Зимой 2024 года мы провели telegram-марафон «Кто ты будешь такой», в рамках которого предложили участникам в течение нескольких дней выполнять творческие задания, чтобы отыскать вдохновение и включить письменные практики в свою ежедневную рутину.
Представляем избранные тексты участников марафона.
Лев Дунаев
Над головами египтян светило жаркое полуденное солнце, спрятаться от испепеляющих лучей которого и от смрада доносившегося со стороны еще не очистившегося от крови Нила было возможно только в дальних углах своих лачуг. Надсмотрщики, укутанные в платки с благовониями, подгоняли рабов, строящих очередной дворец.
В просторные покои фараона решительно, без всяких церемоний, ворвался силуэт юноши. Не поднимая век, сомкнутых послеобеденной дремой и размышлениями о своей судьбе, по звуку шагов, чеканивших о мраморный пол, отец узнал своего сына, ему одному во всем Египте прощалась такая дерзость. Этот преисполненный — то ли вопреки тирании своего отца, то ли согласно своему возрасту — любовью ко всему живому молодой человек еще не знал, какая участь уготована ему уже совсем скоро. Бегающими, тревожными, живыми глазами он ждал полного внимания от своего отца, и наконец дождался.
— Что тревожит тебя, Азизи? Что заставило нарушить тебя мой покой?
— Отец, ниже по течению, почти уже в дельте Нила заболела царица цапель. Она была вынуждена питаться тухлой рыбой и уже почти зачахла от этой напасти, бедное животное не должно страдать за наши грехи, вели придворному лекарю собираться в дорогу, мы должны ей помочь.
— Что за вздор? Какая царица цапель? У придворного лекаря сейчас достаточно забот, не так ли, Реммао? — он повернулся к упитанному человеку средних лет, сидевшему поодаль от трона. Он теперь часто находился в непосредственной близости от фараона, очищал воду и следил за состоянием его здоровья и здоровья его семьи.
— О, юный господин, даже в более простые и свободные времена я не взялся бы лечить цаплю, у меня просто нету нужного умения, — лекарь отвернулся от юноши и, улыбаясь с небольшой издёвкой, уже его отцу добавил: — Я просто не знаю их устройства.
— Какой же вы всемогущий жрец, если не можешь вылечить цаплю? Топнув, в сердцах сказал Азизи. Дайте мне лекарство, коим вы лечите моих сестер, я сам волью его цапле в клюв.
Реммао вопрошающе посмотрел на фараона, тот покровительственно махнул кистью руки. Достав из сундука какой-то сосуд, он протянул его юноше со словами:
— Но не вини меня, если кому-то из твоих сестер не хватит целебного снадобья.
Азизи выхватил пузырек и, так же бесцеремонно как вошёл, покинул покои отца.
Еще два дня никто и ничто не беспокоили фараона, как вдруг над дворцом раздался гулкий крик целой тучи парящих в небе цапель. По ступенькам у входа в дворец к нему поднимался его первенец, в руках, на груди, он бережно держал увесистый сверток с чем-то подающим признаки жизни.
— Отец, лекарство помогло цапле, но за время своей болезни она совсем иссохла, кровавые воды в дельте Нила ядовиты для нее, я был вынужден взять ее с собой и скакать вверх по течению. Молю вели запрячь в свою лучшую колесницу самых быстрых арабских скакунов! Если она умрёт, то цапли навеки покинут наши края.
На холодном мраморном полу возле ног фараона лежала измученная болезнью похожая на древнюю мумию птица. Почти ничто не напоминало о ее былом величии, в некоторых местах из-под перьев выступали проплешины, длинные перья, венчавшие некогда ее царственную голову, скатались и прилипли к шее. Фараон брезгливо с презрением обвел взглядом страдающее животное.
— Это безрассудство — загнать лучших лошадей ради какой-то чахлой курицы. Немедленно убери её долой с моих глаз.
Азизи ничего не оставалось делать, кроме как залезть на коня со своей несчастной спутницей и гнать его что есть мочи все выше и выше по течению. Вот воды Нила из бордовых превратились в алые. Проскакав еще немного, он увидел, что алый цвет сменился бледно-розовым, но до истока было ещё слишком далеко. Внезапно он почувствовал, как что-то полукругом обвило его предплечье, — это была обмякшая шея цапли. Цапля сдохла.
В этот же миг стая летящих, но не поспевающих следом за ними цапель рассеялась; сопровождаемые гулким криком, они разлетелись в разные стороны.
Когда зной спал и жаркое африканское солнце закатилась за горизонт, сумеречную тишину египетского города нарушила какофония из тысяч протяжных ква, доносящихся со стороны Нила и ближайших оазисов, несметная бездна из безобразных жаб, мгновенно заполнила его улицы. Наблюдая с балкона за адом, творящимся на улицах своих владений, глядя, как живая, черная, скачущая волна захлестывает ступени его дворца, Фараон обратился к своему сыну:
— Где же твоя царица со своими подданными, которую ты лелеял и выхаживал все эти дни, когда она так нужна?
Азизи потупил взгляд и, сдерживая накатывающию слезу, не скрывая легкой злобы, прошептал:
— Цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла.
Юлия Ершова
Вышел месяц из тумана
Соседка тётя Лена Зеленова пришла к маме погадать на сына.
Кухня стала похожа на церковь: задёрнули занавеску, зажгли свечку и даже говорят тихо и таинственно. Мама долго настраивается и водит картами по пламени, а мы с тётей Леной следим за ней, затаив дыхание. Мы знаем: от одного её движения зависит наша судьба. Тётиленина — потому что мамины карты никогда не врут, моя — потому что меня забыли изгнать из кухни, и если вспомнят об этом — конец волшебству.
Я сижу тихонько, давлю в себе кипучее, волшебное, что поднимается во мне.
Наконец, перемешав карты, мама начинает расклад. О, мерцание! О, волшебный потусторонний свет! Россыпь несметных сокровищ лежит на нашем кухонном столе. Смотреть, смотреть во все глаза, как бесстыдно-голая жрица черпает воду, как младенец скачет на белом коне, как тучный золотоволосый царь сидит на троне, а из рук у него уже опрокинулся кубок, как сердце пронзают сотни кинжалов, и моя любимая: молодой месяц покачивается в темном небе среди звёзд и облаков. Нет, в моих книжках таких картинок не бывает.
Тут на стол падает самая страшная карта. Мужчина в красных колготках висит на дереве вниз головой.
— Ну всё, — говорю я, — помрёт он.
Мама строго поднимает глаза от карт, как будто впервые меня видит.
— Ты ещё здесь? — говорит мама. — Ну-ка брысь.
Но я же вижу: он висит, его подвесили за одну ногу, вторая страшно согнулась, волосы колышутся, сук скрипит, глаза его всё ещё открыты, от головы идёт сияние и если сейчас, сию секунду всё не объяснить, непременно случится что-то страшное.
— Ну, сын ваш, — объясняю я тёте Лене, — помрёт. Повесится скоро.
Мама, извиняясь, выпроваживает меня из кухни и закрывает дверь на полотенце, но тёте Лене уже стало как-то нехорошо. Ещё бы. Кому охота, чтобы сын вот так висел. Но я знаю, что говорю. Мамины карты не врут.
Ольга Коцюрбий
— Сколько лет живем, все никак не привыкну к этому твоему дурацкому пристрастию, — сказал он, насупившись. — Обязательно все время так делать?
— Ну не дуйся, дорогой, — она потянулась через небольшой стол, заставленный посудой, и мягко погладила его по волосам. — Не такое оно и дурацкое. Если б ты не вредничал и сам хоть раз попробовал, тебе бы понравилось.
— Не понравилось бы, — он старался напустить на себя больше хмурой сердитости. — Что хорошего в раскисших сухарях, которые потом плавают у тебя в чашке?
— И вовсе не сухари, а бисквиты, — она пыталась слабо возражать, хотя знала, что он это не всерьез.
— Да какая разница, что потом ложкой со дна собирать? Сухари или эти твои бисквиты. Что за название такое вообще? Бискви-и-иты. Печенье. Вот что это такое, — он взял одно, повертел в руке и целиком положил в рот.
— Пусть разницы никакой, но вкусно же! — она обмакнула печенье сначала в кофе, затем в вазочку с медом и протянула мужу. — Откуси. Ну же, зачем ты такой бука?
Совсем не грубо, а с бесконечной нежностью он убрал ее руку, потом схватил другую и прижался губами к тонкой коже, сквозь которую просвечивали голубые ниточки, создавая причудливый рисунок.
В кухне было тепло и уютно. Из окна лился теплый свет заходящего солнца, озаряя их маленькое пространство и наполняя его робкой надеждой.
— Милая, мне так жаль, — голос его дрогнул, и он не смог договорить, лишь сильнее прижался к ее руке.
— Ну что ты, все будет хорошо. Я тебе обещаю, слышишь? — она старалась, чтобы ее голос звучал бодро. — Я сегодня с утра почувствовала себя намного лучше и сразу вспомнила доктора Берто, он ведь говорил, что шансы есть…
Теперь и ее голос предательски дрогнул. Она быстро встала, взяла большой, начищенный до блеска чайник и налила воды. Включила печь и поставила на огонь.
— Хочу еще кофе. А ты, дорогой? Сделать тебе?
Он ничего не ответил, только тяжело вздохнул, выпил остатки кофе и протянул ей кружку.
— Я буду с ликером.
— Ну конечно, я тоже, — она достала из навесного шкафчика красивую бутылку из темного стекла, поболтала зеленым содержимым и поставила ее на стол. — Ох, совсем немного осталось.
— Купим еще. От него тебе лучше, — и, заметив, как она хотела было возразить, добавил: — Определенно лучше, не спорь. Не зря его прозвали «эликсиром здоровья». Эти монахи знали свое дело. Запихать в одну бутыль больше сотни корешков!
— Дорогое удовольствие, но вку-у-усное, — прошептала она.
— Пфф! Дорогое! Ты — вот что самое дорогое для меня.
Он поднялся со стула, подошел к ней и крепко обнял. Почувствовал, как затряслись ее сухонькие плечики, и лишь сильнее сжал ее в своих руках. Так они стояли, обнявшись, еще долго, пока громкий свист чайника не нарушил тишину кухни.
Потом они пили кофе с зеленым Шартрезом. Она макала бисквиты в кофе и смеялась над ним, когда он театрально отворачивался, чтобы не смотреть на «все это безобразие».
Анна Леонтьева
Отец Леонид любил эти часы между службой и Юлиным возвращением — часы, когда он оставался один на один со своим трудом. Он кипятил себе воду, доставал из буфета перо, чернильницу и заветную тетрадь, раскладывал все это на столе — и уходил. Куда — он и сам толком не знал. Он был здесь: чувствовал пальцами левой, живой руки теплое, чуть шершавое перо и прохладную, идеально гладкую поверхность чернильницы, правая рука не чувствовала, но знала, что под ней — тонкие, с острыми краями тетрадные листы, слух его ловил все заоконные звуки и плач младенца за стеной, так же, как обоняние ловило запах пережаренного с морковкой лука и сохнущего белья. Он, безусловно, был здесь, но все-таки — уходил.
Юля давно поняла, что, несмотря на все уговоры, без нее он обедать все равно не станет, и потому, уходя, снимала со стола скатерть и убирала в комод. Обнаженный старый обеденный стол сразу превращался в письменный и ждал хозяина, поблескивая в солнечный день черной столешницей, когда-то идеально, с любовью отполированной мастером, а теперь потрескавшейся ближе к краю: пролили однажды кипяток и, на темной скатерти, не заметили вовремя. Отец Леонид эту трещину любил и подолгу разглядывал, прежде чем обмакнуть перо в чернильницу. Она напоминала плотно прикрытое веко с короткими белесыми ресницами. Как у Юли. Он любил смотреть, как она спит и как двигается под веком глаз, когда она видит сны.
Отец Леонид писал медленно — больше думал, чем писал. Как-то, возвратившись домой раньше обычного, Юля нашла его задремавшим над чистой страницей. Как же все-таки он постарел за эти три года т а м.
Редкое февральское солнце светило в окно, и на правой щеке у отца Леонида было несколько ярких тонких линий — теней от волос. Как тогда, в первый раз — в публичной библиотеке. Был канун Сретения. Она сидела у окна, а у нескладного юноши слева с грохотом упали на пол книги. Все стали оборачиваться, а он сидел неподвижно, не зная, что предпринять, и полоски теней шевелились у него на щеке. Сколько же лет прошло с того дня?
Лариса Маламуд
Медея перебирала гречку. Ее короткий палец, бурый от йода, вылавливал черные зерна и мелкие камешки и вытаскивал их из горки золотых пузатеньких зернышек. «За ушко да на солнышко», — приговаривала Медея.
— Ну, чего в дверях топчешься? — сказала она, не повернув головы в мою сторону.
— Тетя Медея, — начала я, но она перебила:
— Хватит уже «тетькать», называй меня просто Медея. Сама уже тетка замужняя.
В ее глазах блеснуло лукавство одновременно с сочувствием.
— Вот я как раз поговорить хотела… Не знаю, что мне делать. То ли сразу сказать Мише, что знаю о его многолетнем романе с Аллой и что он свободен, то ли все оставить по-прежнему, зарыть голову в песок. Я же его люблю.
Медея закончила перебирать гречку, сложила руки перед собой на столе и долго их рассматривала. Руки, пеленавшие эту рыжулю, её любимую племянницу, и Мишу, сына школьной подруги Леночки.
— Ты знаешь, жизнь с Самуилом меня многому научила. В иудаизме не принято давать прямых ответов на вопросы. Там раввин говорит человеку что-то, а тот сам волен трактовать, как ему хочется. Так вот, я тебе скажу: «Ты еще молодая женщина».
Медея внимательно посмотрела мне в глаза и потянулась за следующим стаканом гречки.
Алена Овчинникова
Наш Принц всегда был несколько необычным человеком. Он, как бы вам сказать, Сир, большой поклонник женской обуви. По ночам, сколько себя помню, в замке запирались все двери и прислуге было строго-настрого запрещено выходить из своих спален. Мы не выходили, Сир, и каждую ночь слышали цокот каблучков, эхом отскакивающий от наших дверей. Это подтвердят кухарка Эльза, её девки-помощницы, дворецкий Карл и все прислужки. Да, Сир, это был Принц, выгуливающий свою новую пару. Однажды наш дворецкий Людвиг загадочно исчез, больше его никто не видел. Позже его место занял Карл. Но Людвиг, бедный Людвиг… Он исчез, потому что всё видел, он видел всё! У нас нет доказательств, Сир, но иных объяснений мы не нашли. Нам кажется, Людвиг видел принца, вытанцовывавшего пируэты на каблуках в коронационном зале. Ведь он делал последний обход и закрывал все двери, которые было велено закрыть. Да, у нас нет доказательств, Сир, наш Принц умеет заметать следы. Но был случай, когда это ему не совсем удалось. Король, отец принца, решил устроить бал, на котором, как он рассчитывал, Принц сможет найти себе достойную супругу. На балу собрались самые благородные и достойнейшие девушки королевства, не все из них были красивы, но была среди них девушка, обращающая на себя все взгляды — её платье, словно звёздное небо переливающихся созвездий, было очень ей к лицу, а туфли под стать её платью — хрустальные! Все видели, как оживился в тот вечер Принц, как он вился вокруг девушки. А в двенадцать они исчезли. Девушка пропала, а Принц вернулся растерянный и запыхавшийся, в руках у него была одна хрустальная туфелька! Сир! Эта пагубная страсть сгубила нашего Принца, он в конец помешался! Во что бы то ни стало Принц хотел найти вторую пару. На уши был поставлен весь дворец. Девушку искали в каждом уголке, в каждом доме и закоулке. На второй день поисков её нашли и отобрали последнюю туфельку. Больше девушку никто не видел, а туфля была доставлена в замок.
С тех пор каждую ночь мы слышим танцующий хрустальный звон каблуков по коридорам и залам замка. Это Принц. Мы боимся, Сир, наши женщины ходят в деревянных калошах, мы не можем уснуть от этого треклятого звона. Вы лучший сыщик, Сир, помогите найти Людвига и бедную девушку, помогите уличить Принца! Мы больше не можем жить в страхе!