Почему третья четверть началась так спокойно, я поняла только спустя пару недель, когда тишина начала прямо-таки орать в мои уши.
Они испугались. Оказалось, что они все становятся трусами, стоит на горизонте замаячить взрослой фигуре, и когда Кирилл Леонидович всё увидел и услышал, они поджали хвосты. Это смешно. Теперь я играю в призрака, а класс мне подыгрывает, они переключили тактику с тыканья ручками в спину, раскачивания стула, на котором я сижу, прямо во время урока, оставления россыпи грязных следов на пальто — на создание видимости, что меня не существует. Со мной не здороваются, не передают запасную ручку взамен закончившейся на контрольной, не прячут мои вещи, не смотрят на меня, не говорят обо мне.
И я — честно — наслаждаюсь тишиной. Учусь, смотрю в окно, рассказываю дома выдуманные школьные истории. Пока она не начинает тикать всё отчетливее. Сегодня у нас классный час, и этого, конечно, стоило ожидать, сегодня нам зададут посмотреть дома «Чучело» или, может, даже эстонский «Класс», и все всё поймут. Мгновенно, прямо на финальных титрах. Ха-ха. Это классный час, посвящённый мне, Павлику, гогочущим дружкам Павлика и тем, кто не гогочет и даже не смотрит в нашу сторону, а просто молчит, просто типа не при делах, как будто «просто не обращай внимания» хоть раз работало, я-то проверяла. В общем, классный час, посвящённый травле, в общем, сегодня я осознаю, что в моём списке врагов появляется вторая строчка — и это тот, кого я мысленно молила каждый день если не о помощи, то хотя бы о каком-то чудесном вмешательстве, хоть погрозить им пальцем, хоть войти в класс в момент, когда на мой дневник ещё не разлит приторный столовский компот из сухофруктов. Кирилл Леонидович всё видел и слышал, и хоть он практически ничего не сделал, я знала — мы заодно. И тишина в классе тикала не только для меня, но и для тех, кто мучительно, день за днём, ждал наказания, и это тик-так сводило с ума, и оно и было наказанием. Так я думала. А потом Кирилл Леонидович включил свою презентацию, и всё пропало. Уже привычное тик-так наконец привело к взрыву.
Кирилл Леонидович, вы столько лет в школе и не знаете, что прямо сейчас своими руками подписываете мне смертный приговор?
— Что я хотел сказать, в итоге-то. Не надо обижать Анечку, ребята.
Это гул с задних парт или шум в моей голове? Ах, да. Это гул с задних парт и шум в моей голове одновременно, и я уже знаю, что взорвётся — моя голова. Через три… Анечка. Не Аня, не Анна. Анечка, как ребёнок. Ути-пути, Кирлен нашёл себе доченьку, вот откуда у неё такие оценки, класс смеётся — дружно. И во весь голос. Я не шучу, что сейчас взорвусь, через две… Я только пытаюсь вдохнуть и свято верю, что в этот раз у меня не получится, ничего не выйдет, рёбра заклинило в одном положении, лёгкие не раскроются, моя голова лопнет от попыток заставить тело выполнять свои функции, и через одну… Я опускаю голову, чтобы не видеть стремительно приближающееся размытое пятно, в котором можно угадать лицо классного. Ага, сейчас будет «ну ты чего, Анют?».
— Ну ты чего, Анют? Ребята шутят, посмейся вместе с ними, юмор знаешь как объединяет! — Он улыбается одними губами.
В данный момент. Кирилл Леонидович. Вдох. Единственное, что я знаю. Глоток. Это как выглядят носы моих балеток. Потому что я смотрю прямо на них. Не отрываясь, пытаясь не отвлекаться на гул и шум, сфокусироваться хоть на чём-то. Они чёрные и закруглённые, вдруг вспоминаю, как в сентябре оказалось, что в моде, вообще-то, острые. Они стоят на расписанном полосами от кроссовок школьном полу, который я вижу каждый день весь учебный год и смотрю на него примерно так же часто, как на классную доску.
И я готова поспорить, что он никогда не был такого зелёного цвета.
Наклоняюсь так, будто меня тошнит, головой между колен. Гул стихает, шум нарастает. Это мох. Мох пробивается через школьный линолеум, не верю, зажмуриваюсь, открываю — балетки утопают в зелёном ковре, поднимаю голову — я в лесу. Шум в моей голове был шумом крон под ветром, треском сучьев, дыханием моего леса. И я вдыхаю. И начинаю дышать вместе с ним, жадно, чтобы успеть надышаться, кажется, что наваждение вот-вот спадёт. Но лес всё гуще, парты сливаются со стволами, доску оплетает плющ, Кирленовы антуриумы и спатифиллумы становятся частью джунглей. Мой мир треснул, как косточка каштана перед тем, как дать росток. Дышу и не надышусь, дышу и не верю, но чувствую, что ольха уже зацвела, и если сейчас моя голова и продолжает кружиться, то только от неё, от свободы, от весны, от чуда специально для меня. А небо, небо голубое?
Вместо неба на меня смотрит белёный потолок.
Клянусь, что перед тем, как потерять сознание, я видела своими глазами, как Павлик нагнулся под свою парту, будто завязать шнурки, сорвал с пола пронзительно-жёлтый цветок мать-и-мачехи и украдкой вложил его в свой дневник.