожидает, я трещала без умолку, Соня же больше помалкивала. Стоило нам войти, от одного только вида животных, скученно сидящих и лежащих в вольерах за тонкими металлическими прутьями, она заметно сникла, взяла меня за руку. Большинство кошек спали или просто лежали, не обращая внимания на проходящих мимо людей.
Соня показала мне на вольер, в котором среди других, вытянув передние лапы, лежал на боку серый кот. Присев перед решеткой на корточки, я улыбнулась, привет, мол дружище. Даже если он заметил меня, внешне ничего не изменилось, разве что веки дрогнули.
— Все, как мы хотели, — вполголоса сказала Соня, наклоняясь ко мне. — Кот, серый, бархатный.
— Я хочу увидеть остальных, — заупрямилась я.
Когда что-то идет в руки очень быстро и именно так, как задумывалось, это вызывает у меня необъяснимую тревогу, сомнения и желание перечить.
Мы бродили между вольерами, прислушиваясь к мяуканью и сдержанному гулу голосов посетителей, которые расспрашивали опекунов о кошках: кто как попал в приют, сколько там находился, как ведет себя с другими. Я уже хотела возвращаться к серому котейке с такими же расспросами, как мне попалась табличка с именем Мэрилин. В отрочестве я пересмотрела почти все фильмы с Монро и, как сказали бы мои дети, увидь они меня тогда, отчаянно ее косплеила. Я остановилась перед вольером, мурлыкая про себя: «I wanna be loved by you, just you…» Рыжая кошка с белой кисточкой на хвосте и глазами цвета неспелого крыжовника, заметив, что мы остановились у вольера, немедленно поднялась и повернулась к нам в профиль.
— Боже, Соня, она позирует, — я показала дочке на кошку.
Одна из девушек за вольером, проследив за моим взглядом, взяла в руки игрушку — указку с перышками на конце. Ни один из котов ухом не двинул и только та, в имени которой я уже не сомневалась, выгнув спину, потянулась к игрушке.
— Меня зовут Аня, кошку Мэрилин, — сказала девушка и, не успела я поставить себе «пятерку» за сообразительность, перешла к делу. — Сколько в семье человек и кто будет общаться с кошкой чаще всего? Были у вас когда-нибудь животные, умеете за ними ухаживать?
До этих вопросов мне казалось, что с нами как раз все понятно: если пришли за приютским животным, это автоматически означает, что мы хорошие люди и ему у нас будет хорошо.
— Юля, — представилась я и кивнула в сторону Сони. — Это моя дочка, ей шестнадцать, еще у меня есть сын, ему десять. Вот и вся наша семья.
Про себя я отметила, что не испытываю неловкости, не упоминая мужа. Долгое время я с трудом говорила о его уходе, слишком крепким было чувство вины и стыда: не удержала, не уберегла, не сохранила. Однако, там, на выставке, среди бездомных кошек и помогающих им людей я не стыдилась говорить о собственной оставленности.
— Животное было только у меня, собака, — уверенно продолжила я. — С кошками опыта нет.
— Мэрилин универсальная кошка, — начала рассказывать Аня. — Если вам нужно подумать или погрустить, она просто полежит рядом. Составит компанию мальчику в игре, но навязываться никому не будет.
Все это было очень знакомо мне. Чаще всего я слышу о себе: «Приятная женщина». На моей приятности и универсальности в целом строился мой брак и часть дружеских отношений, они же плюсуются мне в карму на работе.
— А еще она знает себе цену и никогда не даст себя в обиду.
Господи, подумала я, даже кошке это доступно без психотерапии.
— Мааам, — шепнула мне на ухо Соня, — я хочу пойти к серому и спросить, можно ли его забрать.
Хоть бы уже забрали, мелькнула у меня мысль, но я от нее отмахнулась и наскоро обозвала себя плохой матерью. Приехала, называется, за питомцем для детей.
— Да-да-да, — рассеянно ответила я и обратилась к Ане, — я уже влюблена в вашу Мэрилин и очень хотела бы ее забрать, — Соня воззрилась с удивлением, и я быстро сказала ей:
— Представь, как шикарно она будет лежать на нашем диване? — и тут же сама себя одернула. — Нет, не так. Просто эта кошка … она про меня, — на последней фразе мой голос стал почти умоляющим.
— Возьмите ее на руки, — предложила Аня, улыбнувшись.
Хотя кошка не выражала желания обниматься и уперлась замшевыми лапами мне в грудь, я знала откуда-то, что она мне доверяет, и от этого что-то сжималось в горле, и было невыносимо передать ее даже Соне. Дочка взяла у меня Мэрилин с бережной нежностью.
На фото с выставки мы втроем позируем, усевшись на барные стулья. Мы с Соней в джинсах и водолазках, она улыбается расслабленно и уверенно, я напряженно стараюсь подтянуть второй подбородок и не моргнуть. Кошка у дочки на коленях, отвернулась от камеры и не реагирует ни на какие «Кис-кис-кис», демонстрируя свой совершенный профиль. На фото этого не видно, но моя водолазка в ее рыжей шерсти. Спустя какое-то время она совершенно избавилась от привычки линять или я перестала замечать шерсть на темной одежде.
Савва не сразу поверил, что в картонной переноске кошка. Мэрилин осторожно ступила на плитку прихожей и не успела сделать первый шаг, как стала частью дома, самим домом, а еще Мусей. Принципиальная картавость, с которой не справились два логопеда, не позволила Савве согласиться с тем, что Мэрилин — это красиво, так что он немедленно переименовал ее. Весь остаток дня и несколько дней после он ходил за ней по квартире, словно хотел убедиться, что кошка точно никуда не исчезнет, спрашивал, хорошо ли ей с нами и замирал от радости, услышав многозначительное «Мяу».
Диме я отправила наше селфи с кошкой на диване, он быстро ответил: «У вас глаза одинакового цвета». Я не согласилась. У Муси они крыжовниковые, у меня — нефритовые, тебе ли, как писателю, этого не знать. Он снова спросил, приеду ли я к нему в гости. Я обещала подумать. Жаль, что у него аллергия на кошек.
Я называю ее Мусё, в рифму с именем известного японского поэта. Запрыгнув на край ванны и устроившись рядом, она смотрит на созданную мной воронку из лимонно-желтых кристалликов соли, на выцветшие лепестки, в основном бежево-коричневые, пляшущие на невысоких волнах. Если ее позвать, она не сразу откликнется. Сначала кончики ушей станут острыми и повернутся в сторону звука, еле заметно напрягутся лопатки и выпрямятся передние лапы. На повторный зов кошка, по логике хайку, повернет голову, взглянет на меня снизу-вверх, я увижу в ее глазах неспелый крыжовник, прозрачный на солнце, а еще стихотворные строчки о хрупкой красоте и умиротворяющем покое.