Н

Не разговаривайте с неизвестными

Время на прочтение: 6 мин.

«Я, наверное, помешал». Заявить такое — почти худшее, что мог сделать незнакомый человек, подсевший к тебе на лавочку. Хуже только то, как прицельно он ее выбирал перед тем, как подойти — вокруг было море свободных. «Эта лавочка какая-то особенная, каждый раз, когда я иду мимо, на ней сидит красивая девушка». А это было уже совсем плохо. 

Удивительно, чем занят этот человек — отдыхает днем в понедельник на Патриарших — он немолод, не очень опрятно выглядит, с обветренным лицом. Одет как хиппи — цветастая рубашка, шорты, сделанные из джинсов, какая-то несуразная торба за плечами, откуда выглядывает нечто вытянутое — то ли палка, то ли трость. Даже смешно, что в голову хоть на секунду могла прийти мысль о том, что он вышел проветриться из ближайшего офиса. «Я музыкант», — сказал незнакомец, не дождавшись вопроса. «Могу что-нибудь сыграть тебе». Палка оказалась странным духовым инструментом, кажется, кустарно сделанным им же самим. Когда он переключил внимание на свою якобы музыку, стало не так неловко его разглядывать — татуировки на руках, напоминавшие руны, которые плохо видно было под слоем браслетов, стягивающих запястья, как веревки. 

Он издал последний гудящий звук и отложил инструмент. «Квадратное кольцо? Ты человек-логик! Все квадратное — и циферблат часов, и форма ногтей. Четверка. Твое число — это четыре. А как зовут?» «Норма». Почему-то хотелось, чтобы имя стало ему известно в последнюю очередь. Мужчина рассмеялся. «А что там?» — он придвинул руку к спинке лавочки, где лежала наспех захлопнутая тетрадь. Без сомнения, он увидел ее еще до того, как сел. «Я кое-что сочиняю здесь, по учебе». Едва ли это должно быть интересно. 

 «Я покажу тогда, что у меня», — быстро сменил тактику незнакомец. Он расправил смятый в кармане каталог — тот, что подсовывают под дворники машин. С фривольными девушками на обложке. Протянул ей. Парой секунд, которые понадобились, чтобы дотянуться до ближайшего мусорного бака, он тут же воспользовался и пролистал рассыпающуюся, оставленную на миг без присмотра тетрадь. «Какой же ты художник, если пишешь только прозу», — изобразил удивление он. «Что?  Художник? Но я не пишу художественное». Он ведь не мог за секунду прочесть.

— А сколько тебе лет? Мне, например, девять. Пять плюс четыре.

— Хм, ну а мне два.

— Два — значит одиннадцать?

Смешно, но даже истинный возраст в таком контексте казался преуменьшенным и несерьезным. Зато ему подходил более чем. Увидев, как в сторону скамейки летит мяч, мужчина тут же вскочил и отбил передачу, чем раззадорил совсем маленького спортсмена, которому на вид можно было и правда дать года два. «Вот он понимает, что и зачем делает», — махнул мужчина в его сторону. «Порой больше нас с тобой понимает».  

Как же его звали? В самом начале он представился — имя было совершенно обычным и даже вряд ли ему подходило. Мужские имена вообще запоминались почему-то очень плохо, за исключением одного. Когда они только познакомились с Якубом, казалось, что и на имя-то это не похоже, это слово звучало как нечто, принадлежащее другу, и как будто отчасти ей самой, как будто выдуманное. Почти невозможно было представить, что где-то еще на свете ходят Якубы. 

Другие, подходившие познакомиться, были безликими людьми с апломбом — через секунду после их самопрезентации имена вылетали из головы сразу же, как избыточная информация. Когда они с Якубом первый раз встретились, он был не таким — озорным, немного застенчивым. «Я Якуб», — шепнул он на ухо — на курсах итальянского всех рассадили по кругу, они оказались соседями. Это было первое занятие. Не было никакой уверенности в том, нужен ли вообще итальянский, если уже много лет безуспешно пытаешься заговорить по-английски. Якуб же, казалось, с нетерпением ждал начала этих курсов, он едва мог от волнения внимательно слушать, как будто постоянно скрывал свою смешливость. «Мое имя никто с первого раза точно не запомнит», — продолжил Якуб. 

«А я Норма». Якуб настолько оживился, что даже хохотнул, чем привлек внимание преподавателя. «Норма! Нас таких двое, да одногруппники мозг себе сломают нас запоминать». Она не улыбнулась: свое имя она ненавидела вплоть до того, что могла представиться по-другому втайне от родителей, которые были против того, чтобы ее называть хоть как-то иначе.

Сегодня вечером она так долго просидела в кофейне на Тверской, собираясь с мыслями, что опоздала на встречу с ним впервые за много лет. Такого она не позволяла себе в Москве никогда, равно как и в их далеком родном городе, где они с Якубом делали маленькие, едва заметные шажочки навстречу друг другу, надолго замирая после будто бы ненамеренного очередного сближения. Раз — билеты на показ в рамках недели итальянского кино, два — ужин в пиццерии возле дома Якуба, три — чтобы не пришлось ехать на другой конец города, он уговорил ее прийти переночевать в его старой футболке на матрасе, который едва удалось разместить рядом с его разложенным диваном. 

Дальше все смешалось. Он убеждал ее, что, если она мечтает о журфаке, нужно ехать в Москву, о которой он только и говорил последнее время. Она гордилась им и немного завидовала, узнав, что его приглашают на работу в крупное издательство переводчиком с итальянского. А ведь когда-то, считаные дни, они были на равных, тогда, когда вместе учились здороваться по-итальянски. 

Как будто в Москве он взял бы и сказал ей, мол, ты так выросла за последние годы, а ведь я всегда верил в тебя; я понял, что ты талантлива, с тех пор как наша итальянка прочитала вслух твое сочинение, помнишь? Но ничего такого, в ее голове он просто улыбался — как в тот день, когда его необычайно обрадовало, что она Норма, что он не один такой Якуб — а дальше было пусто. В его международной компании его имя больше не смущает никого, а ее не перестает вызывать болезненные ассоциации. 

— Ты могла бы не бросать курсы. Переехала бы сейчас в Италию, там всем было бы наплевать, как тебя там зовут.

— Я всегда хотела писать, а делать это могу только по-русски. Как можно написать не на родном языке? Как будто бы тогда чужими словами придется описывать чужие чувства, чужую жизнь. Письмо — оно идет изнутри.

Как будто бы должно идти. Конечно, должно. Это продолжение автора. Но разве ее тексты на самом деле такие? Сегодня она узнала, что никакой больше не автор. Как вообще теперь можно что-то утверждать.

— Мне кажется, если я не переживала ситуации, в которых находятся мои герои, тексты получаются ненастоящими.

— Это про что? Про журналистику?

— Я боюсь, что про все. Один мужчина спросил, кто я, писатель, что ли? Я ему сказала, что журналист. Он ответил, что для начала я никогда не пробовала по-настоящему работать, поэтому и думаю, что журналист. Он откуда-то уже знал, что я разочаровалась тогда, на первой практике в универе.

— Подожди, это какой-то преподаватель?

— В каком-то роде. 

Он и про Якуба знал — так и сказал, дословно: с чего ты, мол, взяла, что у тебя есть отношения, если ты даже ни разу ни с кем не спала. 

Диагноз, который он ей поставил, гремел у нее в голове, удивительно, что Якуб не слышал раскатывающегося по всему миру — по всему ее телу — эха от этих слов: она не может, не чувствует, она и правда не чувствует, что за чушь, неужели это правда. Но все остальное ведь было правдой. И даже то место на коленке — след от падения с велосипеда в детстве на острый гравий — точно на него указал. «Здесь уже не болит, а ты еще боишься боли». 

Дома она несколько раз осматривала себя в зеркало в тех самых джинсах: не слишком узкие, плотные, темные — это совершенно невозможно. Резко сдернула их. Насколько унизительно она себя ощущала без одежды. Худую голень перечеркивал темный, как свежий синяк, шрам. Это знакомое унижение от своей наготы и дрожь от прохлады, даже если секундами ранее казалось, что в комнате тепло — то же чувство возникает, когда снова и снова перечитываешь свой рассказ. Он кажется надуманным и плоским, как будто писать совершенно не о чем, нет еще того стержня, необыкновенного яркого опыта, который ложится на страницы так, будто описываемым событиям стоило произойти только для того, чтобы быть запечатленными. 

 «Не понимаю, если он никто, зачем ты его слушала. И успокойся ты насчет практики. Просто пойдешь в издательство, стажеры точно нужны, я уточнял, а потом, может, и на должность младшего редактора возьмут». Спасительный голос Якуба в голове больше не работал. Она сделает всего два движения, и сомнения прекратятся. 

«В связи с личными обстоятельствами… Прошу прощения за срыв наших договоренностей. Надеюсь на дальнейшее сотрудничество… в будущем» — в газету РБК. Что ж, отправить? Они спросят: а как же ваше сопроводительное письмо, которое вы подали вместе с заявкой на практику. Наверняка ведь впечатлились, прочитав про «сплю и вижу себя в роли корреспондента, который вещает из гущи событий, пишет цепляющие тексты». Сплошное вранье. 

И, наконец, ему. Заметка в телефоне с номером уже лежит в папке «Удаленные», благо айфон еще долго хранит неосмотрительно стертые следы присутствия случайных людей в нашей жизни. 

«Если вы помните меня, это Норма». 

«Здравствуй, Норма. Я ждал с минуты на минуту от тебя письма, как же я рад, что ты успела. Мой день рождения послезавтра. Но ты, пожалуйста, завтра приезжай. Нам будет о чем поговорить. А потом останешься на праздник?» 

У нее нет ничего приличнее старых джинсов и простого, уже застиранного белья. Бежать скорее в магазин? Какой абсурд, как это может быть важно, когда впереди невероятно волнующее. Как будто все тайны этого мира будут разгаданы, если удастся разгадать эту. Можно даже попытаться представить, что шрам не уродует тело, а даже красит его, как естественная татуировка, как тонкая нить, собирающая, сплетающая все Я воедино. 

От волнения ей захотелось взять ручку и написать, каково это, но она дала себе обещание — больше ни единого слова от той старой Нормы. Будильник на 7:45 — ехать в Московскую область. Незнакомец ведь в чем-то ошибся: якобы она не может испытать настоящее чувство. Но что же тогда творится с ней сейчас, волнение сдерживать уже невозможно, и что было тогда, когда в комнате Якуба она страдала, что не может сказать ему, как же неудобно на этом дурацком матрасе. Как этот опыт мог быть фальшивым, если ее сердце совершенно неумышленно разрывалось пусть не от любви к другу, но от обиды за то, как он со своими советами, своей рассудительностью и даже своей постоянной смешливостью слеп, и что он мог бы получить, если бы видел в ней кого-то больше. 

Ее разбудил не будильник. 

— Ну вот, спала, значит, еще. Я по какому поводу — ответ мне прямо сейчас про тебя нужно дать. Пойдешь ты к нам в издательство или нет. Я тебе забыл, что ли, сказать, что нужно решить уже сегодня? 

Якуб звучал деловито, отрезвляюще. Сразу забывается вчерашний абсурд, недодуманные мысли срочно освобождают место нацеленным и решительным — так происходит перед звонком на урок, когда впереди трудная контрольная работа. Совсем не так реагируешь на звонок любимого человека. 

Девять утра ровно, 9:01 — уже можно набрать номер — «Здравствуйте! Я Настя, Яков дал мне ваш контакт».  «Настя, чтоб еще раз понимать, что мы друг другу подходим — только в детском отделе у нас открыта вакансия, это для вас окей?»