Весной 2024 года в Creative Writing School проходил telegram-марафон «Ни дня без строчки». Мы предложили участникам вспомнить знаменитую цитату Юрия Олеши и попробовать писать каждый день. Помогали в этом творческие упражнения от мастеров CWS.
Представляем лучшие тексты марафона.
Елена Викман
Сумерки получились не как обычно, цвета фона на ночных картинах Ван Гога, а синеватыми с белыми прожилками, крахмальными, потому что от Негева надвигался шараф и уже начинал крутить желтые воронки на пустыре за новостройками. Когда голубой цвет неба над булочной сгустился в ультрамарин, Соня высунулась в окно третьего этажа и заорала на первой громкости, самой незначительной:
— Мирька, домо-ой!
Так ей кричала с балкона над вороньим парком бабушка Рива, только ей приходилось сразу включать вторую громкость, а то и переходить на подвизгивающую третью:
— Софа-а-а-а!!!
Соня в детстве имела привычку забираться в самые неожиданные дыры, ямы и подвалы, откуда ничегошеньки не слышно.
Мирька, наоборот, любит забраться повыше, сидеть не верхотуре, размахивая ногами, и заговаривать с прохожими. В этом свои плюсы: ее всегда замечательно видно и слышно, если только все звуки не перекрывает натужным ревом набирающий высоту самолет, они живут недалеко от аэропорта. Когда тучи над пальмами за окном стали иссиня-голубыми, Мирька со стуком отставила миску с кукурузными хлопьями и потребовала вечернего общения.
— Короля Матиуша дальше? — с надеждой спросила Соня.
— Не-е-ет, — замотала головой коварная дочь, — свою сказку, которая нигде не записана.
— Тогда почти быль, — вздохнула Соня, — слушай.
Говорят, самого значительного мы глазами не видим, потому что оно находится на других волнах, вне нашей досягаемости. Например, на кончике иглы помещаются три сотни чертей, но мы их не видим, а в летнем золотистом воздухе ангелов и бесов роится не меньше, чем ос и мух. И вот однажды, давным-давно, шла я по рынку Маханей Иегуда в Иерусалиме…
— А по какой аллее? — сразу же спросила Мирька.
— По центральной, там, где сразу у входа справа Мустафа, который с Голан, дешевыми фруктами торгует. Но ты не перебивай.
Шла я по рынку в самый что ни на есть раскаленный хамсинный день, ближе к вечеру, вынесло меня. Вокруг орали все, хлопали, топали: «Виноград! Помидоры! Груши-и-и! Личе, личе как мед! Хозяин сошел с ума и отдает почти даром!» Надо тебе сказать, что черешни в тот год было, как у дурня цацок, уродилась. В общем, я набрала и желтой, и алой, и черной; и булок купила, чорнобривых, сладких, и зеленых оливок, и винограда иссиня-черного, арбуза только не взяла, потому что не было никакой надежды эти сумяры дотащить. Шла я по центральной аллее к остановке автобуса 14A и, надо тебе сказать, спешила, потому что знала, что вот -вот автобус должен подойти. И тут у меня ремешок на босоножке развязался! А босоножки те, помнишь, мы с тобой их в позапрошлом году, перед Песахом, на мусорку выносли…
— С разноцветными ремешками, — сонно говорит Мирька.
— Так вот, стала я разноцветный ремешок завязывать, и тут мимо меня таким холодом пахнуло, точно дверь подвала кто-то открыл, нехороший такой холод, сырой, и зашуршало что-то, как полы плаща. Пахнуло, прошуршало — и прошло. Я встала, стала свои пакеты собирать и пересчитывать. Вижу, тащится мой 14А. Настрополилась бежать, подпрыгнула даже, еще секунда — и помчалась бы. И тут сзади как закричат: «Софа!!» Именно Софа, а не Соня. Так меня только бабушка Рива называла.
Я стала, как вкопанная, головой закрутила… Точно, почудилась, а если и нет — не одна ведь я Софа на свете. Пока тормозила, автобус к остановке подошел, народ с баулами в него лезет. Подлетаю я — а водитель у меня перед носом двери закрывает.
Ну, я, как водится, всеми положенными словами его обозвала, и пошла к носатому Хаиму в кафешку кофе с перцем пить.
Только уселась, слышим с улицы грохот. Выскакиваем — и выясняется, что у Давидки тот самый 14А взорвался, как раз на шуке в него террорист сел. А я совсем чуть-чуть не успела. Вот такая сказка.
Мирька сопела носом в подушку, обняв потрепанного льва. За окном под фонарями небо было впрозолоть от завтрашней пыльной бури.
Евгения Кузнецова
Влажные черные комья вдоль борозды дышали, распаленные неожиданно щедрым на ласку апрельским солнцем. Эта земля должна была в который раз отдать себя круговороту жизни. В вывернутой наизнанку черной плоти изгибались стебли и корни успевших уже увидеть весеннее небо диких трав. Их место, предопределенное им природой без всякого в том смысла, вновь займет то, что приносит пользу. Так правильно.
Тетя Вера распрямилась и обернулась к Лене:
— Чего, помогать собралась? Отдыхай. Маникюр еще переломаешь, — улыбка округлила ее румяные щеки. — Пойди лучше глянь: если сильно кипит, убавь огонь. Да во дворе посиди: воздух-то какой, не то что в вашем Питере.
Грузная тети-Верина грудь снова нависла над бороздой, а Лена зашагала вдоль ветхого сарая.
Вечером после обильного застолья по случаю приезда Лены с матерью стали перебирать всю родню, до кого могла еще добраться память подвыпивших старожилов.
— Ой, прабабка ваша была, конечно, — дядя Петя заскрипел прокуренным смешком и тут же получил тычок в бок от тети Веры. — А что, не так, что ли? Она ж и замуж уже с пузом выходила.
Удивленная Лена исподтишка покосилась на маму. Та поддакнула, что да, своеобразная была женщина, намучился с ней их прадед Иван.
Дядя Петя стал вспоминать свою родственницу бабу Аню:
— Говорят, красота редкая была, возраст не брал. Помню, статная такая, как пава, а ей восьмой десяток! Не богачка, как ваша Зинка-то, вот и не сосватали ее за Ивана. А он всю жизнь на нее шею сворачивал, говорят. Тоже видный был, породистый. А ты, Ленка, чем-то на бабку Зину смахиваешь — кудри ее. Ох, и не повезет твоему суженому, если ты вся в нее пошла!
— Ой, замолчи уже! Она в отцовскую родню вообще! — тетя Вера замахала на хохочущего мужа.
Тут за столом поднялся галдеж: каждый хотел высказаться, чьи гены взяли верх в каждом из собравшихся.
В сумерках дядя Петя суетился во дворе, готовя нехитрое хозяйство ко сну.
— Дядь Петь, а что там с дедом Иваном было? — тихонько подала голос Лена со скамейки. Дядя Петя не сразу нашелся с ответом, продираясь сквозь хмельной морок.
— Вишь, любовь у них была с бабой Аней. А родители его: мол, бедна невеста-то. За баб Зиной-то приданого дали богато. Баба Аня тоже вышла, да счастья не видела. А Зинка эта, извини уж, с полдеревни гуляла. Как назло ему, что нос воротил.
— А он не мог сам выбрать?
— «Выбрать»? Отец сказал — железно! А потом уж ради детей. Да и не бегали тогда из семей. Это теперь свобода… А толку? Мамка твоя вон второй раз замуж выскочила, а все прогадала. Хотя ты вот у нее осталась, умница.
«Умница» невидяще уставилась в бархатный вечер. Тени тех самых детей, ради которых все так сложилось, казалось, мелькают в сумерках. Двор тот же, а их уже нет. Среди них и бабушка, никогда доброго слова о матери не сказавшая, об отце и вовсе не вспоминавшая. Завтра днем поезд увезет Лену далеко от этой пашни с выкорчеванными травами — проросшими, но не успевшими дать семян, от бабы Ани с ее болью — живой, пока жива память о ней. А от кудрей — «в кого такой кудрявый ежик у вас?» — увезти не сможет.
Марьяна Мархинина
В этом месяце дневного света около шести часов: рассветает в девять, а в три уже темно. Температура скачет — сегодня минус тридцать, завтра — минус пять. Первую неделю года людей и машин на улицах мало, мусорные баки переполнены, дворы не чищены.
Выходим с младшим на улицу: сегодня тепло. У него лопата. У меня шоппер: нужно зайти в магазин. Сын щурится не столько от солнца, сколько от снега, выпавшего за ночь, и чихает… Три парковочных места во дворе заняты огромной снежной кучей: за несколько дней до Нового года наскребли. Эта куча вполне может пролежать здесь до марта.
— Мама, я скачусь?
— Нет, дорога рядом.
— Ну никто же не едет!
— Все равно нельзя.
— Ну пожа-а-алуйста!
— Ладно, один раз, я покараулю.
Пока он взбирается, оглядываю двор. Тихо. На детской площадке никого. Возле одного из подъездов торчит ёлка — еще вполне свежая, с остатками мишуры. На ёлку села синичка — покрутилась, потыкалась в иголки клювом — улетела. Неожиданно за моей спиной возникает сосед Женя. Сегодня совершенно трезвый.
— С наступившим вас и со всеми прошедшими!
— Спасибо, и вас со всеми! — отвечаю.
— В торговый центр поедем, — торжественно сообщает Женя. — Наташке уже надоело дома сидеть.
— За продуктами? — спрашиваю я и понимаю, что не угадала.
— Ну-у, — тянет Женя, — и погулять!
И бодро идет к машине — чистить.-
— Мама, что это? От хлопушки или что?
Сын показывает найденную на дороге картонную трубу, разорванную наполовину.
— Наверное, — говорю, потом спохватываюсь: — Вообще-то, это мусор. Надо выбросить.
— Я сбегаю, выброшу! Тут еще бутылка валяется, целая, выбросить?
— Выброси.
— Мама, ты видишь, возле колодца растаял снег, немножко, и гули пьют! Два голубя пьют сейчас, пойдем, я покажу тебе!
— Пойдем.
С неба медленно падают крупные хлопья снега. Когда идет снег — всегда тепло. Малыш не замолкает, снежинки попадают ему в рот, он проглатывает их и смеётся.
Двор замело, сын лопатой прокладывает себе дорогу к качелям. Он еще не сел, но я уже слышу этот скрип. Смотрю сквозь качели на серые пятиэтажки, заштрихованные снежными хлопьями и теряющиеся у горизонта. Тиу-туу, тиу-туу — поют качели. У меня начинают замерзать руки — я забыла варежки, а карманы греют плохо.
— Давай ещё три раза качнись и всё, нам нужно в магазин, — кричу я сыну.
Хотя, по большому счету, торопиться нам некуда — дома нас никто не ждёт.
Из подъезда выходит Наташа и машет мне рукой: видно, что она довольна, и сегодня, сейчас в семье у нее лад. Я машу в ответ и улыбаюсь. И вдруг ловлю себя на мысли, что мне хочется улыбаться ещё и ещё. Просто так, безо всякой причины. И ни о чем не думать. Вообще ни о чем.