Петрику нужно было продлить разрешение на пребывание в России.
Давалось ему это всегда тяжело и походило на принудительный визит к врачу после неутешительного анализа.
Между его сиротским пристанищем в Москве — затхлой конуркой на шестерых в хостеле — и миграционным центром полмира — почти сто километров.
Он добирался на перекладных — ранней сонной электричкой, тесным утренним метро, душным такси.
Водитель киргиз остановился за километр от центра, уныло хлопнул руками по рулю и тоскливо заметил, что дальше не поедет даже за деньги. «Там другие», — виновато закончил он.
Мартовским солнечным утром расстояние Петрик прошел с удовольствием, жадно вдыхая свежесть готовых взорваться почек и не замечая, что происходило вокруг.
Нашлось досадное упущение в документах, он испугался, но майор полиции ободряющим голосом спросила:
— Будем переживать или будем исправлять? — и, как фея из сказки Перро, подсказала, где указать неважную, но почему-то обязательную подробность в биографии уже умерших родителей.
За два часа он быстро получил заветные справки с весомыми подписями и крепкими печатями.
Слепил яркий весенний день. Быстрее домой из этой юдоли печали и обители грез.
Петрик уже собирался проделать путь в обратном порядке «такси, метро, электричка», как его внимание привлекло странное действо на широкой площади перед зданием центра.
Он увидел колонну желающих получить разрешение на работу. Они не шли врозь и поодиночке — мужчин построили человек по сто. Первая сотня топталась за металлическими ограждениями. Люди двигались медленно и осторожно, будто с силой преодолевали невидимые преграды. Рядом вразвалку и безразлично похаживали дежурные центра. По их резким командам волна накатывала, останавливалась, выдыхала и ждала. Метров через пятьдесят за ними шел новый отряд, дальше — еще и еще.
Древний ветер с пожарами и лихими гортанными криками, лютым свистом копий и стрел прошелестел в крови и всколыхнулся в памяти Петрика.
Колонны наступали и наступали. Неторопливо, уверенно и безудержно.
Ему встречались в жизни такие чудеса — лет десять назад он стоял в мрачной, разноязыкой и нетерпеливой толпе мигрантов, бредущих за новыми возможностями. Шли они в стылом феврале по утоптанному заплеванному снегу и жгучему морозу через клетку, полностью обнесенную и разделенную черными металлическими трубами. Человек не мог из нее ни выйти назад, ни протиснуться вперед. Метро Москвы такой плотности не знает. Девушек в нее не пускали. Клетка была добротно сварена заботливыми руками и находилась в бывшем детском саду, приспособленном для приема мигрантов. Крепкие швы, как шрамы на теле закаленного в схватках зверя, стягивали конструкцию в отливающую бедой броню. «Маскав, Маскав», — мягко, как звук весенней капели, слышалось с той стороны, где знакомый по очереди таджик переговаривался со своим земляком.
На выходе Петрик показал в сторону марширующих отрядов, и охранник ответил:
— Страна у нас-то богатая, а желающих вон сколько, не будет порядка — все снесут. — и добавил, как будто бросил булыжник в открытое вечерней тишине окно, — И будет тьма египетская.
Бойкие таксисты-мигранты настырно и не торопясь торговались за цену проезда до Москвы. Петрик уехал на ближайшей колымаге с извозчиком уже получившим российский паспорт.
Соседка по машине, девушка-узбечка достала и бережно положила на колени свежее разрешение на жизнь в России. Она смотрела на него как на нежданно полученное из далекого кишлака письмо, в котором радость свадеб и рождений переплеталась с болью утрат.
— С шестого раза получила, — доверчиво, как сестра, прошептала Петрику. И как после тяжелой работы выдохнула: — Mасква.
Он кивнул, закрыл уставшие глаза и решил на время обо всем забыть.