Горы в Армении утром холодны, сини, прозрачны и окутаны дымкой. И она с самого утра, как гора в тумане и голова ее в облаках, — непонятна и незаметна для всех, и звуки снаружи долетают до нее гулким эхом, едва касаясь. Вот муж как обычно отчего-то сердится на нее, сын на живот жалуется — переел накануне. Но все равно у них жизнь. А она отдельна. Отделена. Лишена их. И внутри у нее пусто.
Может, это просто тревога за сына? Или прощание с новым местом. Давно она хотела в Армении побывать, всю ее посмотреть. Читала много, готовилась, но не знала, как больно каждый раз расставаться, путешествуя с одного места на другое, переезжая от одних хозяев к другим. Успевают местные за вечер расположить к себе. Не каждый родной так сможет, чтобы по душам. А они могут. Пообживешься, за пару дней привяжешься, и теряешь, уезжая, близкого человека. И каждый раз так.
В Гюмри она попросила выбрать гостиницу. Чтобы без потерь. Муж поворчал, но согласился.
В город приехали рано, но заселиться не смогли — номер не готов. И ее утреннюю тоску разбавила злость: не освежиться, не переодеться.
Делать нечего — вещи побросали у администратора и пошли. Муж впереди с сыном, как два друга, даже ростом одинаковые. Сын в себя уже пришел и им все нипочем — отпуск же, идут, болтают. А она, понурив голову, сзади.
Идет и про себя отмечает: город небольшой. Дома черные и серые, некоторые разрушены. Улочка пешеходная, людей мало пока, справа картины вешают на стены — наверное, музей. Слева кафе. Засмотрелась — чуть в фонтанчик питьевой не врезалась. Вышли на площадь с памятником, за ней высокая черная церковь с оранжевыми вставками.
Подошли, а она на реставрации, и у двери табличка «Работы приостановлены. Нет средств». И фотографии: как было, потом землетрясение 1988, потом — как восстанавливают. Землетрясение вспомнила — Спитак, Ленинакан — она тогда в школе училась. В новостях много показывали. Рыжков плачет на развалинах в шапке меховой. И все плачут. И она.
Пока фотографии разглядывали, из дверей старичок строгий выглянул, разрешил войти. Объяснил, что только часть пока восстановлена. Давно так, и когда работы продолжатся — неизвестно.
Навстречу им из-под лежащих на полу досок вылез грязно-белый котенок и замяукал. Под самым куполом голубь перелетел с места на место. Рядом какой-то одинокий турист снимал на камеру, потом поблагодарил сторожа и вышел с другой стороны. Муж с сыном постояли и тоже за ним вышли.
Ну и пусть идут, а ей тут хорошо. Постояла, вздохнула и пошла за ними.
А их нет уже. Только на другой стороне улицы прямо перед ней дверь деревянная желто-оранжевая. Дом черный, а дверь прямо цвета уходящего лета — подумала так. Муж выглянул, рукой махнул и снова скрылся внутри.
Пришлось идти.
Несколько ступеней вниз, в подвал. На каменном полу вдоль стен и по центру — скульптуры, шкафы с украшениями и всевозможными безделушками и везде картины разных размеров. Кроме мужа и сына внутри еще один — хозяин? Мельком взглянула: черноволосый, смуглый, в белой рубахе, в руке трубка зажата и дымится.
Отвернулась и стала блуждать взглядом по сторонам. Хозяин с мужем переговариваются за спиной:
— А вы тоже трубку курите?
— Да.
— Хотите угощу?
— Да у меня с собой сейчас нет.
И это ей уже: «сувениры… вот…». Не нужны ей сувениры, она трясет головой, будто муху отгоняет надоедливую. А он не отстает, курлычет низким от дыма голосом, обволакивает: «Эти посмотрите… понравится… разные… слова собой обозначают… это, например, «любовь» — как по-армянски слово любовь …»
Любовь. Что? Да ей всегда было интересно, как на разных языках будет ЛЮБОВЬ. Путешествуя, интересовалась, спрашивала. Тут не успела еще, а оно само. И повернулась на голос.
У хозяина в руках — деревянная игрушка с мизинец, ничего особенного. А вот как звучит «любовь»… Она подняла голову, посмотрела на него и не услышала. Только глаза. Пригляделась и сразу узнала. Эти глаза она уже встречала здесь на старинных фресках в церквях и монастырях. Они были неестественно огромными. И она подолгу вглядывалась и пыталась представить, что видели эти люди своими распахнутыми глазами.
И вот они — большие, ясные, живые. И этот взгляд — слов не подобрать — открытый, теплый, не отвернуться — только бы смотреть — такой взгляд.
Но она отвернулась, как от Медузы Горгоны, быстро, побоялась окаменеть. Ну их, эти глаза. И слово это не надо уже. А волосы ведь — пряди-змеи, черные, вьются, прямо, как у той Медузы, на лоб падают.
И вспомнила утро. По дороге сюда они заехали в храм. Он был холодным и совсем древним. Как обычно, обойдя его целиком, они уже направлялись к выходу. И тут она, почувствовав что-то, быстро повернула назад и еще раз обошла все кругом. Все было по-прежнему, но уходить не хотелось. Такого раньше с ней не было. Муж с сыном уже вышли, а она в третий раз медленно обошла храм и опустилась на высокую каменную ступень у самого выхода. И вдруг ей так захотелось вжаться в эту холодную стену целиком, обнять ее, слиться с ней, растянуться на каменном полу посреди, стать частью этой холодной древности и никуда больше не ходить. Она испугалась. Рядом продавали сувениры — может, надо просто оставить что-то себе на память и станет легче? Она подошла к столику и начала трогать вещицы, перебирая их, даже незаметно принюхиваясь — но ничто не отозвалось. Так и вышла, на прощанье погладив стены. Муж с сыном не поняли ее, да и она сама…
И вот сейчас снова. Она медленно кружилась по комнате, пристально разглядывая работы художников — картины, скульптуры, украшения, ища свое, стараясь не попадаться хозяину на глаза, но чувствуя его взгляд. И тут что-то мелькнуло на полке старого шкафа над самой ее головой — что-то необычное из металла с висюльками, рыбкой и камушком посередине.
Только рукой потянулась, а фресковые глаза уже рядом: «Это тайна женщины». Взял с полки, протянул ей, а сам смотрит — так близко.
Она оглянулась на мужа — и он смотрит и улыбается. Ей и страшно, и тайну разгадать хочется. Хозяин на помощь пришел снова: «Тайна откроется, если посмотреть на свет» — аккуратно взял подвеску из ее рук и протянул к окну. Она вскрикнула и засмеялась — под солнечным лучом в камушке проступил маленький крестик.
— Женскую тайну каждый мужчина отгадать хочет, — сказал он.
И добавил тихо:
— У вас есть она, — и голову склонил.
И стало душно и хорошо, как давно уже не было. И все исчезло. Только утренний храм, уходящее лето и крестик в теплом от солнца камушке… Она не стала прятать подвеску, сразу надела и ладонью прижала к груди. И замерла.
Но надо идти. Муж с сыном уже зовут.
— А это что? Там, на стене!
Нашлась — на дощечку с непонятным изображением глазами указывает — пусть хозяин хоть что-то еще скажет ей.
— Это крест, — слышит она голос мужа, а потом хозяина, эхом — «это крест».
— Крест?!
Разозлилась. О чем они оба? На дощечке нет креста!
— Ты слишком близко подошла, дорогая. Нужно отойти, чтобы увидеть.
«Я подошла слишком близко. Муж прав. Нам пора».
Уже в дверном проеме она оглянулась и снова увидела его глаза. А на стене из дощечек был выложен крест…
Они шли по улице, сын что-то рассказывал, она держала мужа за руку, а вторую прижимала к груди и тихо улыбалась.