М

Мамин яр

Время на прочтение: 4 мин.

«Нам с мамой повезло. Мы были в третьей очереди. Уже темнело — торопились. Да и, наверное, им было не так удобно ходить по нам, как по первой очереди. Там кое-где еще была земля, и только один слой людей — людей из первой очереди. А сейчас первые, вторые и мы, третьи. Как это — ходить так, по людям? Как по топи. Где-то провалишься, да и люди все разные: высокие, толстые, малыши и старушки — штык промахивается. И непонятно, а вдруг ты опять тех, из первой очереди достал. 

Нога застряла, тянет и сводит. У меня плоскостопие, как у папы. Чуть вытянешь ногу — сразу сводит. И повернуться нельзя, только начали песком присыпать — могут заметить. Буду терпеть. Песок, собаки — слышно плохо. И людей не слышно. Тут так глухо, вокруг-то тоже люди. Дышишь в людей, думаешь в людей, не видишь в людей. Все горячие, без одежды и так рядом-рядом. 

Рядом, справа — мама. Лица я не вижу — она немного справа-сверху. Волосы — тёмные, даже не растрепались, обычная мамина прическа, снизу мне видно правое мамино ухо с растянутой дыркой. Она вдруг такая вытянутая, когда пустая, без сережек. Сзади полоска-перешеек на шее, как на контурной моей карте. Правое плечо порвано штыком. Было ли маме больно? А сейчас еще песок туда, в рану. На секунду мне даже кажется, что я вижу мясо, кость. Наверное, только кажется. Сложно, когда ты столько голых людей за день видел, как будто отменили правила — все разделись. Сложно и стыдно смотреть в лица, когда люди голые.

Мамина спина. И всё. Низа мамы нет, посмотреть туда я не могу. Но знаю, что нет и что мама не дышит. Вот, сосед рядом, дед такой, живот большой, волосы везде, кроме головы, он рядом со мной летел-орал, дышал. До штыка. А мама сразу не дышала. 

Гул, собаки, их крики-слова. Сейчас полетят люди. Смотреть не буду — мама так придумала.

Мы вышли из дома в семь десять. Мама не любит опаздывать. Наш дом на Подоле, а идти нужно было наверх, в город. Мы складывались с вечера. Мама совсем не понимала, что нужно брать с собой. А папы рядом не было, он на фронте. Мама сложила мои и свои вещи, теплые и много белья: трусы, носки. Что-то еще из драгоценностей — не знаю, что, не разбираюсь в этих побрякушках. И мы пошли. Отовсюду шли люди. Несли разное: шубы, подушки, книжки, чемоданы, дети — игрушки. Людей становилось больше и больше, и свои, с Подола, все растерялись по пути. «Переезд, гетто, железная дорога», — говорили всякое. Мама сказала: давай считать людей. И мы стали считать, по-настоящему, с умножением. — Сколько впереди нас рядов? — Около двадцати. — По сколько человек? — Мам, я не знаю. По-разному. — Давай по-разному. Если по восемь, сколько впереди нас? — Сто шестьдесят. — Так. А если по десять? Мы считали. Кучу вариантов. 

Когда вышли из города, мы сбились. Перестали считать — мы почти не слышали друг друга. Люди кричали, спрашивали, их крики-слова, форма их и их собаки. Вещи у нас забрали. И одежду забрали. Я перестал видеть поле, город, небо, всё было голое. Я старался не смотреть, но не мог не смотреть. Еще сзади, прямо за нами, прилипла какая-то большая, вся немножко вниз — она тоже ведь была без одежды — тетя. С маленькой девочкой. «Соня, смотри — там уже лес. А весной в лесу зацветут подснежники, медуницы…» 

Мама держала меня за руку, я и на нее старался не смотреть. «…пролеска, крокус, белоцветник…» Я вообще не дерусь никогда — но тут так мне хотелось её треснуть. Правой рукой, со всей силы, куда попаду. Но руку держала мама. 

Я спешил, заглядывал за голые головы и плечи. Было жарко и дымно от голости вокруг, и очень громко. Толпа немного качалась — её то били, то подгоняли, то придерживали.

Мама вдруг ухнула и резко встала за меня. Одна рука, правая, закрыла мне глаза, а вторая, левая, держала — липкой за липкое мое плечо. Я дернулся, но мама держала крепко и тихо что-то мне рассказывала, повторяя: «Марик, Марик». Больше я ничего не видел. 

Кажется, все люди прилетели. 

Стало тихо. И все повторилось с четвертой очередью в точности: крик, выстрелы, люди летят, падают, крик, ходят по всем нам, штыки, выстрелы, песок и тишина. И собаки, все время лают собаки — им, кажется, совсем страшно. Больше всех. Песка стало очень много, он везде, трудно дышать. Когда люди полетели, на меня больно упал человек. Голове трудно. На голову упал жестким — коленкой, локтем, своей головой. Люди, когда летят и падают, тяжелее, чем когда они просто идут и живут. Теперь я совсем не вижу маму. Вокруг голое, черное-липкое и песок.   

Тихо. Жарко. Много всех. Плотно много. До мамы не дотянуться. Придётся так оставаться тут, просто рядом. Мама сильно меня толкнула — «не шевелись там» — я полетел. Еще до выстрелов. А теперь все, лежу — не шевелюсь. Тихо и тепло. Если восемь, то сто шестьдесят, если десять, то двести, если двадцать, то четыреста. 

Они ушли, собаки ушли. Прилетела птица. Маленькая, наверху где-то уселась. И так громко трещит, трещит. Зовёт-трещит. Нет, птица, я тут, с мамой. Мы же не на Подоле, гоняться за тобой. Да и песок, люди, я — в третьей очереди. 

Трещи-трещи. Гуди-гуди. Мама, ты слышишь? Помнишь, ты мне говорила: «Марик, послушай, самолёты их? С твоим-то слухом». Мама, самолёт. Их самолёт. Чёрт, прости, мама, самолёт — это уже нельзя. Бомбить нас будет? Нас и их всех, и маму. Они и так не дышат. Как бомбить тех, кто не дышит. Я не хочу. Мама, мама, я убегу. Песок, человек, песок, песок, отпустило ногу. Распрямил ногу, наверх, наверх. Улетай, самолёт. Или наоборот, подожди, я выйду — и давай меня. Их-то не надо. Вот, я побегу. Догоняй. Я — в лес. Я там тебя буду ждать. Меня бомби! Догоняй». 

Внуки мои говорят, как их научили родители, мои дети: «Не надо об этом! Дедушка не любит вспоминать». Наверное, да, я — дедушка, я не люблю вспоминать. Но ведь вспоминать можно то, что видел, то, что прошло. А я как шёл той дорогой с мамой — так и иду. Ладонь её на моих глазах, спину маятником из стороны в сторону задевает мамина грудь — я стараюсь незаметно выгнуть спину. Мне неудобно. Я — взрослый. Я хочу уже прийти, куда бы мы ни шли. А мама — наоборот, незаметно приобнимает меня: «Марик, ты не торопись. Скоро уже придём». Так и идём. Мама замедляет шаг, а я — тороплюсь. Мама идет медленно, а я — быстро, я хочу прийти. 

Метки