Первым, кого убил мой новый друг, был мой папа.
***
Когда возвращаешься в школу после месяца болезни, ты можешь заметить неприятную тенденцию потери статуса.
На моем месте сидят Леха с Никитой. Нет, меня, конечно, считают отбитым, но против такого демарша я, увы, бессилен. Пока. Надо будет дома огнемет собрать.
— О, не смею мешать семейной идиллии. — Я улыбаюсь и изображаю благословение. — Любите друг друга с миром, дети мои.
Ответить мне не успевают — в дверь вплывает Грымза.
— Чертов, садись. Дети, здравствуйте.
— Доброе утро, Марь Васильевна, я сяду, но ничего на доске не увижу, предупреждаю. Очки разбились. — Правда, не разбились, а разбили, и не только их, но еще и нос, но это вам знать необязательно.
— А это ваши проблемы.
Да кто бы сомневался! Я падаю за последнюю парту к блондинистому дистрофику. Хм, раньше я его не видел.
— Новенький? Меня Валя зовут, ты откуда?
Мне не отвечают и, вроде как, даже не замечают. А вот это уже обидно. Я собираюсь начать выводить новенького из себя, но меня дергают.
— Чертов, к доске.
— Яволь, майн фюрер! — рявкаю я, вскакивая с места. Нет, в обычные дни такого бы не было, но сейчас мне надо восстанавливать репутацию. Осталось понять, какой у нас вообще урок.
***
После школы отлавливают Леха с Никитой. У нас тут же появляются зрители. Ох, засмущали.
— По-моему, ты оборзел, — лениво говорит Леха, глядя на меня немного снизу вверх.
«Не шутить про маленький рост, не шутить про гномов, не…»
— Какой ужас! Нет, ты перепутал, я бы не смог обидеть такого малыша! — Перевожу взгляд на Никиту. — И такую пышечку я бы тоже никогда…
Кулак «малыша» едва задевает плечо, а вот у «пышечки» точность получше — дыхание сбивается только так. Похоже, я сегодня огребу.
***
Ключ визгливо проворачивается в двери. Щелчок. Я в квартире. Аккуратно вешаю куртку и пытаюсь незаметно проскользнуть в свою комнату.
— Валька. — В проеме стоит папа, хотя он думает, что он мне «батя, батька!». — На кухню иди, разговор есть.
Боженька, привет, это опять я. Знаю, ты меня почему-то ненавидишь, но это вот за что, а?!
— Пап, я устал, Грымза взъелась, жизнь — боль, упал лицом в асфальт, давай завтра, а?
— Если отец сказал надо, значит, надо, а не выкобениваться тут, уяснил?! Я просто так не зову.
А я… Нет, а я всегда знал, что своей смертью не умру — характер не тот.
— Я не хочу. Ты вчера опять заявил, что тебе на меня плевать и больше ты меня «спасать» не будешь, раз я такой умный и корону на себя напялил так, что из нее аж рога выросли. — Я готовлюсь драпать от ста пятидесяти килограмм гнилой ярости, нависших надо мной. Мамочки.
— Ты…
Валя, соберись, скажи, а потом беги. Иначе самому себе не простишь.
— Я неблагодарная свинья, урод, слабак, пустозвон и даун. — Впиваюсь заточенным ногтем в ладонь, чтобы голос не дрожал. — Только вот скажи, что ж у такого прекрасного человека, как ты, такое дерьмо получилось-то, а?!
От пощечины я улетаю в стену. Меня поднимают на ноги и что-то матерно орут в лицо. А я не слышу. Я — песочный человечек. Песочный человечек с глазами-бусинками и без ушей. И без рта.
А потом мы с папой до часа ночи смотрим видео, в которых режут горло верблюдам, люди стреляют себе в головы, и они раскрываются, словно желто-розовые арбузы. Смотрим, чтобы настоящую жизнь прочувствовать. Ну к черту так жить. Меня тошнит.
В комнате темно. Меня размазывает по матрасу и утягивает в липкую полудрему. Приходит мысль, что если в голову человеку вогнать миксер и включить его, то получится арбузный смузи со вкусом тухлятины. Я хихикаю, переворачиваюсь на другой бок и подтягиваю тяжелые ладони к носу. Они пахнут плесенью.
***
— Так, а я не понял, медовый месяц уже закончился или что? — Лехи с Никитой за моей партой, да и вообще в классе, не обнаружено.
— Они написали, что дома продолжат. — Светка чуть розовеет от собственной шутки. Стесняша моя. Вот так на нее посмотришь, никогда не поймешь, на каких сайтах она зависает.
— Да будет так! Светик, пойдешь вторым шафером со стороны жениха?
— Ну, если ты про-о-осишь. — Сидит и улыбается. Я уже говорил, что обожаю ее? Правда, на расстоянии, но ладно.
— Договорились, Светик-семицветик. — Я усаживаю свою многострадальную тушку и тянусь за рюкзаком. Так, а это чьи ноги?
— Дистрофик, ты?
— Я буду сидеть здесь, — тускло информируют меня.
— Оп-па, а у нас бессмертный появился? — Парень, извини, но у меня поганое настроение. И бок болит. И голова.
К концу урока одноклассники уже говорить не могут от смеха, учитель икает и один раз путает даты, а я понимаю, что что-то идет не так. Этому белобрысому чудику плевать, что над ним все ржут. Сидит рядом, молчит, вроде как даже пишет конспект.
Ну, это война. Я его достану.
***
— Это что такое? — Я разглядываю протянутый мне пластырь. В мелкий, мать вашу, цветочек.
Война длится девяносто восемь часов и сорок две минуты. Это дистрофичное чудовище за мной сталкерит! И игнорирует мои подколы. Если случайно перевернуть на него стакан, он не отвяжется — высушится и продолжит бродить следом. Проверено.
— У тебя бровь кровит. — Мне кажется, или это не его дело?
— Господи, вот это да! Целых четыре слова. Идем на рекорд. — Я разворачиваюсь и предпринимаю тактическое отступление. Линяю от него, проще говоря.
***
Во вторник я признаю, что это безнадежно.
— Эй, дистрофик, я все! Твоя диета победила мое мясоедство, ты супер. — Вот, сказал, а теперь отстань от меня, чудовище.
Он наблюдает за мной из-под клочковатой челки и молчит. А мне почему-то становится неловко, будто я собаку пнул. Ненавижу такое чувство, вот прямо на хер.
Ухожу, а он остается. Тоже мне, Хатико российского разлива.
***
Нет, я все, конечно, понимаю, он реально доставучий, но месить одного вшестером — это перебор.
— Эй, ребят! — Я машу рукой и улыбаюсь. — Отстаньте от придурка, у него инвалидность какой-то там степени. Слабоумный он, в общем.
— А ты кто такой? — О, главарь нашелся.
— А я псих, добрый день. — Достаю из открытого портфеля огнемет — деревяшка, спусковой механизм, лак для волос и зажигалка — зря, что ли, делал?
Сердце стучит под кадыком. Мне очень хочется расхохотаться от какой-то сумасшедшей свободы, бьющей изнутри и в мозг.
На меня смотрят с опаской. И это тоже приятно.
— Вам повезло, что мы не трогаем идиотов и инвалидов. — Главарь отходит и отзывает друганов, пытаясь сохранить достоинство. Что ж, у него получается.
— Пока-пока, — жизнерадостно машу рукой.
Когда они уходят, прячу самоделку обратно и подхожу к дистрофику.
Он вяло поднимает голову и, уперев тощие руки в коленки, встает. Его шатает. Блин.
— Ты где живешь, придурок? — Я себя ненавижу, но бросить этого чудика не могу — совесть сожрет.
Он молчит. А меня скоро отходняк накроет, и мы оба будем шататься, как два пьяненьких воробушка.
— Так, я тебя сейчас беру на буксир, а ты киваешь, куда сворачивать, ясно?
Мне не отвечают. Ну, будем надеяться, что меня все же поняли, а то конец — к себе ведь его не потащишь.
И мы пошкандыбали.
***
— Ты живешь в заброшке. — Это не вопрос, а тупая констатация факта. Сил удивляться уже нет, и я втаскиваю чудика внутрь. Ого. А тут неплохо. Даже холодильник есть.
— Так, я тебя дотащил. — Сгружаю дистрофика на раскладушку, а сам падаю в обшарпанное кресло. — Ты живой?
— Да.
Оно разговаривает. Надо пользоваться случаем.
— Слушай, чудик, ты чего за мной таскаться начал, а?
Ответа я особо не жду, но, видимо, дома он чувствует себя спокойнее.
— Ты со мной заговорил.
Так, понятно, что ничего не понятно.
— Чего?
Дистрофик дергает плечом и буквально сворачивается в клубок.
— Заговорил. Раньше никто не говорил.
— Ага. Понятно. Совсем никто?
— Совсем.
— Хреново. — Я не знаю, что еще сказать.
Мне становится совсем погано, что я его троллил. Встаю и иду к холодильнику. Он весь забит яйцами. Жесть. Готовить их я не хочу, так что лезу в портфель — там оставалась булка.
— Жрать будешь?
Я слышу скрип и вижу перед носом дистрофика. Отшатываюсь. Это что за вампирские фокусы? Хотя, чудик настолько хлипкий, что мне странно, но не страшно.
— Мы друзья?
Сегодня день идиотизма. Да, тогда все сходится.
— Почему?
— Кто делится едой, тот друг, — ничтоже сумняшеся заявляет чудик.
Насколько у него все в жизни хреново, раз он так считает?
— Значит, так. — Я достаю подсохшую булку, ломаю ее и вручаю большую половину чудику. — Ты мне не особо нравишься. Ты стремный и … можешь так не улыбаться?
Никогда не видел, чтобы у людей были настолько острые зубы. А вот теперь не смешно.
— Это хорошо.
— Что ты мне не нравишься?
— Да. Когда ты нравишься, тогда проблемы.
Поздравляю, Валя, ты окончательно чокнулся. Раньше лишайных котят подбирал, а сейчас целого дистрофика! Растем над собой, и тараканы в голове матереют. Похоже, у меня появится друг. Первый.
— Зовут тебя как, чудовище?
Он разом съеживается и неуверенно смотрит на меня. Широкие и плоские скулы, треугольное лицо, тонкий и длинный, как у борзой, нос, круглые глаза — один красный, но для альбиносов это норм — словно две пуговицы белесые пришили.
— Лихо. — Ну, имя как имя, чего паниковать-то?
— Валя. Очень неприятно познакомиться.
***
Домой попадаю ночью, когда папа уже спит. Завтра надо будет до завтрака свалить, чтобы не прибили — висок еще не зажил, и к новым геройствам я не готов. Отключаюсь, успевая подумать, что ладони впервые не пахнут плесенью.
***
Утро. Солнце. Я проспал. Как, блин? На часах половина второго. Тихо. Где новости, звон посуды? Почему на меня еще не орут?!
Решив, что терять нечего, иду на кухню.
— Привет. — Мне коротко, но широко улыбаются, тут же пряча треугольные зубы.
— Лихо? Ты чего здесь…
Блин.
За столом сидит папа. Взгляд замерший, изо рта тянется дорожка слюны.
Я сглатываю.
— Это что? — тихо спрашиваю. Меня начинает колотить.
— Он хотел сделать тебе плохо. — Лихо съеживается, но взгляд не отводит. — Я не хотел, чтобы тебе — и плохо. Это неправильно.
— А что правильно? — Я осторожно сажусь на стул. Такое чувство, что одно неверное движение — и я разобьюсь. — Что ты сделал?
— Я — Лихо. — Вид у дистрофика жалкий, но меня это не трогает. Почти. — Я же говорил. Лихо. Одноглазое. Это я. А ты — Валя.
— Ясно. — Мне плохо. Настолько плохо, что даже все равно. Хочется разбить чашку об стену, наорать, сделать что-то такое, от чего потом вывернет. И хочется сидеть, чтобы никто не трогал. Я действительно псих.
Встаю, шагаю и сжимаю его горло. А он не сопротивляется. Моргает часто, а дышит через раз. Отпускаю, и меня ведет. Какого хрена я творю?
— Валя…
— Привет, мам. — Оборачиваюсь и вижу ее — неухоженную худую женщину в старом халате.
— Что произошло… — Она с ужасом смотрит на папу, и неожиданно меня это выбешивает. Он ее бьет — смотрит с ужасом, он сдох — смотрит с ужасом, он из меня дурь выбивает — не смотрит совсем, прячась в комнату. Ей плевать на меня — от этого осознания я мгновенно трезвею.
— А это, мам, Иван-дурак. Лиху в глаза смотрел — вот и получил.
Она запечатывает рот ладонью и надрывно всхлипывает, явно не веря происходящему. А мне пофиг. Не хочу в этом разбираться. Я вызываю скорую, вдруг можно что-то сделать, оборачиваюсь к Лиху.
— Идем.
***
— Я не убил. — Лихо забегает вперед и заглядывает в глаза. — Я подумал, ты сам хочешь. Я только сердце замедлил. Наверно.
Меня пробивает. Стою около дома и ржу пару минут, пока Лихо обеспокоенно топчется рядом. Мажу по глазам ладонью и улыбаюсь. Вдруг становится легко-легко.
— Дурак, ты, Лихо, но спасибо. Заботливый ты мой. Леху с Никитой тоже ты?
— Да. Чуть-чуть. Все плохо?
— Все отвратительно. Но мы прорвемся. — Я отлипаю от стенки. — Можно у тебя перекантоваться дня три?