Митенька приболел. Предчувствие нездоровья жило в нём уже несколько дней, а в горле першило. Неуместно большими и тяжёлыми стали собственные ноги и руки. Голова наполнилась пушистыми комками хлопковой ваты, в которых мысли вязли и путались, а иногда замирали, едва появившись. Опять же, жена. Большая, уютная женщина-жена со знакомым именем Света на ту самую Свету стала не очень похожа. Слишком серьёзная, слишком придавленная ворохом дел и забот, так что лица толком не разглядеть. Дел её Митенька тоже не мог теперь понять — с ватой в голове немудрено. «Это всё потому, что я заболеваю. А ещё, наверное, телевизора насмотрелся», — успокаивал себя он. Память отказывалась объяснить хоть что-нибудь про Свету, а зеркало издевалось. Из равнодушного прямоугольника над раковиной на Митеньку смотрело длинное морщинистое лицо. Увеличившийся нос и карикатурно большие уши с тяжёлыми обвисшими мочками пугали Митеньку больше всего. «Разве это я?».
Когда Митенька понял, что наступил понедельник, ноги сами понесли его на работу. Это было очень кстати, потому что считать ступени и перешагивать швы, разделявшие плитку на знакомых станциях метро, было спокойно и радостно, несмотря на ухудшающееся самочувствие. На некоторых станциях плитка блестящая и квадратная, а где-то прямоугольная, как будто шершавая и совсем не блестит. Трогать Митенька, разумеется, не стал, чтобы не сочли психом. Длинный, почти бесконечный вагон на Кольцевой линии завораживал и пугал. Будто сидишь в брюхе гигантского питона, а люди добровольно и беспечно в него заходят. Впрочем, и выходят они беспрепятственно. Хвост змеи то вилял и загибался на поворотах, закрывая Митеньке обзор, то снова вытягивался во всю длину, выходя на прямой отрезок туннеля.
Когда метропитон выплюнул Митеньку на нужной станции, он понял, что температурит, а угрюмое здание с большими буквами ВНИИ над деревянными дверьми — это и есть его работа. Мысль о работе вызвала подобие застарелой зубной боли, но тут же увязла в вате Митенькиной болезни, за что он был даже благодарен. В здании творилась какая-то чертовщина. Во-первых, Митенька долго блуждал по одинаковым коридорам и не мог найти нужный. Он уже начал представлять себя усатым дядькой из фильма «Чародеи», но точно знал, что свой кабинет у него должен быть. Стоило ему действительно найтись, как явилась приторно-мерзкая круглая Надежда Петровна и попросила освободить помещение. Митенька, разумеется, отказался сдавать с трудом найденный кабинет просто так и вступил в переговоры. В результате пришлось обменять кабинет на пачку бумаги и пятилетний фикус по имени Иннокентий в солидном коричневом горшке. К тому времени озноб колотил Митеньку так, что думать о равноценности обмена было невозможно, пришлось поверить Надежде Петровне на слово и отправиться домой.
На обратном пути порядком разросшийся Иннокентий то и дело цеплялся за пассажиров, а дурацкий горшок оттягивал несчастные руки Митеньки и норовил выскользнуть и испортить чистоту блестящей плитки, чего допустить было никак нельзя.
Дома Митенька, наконец, смог лечь. Света молча смотрела на него круглыми шоколадными глазами, а потом подсунула градусник и принесла жаропонижающее.
Замерзая под одеялом, Митенька почему-то думал о детстве. Так хотелось, чтобы именно мама, а не Света, была сейчас рядом, привычным жестом приземлила на лоб свою большую прохладную ладонь, прикоснулась мягкими суховатыми губами, поохала, куда без этого. А потом дала липкий и неизбежный сироп, воду в эмалированной кружке с крошечным сколом на гладком боку. Митенька мечтал о полотенце. Пожалуйста, мокрое и только на лоб. Не то, чтобы лоб был измучен сильнее остального тела, просто лоб с благодарностью принимал холодный, идеальной полоской сложенный дар. Весь остальной организм сжимался и ненавидел, когда у него отбирали заслуженное по праву больного одеяло, вскрывали пышущий жаром, обманчиво безопасный кокон и обтирали этой мокрой тряпкой, к тому же воняющей уксусом.
Света принесла вожделенное полотенце, красное и странно знакомое.
— У меня похожее было, — успел пролепетать Митенька, перед тем как на него плюхнулся холодный свёрток. Ничем, конечно, не пахнет: Света не знает про уксус, а может, не верит в него. Митенька успел поймать руку женщины-жены, и наконец-то прохладная ладонь её показалась приятно знакомой и ласковой, впервые за сколько-то дней.
Удалось провалиться в сон. Снилась мама. Ему снова десять. То самое красное вафельное полотенчико с аккуратно вышитой белыми нитками мулине буквой М, и даже мерещится уксусный дух. Мама во сне быстро и взволнованно с ним говорила, а потом больно ущипнула предплечье и стала трясти. Тряска становилась всё сильнее, но покидать вязкий сон Митенька не хотел. Всеми силами он уцепился за безопасный и любимый мир, отказываясь возвращаться туда, где всё теперь было ему непонятным и чужим. Мама не сдавалась, и сон отступил. Митенька разлепил ресницы.
— Митя, наконец-то! — запричитала мама, из её круглых карих глаз катились слёзы. В комнате помимо мамы были ещё две незнакомые женщины в одинаковых синих безразмерных куртках. К синим курткам, видимо, полагались одинаково усталые лица. Рядом с кроватью стоял распахнутый пластиковый контейнер с ячейками, полными волнующих блестящих ампул и каких-то штук в стерильных упаковках. Женщины обрадовались, что Митя проснулся, одна стала давать маме рекомендации, а другая — дозваниваться диспетчеру, чтобы ехать дальше.
Пару дней спустя Митенька был почти здоров. Осталась лишь слабость, приходящая после болезни. Руки и ноги стали послушнее, пушистые ватные комочки, наконец, покинули голову, а мысли прояснились. Митя снова стал лёгким и беспечным, как раньше, стал собой. На улицу, правда, его всё ещё не пускали, зато телек смотреть можно было сколько угодно. Осколки странного сна, где он был другим, где было ужасное ВНИИ, и жена, и фикус, поблёкли. И только красное полотенце беспокоило и злило Митеньку так, что маме пришлось спрятать его подальше в шкаф. Буквы М, вышитой белыми нитками, на нём не было.