Господи, ну какой же мудак. Поверить не могу.
— Так ты приедешь? На похороны, — мамин голос из трубки звучал почти спокойно.
— Не знаю, мам. До Нового года очень много работы, да и что мне там делать.
— Ну как, ученица все-таки. Ладно. Давай, хорошая моя. Жду на новогодних. Целую.
Я положила трубку и села на край кровати. Господи, ну какой мудак. Я столько раз представляла его смерть, проговаривала со всеми психологами и психоаналитиками, которые у меня были. «Представьте его бледным, сдувшимся, обитым бархатом».
Я долго пыталась убить его, и вот он сам.
Мать, как и многие женщины, рожденные в семидесятых, всегда увлекалась всяческой визуализацией мыслей, на полках стояли Ошо и «Трансерфинг реальности», на ободранных стенах периодически появлялись плакаты с аппликацией из журнальных загородных домов, машин и шуб. Она меня одна растила — с отцом — героиновым наркоманом — развелись вскоре после моего рождения и окончания девяностых. Может, для нее все это было способом найти в жизни какое-то облегчение — не знаю.
Когда мне было семнадцать, и я прошла свой одиннадцатый класс почти до середины, мама предложила прийти на семинар — просто посмотреть. Там, в арендованном кабинете на набережной, я впервые увидела его — мужчину лет пятидесяти, с лысиной, страшно харизматичного. Маленькие коричневые глазки смотрели хитро, когда он улыбался под усами. Его зовут А.Ю., и он, как выяснилось, прогрессор.
Ну нет уж, Лиз, если ты столько раз представляла его мертвым, то стоит это увидеть своими глазами. Такая возможность выпадает только раз.
Я открыла «Авиасейлс» и вбила:
Москва
Новосибирск
***
Мой самый дешевый костюм — серый, пиджак вытянут на локтях. Засунула в рюкзак джинсы, ноутбук. Посмотрела в зеркало, заправила отросшие волосы за уши.
Я наконец прошла посвящение и начала знакомиться с энергиями. Все еще удивляюсь — в мире есть такое, и мне — нам — выпало об этом узнать. Чувствую, будто наконец нащупала в жизни что-то свое. А то всегда было — Даша танцует и рисует, Настя поет, готовит вкусно. А я просто читаю книжки, литература любимый предмет. И никого это, кроме меня, не интересует.
А теперь я — подающее надежду молодое поколение; это он так говорит.
Про молодое особенно правда. Со своими длинными дредами я здесь смотрюсь экзотично — и вообще у нас на семинарах больше старушек и взрослых женщин в сапогах и меховых шапках. Всегда так добры ко мне.
Но я пока учусь. В специальную тетрадь записываю: название каждой лечебной или магической энергии, как ее открыть, и на что она воздействует.
Например, МОНТУ — это мощный золотистый луч, он лечит зубную боль и очищает голову. ХАЙШИ-САНЛАЙ, голубоватая мерцающая медуза, прикосновениями лечит кожу и аллергию, а проникая внутрь — снижает тревогу. Но больше всего мне нравится ХАЛИ — розовая энергия любви и радости. Она окутывает как плед и помогает решать конфликты, привлекает дружбу, симпатию, может даже страсть. Иногда я использую ее на Дане из параллели, когда мы гуляем все вместе или приходим к нему посмотреть ютуб, хотя может это и глупо.
Я захлопнула дверь и пошла к метро. Пишу своей Даше, что приеду к ним после похорон. Давно не виделись. Будем пить водку.
Храм в паре домов от моего зазвенел колоколами. Я дошла до ворот в завитушках и прочитала на доске: 22 декабря. Празднование иконы Божией Матери «Нечаянная радость». Быстро перекрещиваюсь и спешу дальше.
Вчера мне исполнилось восемнадцать. А сегодня А.Ю. сказал, что мы вдвоем идем в церковь.
Мы долго едем по трассе до Кольцово — небольшого городка в области. По пути он рассказывает, что Кольцово построили в семидесятые специально для ученых, которые приехали в Сибирь работать в биологическом институте. Церковь, конечно, появилась гораздо позже, в начале нулевых. Ее назвали в честь введения во храм Пресвятой Богородицы. А что означает введение во храм? Я со средней школы считала себя агностиком и плохо разбираюсь в христианских канонах.
Уже внутри — катаю в пальцах тонкую свечу и читаю про себя недавно выученную «Богородице Дево, радуйся». Она, Мария, смотрит на меня сверху вниз со сверкающей иконы. Подношу свечу к огонькам, которые уже стоят тут — чужие бескровные жертвы. Вставляю в песок.
А.Ю. купил мне серебряное колечко в церковной лавке. Это подарок. Я всегда думала, что кольца не для меня — стеснялась волос на пальцах. У других девочек — светлоглазых, длинноволосых, более интересных — таких нет, я видела, я смотрела. Про волосы я ему не сказала, да и знаю, как взрослые на это реагируют. Смеются, будто я самое прекрасное создание на свете, которое чего-то себе навыдумывало.
Этим вечером мы пьем вино на их кухне: он, его жена — мы зовем ее Н.Г., мама и я. Под потолком зависло глицериновое облако с запахом винограда — недавно А.Ю. открыл для себя вейп. Мама тоже просит затянуться, но едва пробует вдохнуть, как тут же закашливается, морщится — нет, все, не могу.
— Ну расскажи, почему ты не ешь мясо, — А.Ю. хитро мне улыбнулся и задел коленкой под столом.
— Просто не хочу. Мне неприятно есть мертвое животное, тем более я читала, что человек не создан мясоедом. Вот у вас, например, даже нет острых клыков, — как бы вы ловили курицу?
— Глупости это все. Надя, положи ей кусочек. Мясо надо есть, чтобы были силы. У нас особенно должно быть много сил на работу.
Н.Г. чуть виновато выглянула из-под густых бровей, потянулась к сковороде и положила на край моей тарелки кусок жареной курятины.
— Давай, попробуй просто. Плохо не будет. Ты же не помнишь даже, как вкусно. Сложно с ней бывает, да? — он игриво толкнул маму локтем. Она посмотрела на меня с ласковой улыбкой и промолчала. Я знаю, что она всегда на моей стороне и заступится, если что. Но сейчас мне это не нужно.
Нерешительно смотрю на курятину. Медленно беру вилку, рассматриваю выбитый на ней виноградный узор. Сама не понимаю, получится ли. Втыкаю в коричневый куриный бок.
— Моя девочка! — А.Ю. хохотнул.
Получилось. Удовольствия от вкуса я не ощущаю, только легкую грусть.
***
Откусываю сразу треть бургера, по левой руке потек белый соус вперемешку с котлетным жиром. Черт, и влажных салфеток нет.
«Объявляется посадка на рейс триста восемьдесят четыре в Новосибирск».
Я засунула в рот последний кусок, облизала пальцы, подхватила рюкзак и пошла искать свой выход. Скорее бы уже сесть и отключиться.
Давно стемнело, Н.Г. ушла спать, мама тоже уснула на диване, а мы все еще разговариваем — про его службу в армии, двоих взрослых детей, опыты с наркотиками в молодости. Я смеюсь, голова кружится — под конец меня уговорили попробовать коньяк из высокого кухонного шкафчика.
А потом — мы целуемся. Резко. Внутри будто сорвало вентили и меня заполняет кипяток. Он кусает мои губы так, что они опухают. Я дрожащей рукой нащупываю его член под домашними трениками, неловко пожимаю. Рука прерывисто скользит по натянутой тонкой и горячей коже. Воздух вокруг немного розовый и искрит.
И — мы просто уснули. Утром я заглядываю в глаза Н.Г., пытаясь определить, понимает ли она. Нет, кажется, все спокойно. Сквозь пыльные окна слепит белое солнце.
«Ну что, когда мы встретимся? ))) Давай завтра заеду за тобой».
Прошла пара дней после того вечера. Я скольжу взглядом по экрану и пытаюсь сфокусироваться на сообщении.
«не знаю. давайте после школы в пять».
Господи. Так, нужно наверное что-то надеть. Что? Должна ли я духариться? Как это вообще все… Сердце бьется, глаза большие. Зеленый свитер — должно подойти.
Он заехал почти ровно в пять. Сначала все как обычно — рассказы про день, про школу, про Замятина и «Мы», про нас — ни слова. На углу серой пятиэтажки он купил «Гусарские», потом мы заехали во двор. Пока я сижу в машине, он берет ключи у мужика в черной куртке. Мужик смотрит на меня долго, я не отвожу глаз.
В коридоре пусто и пахнет ничем. В комнате только гладкий персиковый диван из нулевых и большая кровать. И телевизор. Я повесила пуховик, медленно вошла и села на диван, начала вертеть кольцо вокруг пальца. Оно так свободно сидит, иногда даже слетает, когда мою руки. А что дальше?
Дальше он молча разделся. Я стараюсь не смотреть, смотрю куда-то в сторону. Так наша собака, когда боится, трясется и отводит взгляд, будто если она этого не видит, то этого нет. Немного странно. Я видела член раньше, один раз. Но не так резко. Обычно мальчиками осмеливаются только засунуть руку под футболку, иногда под лифчик. Да и в тот раз было темно, и я даже не решилась притронуться к нему своими —
— Чего сидишь? Раздевайся, — почти весело. Он подал мне руку и помог стащить свитер.
Кажется, мы целуемся, слишком звонко для чужой комнаты.
Больно, но мне все равно нравится, кажется. Особенно разговаривать после. Он рассказывает, как летом мы все поедем на семинар в горы, на Алтай. Будем ходить босиком по траве, разговаривать с друзьями из других эгрегоров, молиться в маленькой деревянной часовне. Я очень жду лета.
***
Промерзший автобус без сидений наконец тронулся. Рядом со мной группа девочек лет шестнадцати с подведенными глазами и в шапках с медвежьими ушками. Когда мы доехали до самолета, я уже знала, как вчера они проснулись с похмелья и еле встали на экскурсию в Третьяковку. Как мама ждет их дома в Новосибирске и собирается напечь блинов. Как не хочется возвращаться в школу.
Высыпались из автобуса и столпились у трапа.
Мы спим уже месяц. Я привыкла к новому положению, хотя никому не могу об этом рассказать — девочки не поймут или, еще хуже, осудят, а мама — ну, понятно. А.Ю. хочет почти каждый день, хотя мне так часто не хочется. Он говорит, что ему это нужно. Он взрослый мужчина, нужно поддерживать здоровье, чтобы потом не было болячек. Я не совсем понимаю, про какие болячки речь, но соглашаюсь. Хотя иногда мне больше хочется погулять или посидеть с книгой.
— Привет! — он забирает с переднего сидения сумку и перекидывает назад.
— Здрасьте.
Забираюсь внутрь и смотрю на него. Большая пушистая шуба, кожаные красные кроссовки. Одежда царя. Ну, он и есть царь. Начинаю улыбаться.
— Во сколько мама вернется?
— Часов в семь. Успеем?
— Да, — машина тронулась. — Рад тебя видеть! А чего упиралась? Не хочешь ехать?
— Да почему, я тоже рада. Просто нужно сочинение писать на завтра. Про библейские мотивы в «Мастере и Маргарите». Как раз хотела с вами обсудить…
— Ну понятно. Вот я сколько раз видел — если девушке нравится, она сама с матрасом за тобой будет бегать.
Открываю рот, снова закрываю и молча отворачиваюсь к окну. Всегда теряюсь от разговоров про секс — кажется, что я в этом совсем ничего не понимаю. Перед глазами встает картина длинноволосой двадцатилетней девицы — взрослой, — которая трясется в автобусе с огромным матрасом под мышкой. Глупость, конечно, но все же — неужели девушки правда так сильно хотят секса, что сами уговаривают на встречу? Лично мне иногда хочется обрезать время всего этого дела и отдать его времени, когда вы сидите голые и разговариваете. Вот это мне нравится.
Самолет набирает скорость. В животе возбуждающая тревога. Машинально достаю из-под кофты крестик и начинаю водить им туда-сюда по цепочке.
Пожилой мужчина рядом повернулся ко мне.
— Какое у вас интересное кольцо. Что на нем написано? Молитва?
— Не совсем, — я улыбаюсь и поворачиваю к нему руку. Он долго рассматривает серебряное надгробие, поднимает брови и понимающе кивает.
«Так пусть камнем надгробным ляжет на жизнь твою любовь моя» — так там написано.
***
Потом был монастырь. А.Ю. иногда возит сюда своих последователей, чтобы познакомить со старцем — как же его звали? Авксентий? Амвросий? Но точно на А.
— Вы же посадите меня на переднее сидение рядом с собой?
— Конечно, — он хитро улыбнулся глазками и погладил меня по голове рукой, покрытой темными волосками.
Мама и еще одна новенькая, моя ровесница, устроились на заднем. Девочку зовут Юля, на первый семинар ее привела бабушка. Когда я впервые о ней услышала, даже чуть приревновала. Знаю, что это такое — молодая кровь. Но после знакомства стало полегче — тихая девочка, чуть полноватая, и в точно таких же сапогах, как у женщин на семинарах. Я лучше, я это чувствую.
— С кем ты там переписываешься? С мальчиками? Даня опять? — он покосился на меня с водительского сидения.
Я положила телефон на колени и бросила быстрый взгляд в зеркало заднего вида. Мама спокойно смотрит в окно.
— Да нет, с Дашей. Просит отправить фото монастыря, ей интересно.
Наконец мы заехали на паром и вышли на воздух. Вдали виднеется остров с деревянными домиками и маленькие белые купола, похожие на луковицы в золотых звездах.
Мы обошли всю палубу и остановились на носу. Здесь, на каком-то железном выступе, я нашла большой твердый гвоздь — он просто лежал, как будто помещенный сюда ни для чего, только для нас. А.Ю. сразу сказал, что это не случайность — гвоздь мне дан как символ. Во мне есть та же несгибаемость и твердость. Я положила гвоздь в карман куртки. Теперь это мой талисман.
В монастыре мы провели три дня — молились, ели в трапезной, гуляли по деревне. Монахи постоянно смотрели на мои дреды и чуть улыбались с другого конца длинного деревянного стола. А.Ю. сказал, что они просто видят мало внешнего мира и очень интересуются.
К старцу на А нужно подходить, просить благословения и целовать руку. Он смотрит куда-то мимо моей головы и чуть касается пальцами лба. Благословлена.
Новосибирск как обычно встречает порывами ветра и снегом в лицо. Прохожу длинным светло-электрически коридором мимо сувенирных ларьков, мимо высоченной светлой колонны, уходящей в стеклянный потолок и расходящейся в стороны, как огромный одуванчик. Красивый ремонт сделали.
На парковке одновременно закуриваю и вызываю такси. Площадка перед аэропортом утыкана искусственными светящимися елками с большими красно-желтыми шарами. На соседнем здании гостиницы прописью прямо из школьных тетрадок выведено: «С Новым 2024 годом!»
Вечером после возвращения из монастыря мы снова сидим дома у А.Ю. и Н.Г.. Рассказываем про поездку, раскладываем таро. Карты говорят, что скоро в моей жизни что-то закончится, и новое начнется. Я в замешательстве, но стараюсь сохранять спокойный вид.
Потом был вкуснейший борщ. А.Ю. достал откуда-то из шкафа бутылку водки, в которой утонул и замер на дне маленький пшеничный колосок. После ужина мама осталась помогать Н.Г. на кухне, а мы ушли в гостиную.
— Знаете… Я не понимаю, о чем говорили карты, но теперь почему-то волнуюсь, что… — я почти шепчу. — Что вам, ну, что у нас с вами… В общем, я не хочу это потерять. Хочу чтобы вы это знали. Вы для меня важны.
Он мягко улыбнулся под усами.
— Девочка моя, знаешь, как было в послании Петра? Все заботы ваши возложите на Него, ибо Он печется о вас. Все будет хорошо, — он тихонько, одними пальцами гладит меня по голове.
Через час мы все попрощались и поехали домой. Машина не успела прогреться, приходится поджимать пальцы ног и прятать нос в шарф. Мама слегка выпила, но она всегда хорошо водила в любом состоянии, поэтому я не боюсь.
Двухголовые фонари разъезжаются и огибают нас. Интересно, Даша уже спит? Завтра бы встретиться с ней до урока, рассказать про поездку.
— Лиз, — неожиданно глухим, не радостным голосом позвала мама.
— Мм?
— Мы сейчас говорили с Н.Г., — пауза. — Вы что, спите с А.Ю.?
На пару секунд я увидела, как две огромные вселенные с грохотом влетают друг в друга.
Камни падают, все рушится, машина переворачивается.
Я проваливаюсь под землю, в грунтовые воды. И оттуда говорю:
— В смысле?
— Ну, я так понимаю, он к тебе катит? Лиз, ты понимаешь, что это ненормально?
Я уставилась на дорогу. Каждая снежинка возвращает свет, ослепляет. В голове вибрирует и жужжит. Не могу понять, что нужно отвечать.
— У него вообще-то жена и дети. Ты как себе представляешь, привезешь его к бабушке и скажешь «вот, это мой парень»?
— Да к какой бабушке, мам? — мне стало смешно.
— Ну а что? Вы с ним уже переспали?
— Я не знаю! Все, не хочу говорить.
Трясущимися пальцами я достала телефон, чтобы спрятаться в нем. Какую энергию открыть, чтобы все успокоилось? Я хочу укрыться как щитом или плотным одеялом. В твоей жизни скоро что-то закончится. Успокойся. Хочу домой в свою кровать. И новое начнется. Как ему сказать? Скоро что-то закончится. Успокойся, успокойся. Как же холодно.
Домой поднялись в полном молчании, подъезд угрожающе прогудел на каждый шаг, проскрипел на поворот ключа. В прохладной черноте мы разошлись каждая по своим комнатам, кроватям.
***
— До-о-оченька приехала! — мать потянулась поцеловать меня губами цвета фуксии. Подставляю щеку.
Собака бросилась к ногам, прижалась к полу и мелко засучила твердыми коготками, царапая линолеум.
— Моня, привет, моя собачка, — я присела на корточки, не разуваясь, и начала наглаживать ее. Моня выученным движением перевернулась на спину, показывая розовое пузико с редкими рыжими волосами. По полу размазались полупрозрачные капли мочи — она очень-очень рада меня видеть.
— Как долетели? Хорошо все?
— Да-а, замерзла пока ехала только. В Москве гораздо теплее.
Я бросила рюкзак в угол и прошла в комнату. Здесь стало больше цветов — горшки на полу, подоконнике, стеклянном столике в углу. На дверцах шкафа на плечиках висит черное платье с кружевной юбкой.
— Я тебе, кстати, привезла платок, который купила в Стамбуле. Можешь как раз его и… — полезла в рюкзак.
— Покажи! — глаза матери загорелись. — Ты голодная? Кушать будешь? Красивый, со стразами. Спасибо, хорошая моя.
Она подошла к зеркалу и начала повязывать платок на голову — концами позади, потом спереди под подбородком. Я смотрю на ее руки. На правой кисти набит жирный трикветр — их знак. Я когда-то тоже чуть не пошла на это.
***
Мы с мамой перестали разговаривать совсем и, кажется, обе не понимаем, что делать дальше.
Но для меня ничего не кончено. Мы с А.Ю. продолжаем переписываться, я, конечно, рассказала ему об этом разговоре. Хочу тебя увидеть. Скрываться больше не нужно. Буду через полчаса.
— Куда ты собралась? — первые слова за сутки.
— Никуда, — я продолжаю натягивать джинсовую юбку-комбинезон.
— К нему? Ты никуда не пойдешь. Дай мне ключи, — мама встала в коридоре, скрестив руки. — Я тебя никуда не отпущу. Отдавай.
Моня робко высунулась из-за угла и удивленно на нас посмотрела. Тоже впервые видит маму в таком состоянии, наверное.
За окном раздались три быстрых гудка.
— И чего ты в сером поедешь? Давай дам тебе платье черное, длинное?
— Мам, не надо. Я хочу в своем.
Мы взяли — что там обычно берут на кладбище, астры? кожаные сумочки с сигаретами? — и вышли из квартиры.
— Нам больше не нужно встречаться.
Три дня мама не выпускала меня из дома. И мы заговорили. Ты пойдешь к нему и скажешь, чтобы все это заканчивал. Это ненормально, ты понимаешь?
Но он не понимает. Он злится. Он говорит все громче и скоро будет кричать — как умеет со мной, мамой, с Н.Г. Я боюсь.
— Понятно. Выходи из машины. Раз ты такая молодец, все решила.
Я смотрю на шершавый пластик бардачка, в голове гудит.
— Я… не могу уйти.
— А что? Ты же все сделала уже. Давай, доведи до конца. Разрушь все.
Рука тяжелая, я даже пальцем пошевелить не могу. Она ни за что не двинется в сторону ручки. Не сможет потянуть на себя, не сможет толкнуть, забудет сумку на коленях и та свалится в растаявшую жижу.
— Я не могу. Просто не могу. Я… люблю вас.
Усмехнулся, кажется. Понятно. Значит, поехали.
Так, там, в этот день мне открылась новая грань секса, взрослая и жестокая. На этой грани я являюсь всего лишь теплой кожей, чехлом. Лежу на животе, не ощущая прикосновений нигде, кроме —
Быстро, обстоятельно, почти механически. Я теперь знаю, что иногда во время секса хочется плакать, и можно плакать, но главное — чтобы партнер не заметил. Не дыши носом, только ртом — если будешь сопеть, он сразу поймет.
***
В день похорон с самого утра стоит крепкий мороз, минус двадцать пять. Пока едем на отпевание, думаю о том, как роют могилы в такую погоду. Пригоняют какую-то большую технику? Или заранее готовят?
Еще из машины вижу у ворот храма группу людей в платках — почти все женщины. Интересно, я ведь и не видела при нем особо мужчин. С нами на семинарах были от силы парочка, наверное, но все лица размылись и перемешались. Свет отражается от белых стен, золотых надписей, тяжело открывать глаза.
Вижу фигуру Н.Г. — она поворачивает голову к машине и машет нам. Надо же, и Юля из монастыря здесь. Не думала, что она так надолго останется. Такая повзрослевшая и печальная.
— Ну что, пойдем? — спросила мама, не поворачивая головы.
— Пойдем.
Я вылезла на воздух.
— Здравствуйте!
Н.Г. подошла и приветственно погладила меня по плечу.
— Привет, Лиза. Спасибо, что ты тоже приехала. А.Ю. это было бы приятно.
Нос начало чуть щипать и покалывать. Чертов мороз. Я тихо покивала в ответ.
— Пойдемте. Скоро начнется.
На входе в церковь старушка в белом платке сунула мне в руки рыжую свечу. Я огляделась — небольшой зал, внутри уже человек тридцать. Почти посередине, у иконостаса, стоит гроб из темного дерева, с резными массивными ручками. Отсюда вижу в нем только белое покрывало и гору красных роз там, где, наверное, должны быть ноги.
Какая-то женщина тихо появилась рядом и молча подожгла мою свечу от своей, уже горящей.
— Спасибо. Он там?
— Да, там. Ты Лиза, верно? Я Мария. Мы виделись на семинарах лет пять назад. Я тебя помню, с волосами интересными. Так выросла.
Я улыбаюсь. Будто разговаривают с бабушкиными подругами.
— А чего не заезжала к нам? Такая способная девушка. Думаю, он тебя очень ценил как ученицу.
Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков.
Аминь.
Не осмеливаюсь подойти ближе и посмотреть на его лицо. Не могу себя заставить.
Когда священник отбормотал молитву, все вереницей потянулись к гробу, чтобы попрощаться.
— Пойдешь? — спросила мама.
— Н-нет, я на улице подожду, хорошо?
***
Тот секс был нашим последним. Как и встреча. У меня словно открылись глаза, спало заклятие, я очнулась — и все остальные эвфемизмы, которые означают, что я, черт возьми, начала что-то понимать. Это нельзя продолжать. Но и лично сказать об этом не получится, я просто не смогу.
И я написала смс.
А потом было
Ты драная сука, которую —
Давай заеду, мы хотя бы в последний раз —
Ну если не хочешь, давай хотя бы ты мне —
Ты еще будешь упрашивать меня все вернуть, а я —
И мне страшно — что если я и правда захочу этого? Не знаю как, но верю, что он может это устроить.
Если боишься мамы, просто переезжай ко мне. Не волнуйся, Н.Г. против не будет.
Потом было сообщение от нее. Лиза, переезжай к нам, живи сколько хочешь. Только сексом при мне не занимайтесь :)))
Уже потом я узнала, что он ее жестоко избивал, когда злился. Или когда чего-то хотел.
Но удивительно — с каждым унизительным сообщением мне становится все проще. Я вижу — он слаб, и этими словами принижает себя самого. Я больше не сомневаюсь.
И наконец
Я лишаю тебя всех магических сил. Такая тварь не может представлять нас и быть нашей частью. Отойди от меня, сатана.
Я прочитала это последнее, стоя на автобусной остановке. Деревья плывут, дома размываются. Сжимаю в кармане гвоздь и закрываю глаза в надежде никогда их больше не открывать.
Мы молча едем на кладбище, смотрим перед собой.
— Почему ты не подошла попрощаться? В церкви. Страшно?
— Не в этом дело, — я усмехнулась.
— А в чем?
— Мам… ты правда не понимаешь, что происходит?
Она молчит, в уголке губ появилась складка.
— Ты не боялась потерять меня — тогда?
— Потерять? Почему? Нет, я бы тебя не потеряла.
Я помолчала.
— Ладно. Идем?
У черных игольчатых ворот кладбища уже нет асфальта, только замерзшая неровная земля. Когда подходим ближе, вдалеке поднимают квадратные головы ряды памятников — тоже замерзшие, брошенные. На них почти опускаются длинные косматые еловые лапы.
И вот сейчас я должна это сделать — убедиться. Увидеть лицо без румянца и розового свечения, без хитрой улыбки, без меховой шубы. Гвоздь медленно царапает кожу.
Прости-прощай. Прости? Прощен?
И я подошла. И он там лежал — нестрашный. Не посмотрел в ответ, не обрадовался, не разозлился. Ему больше не нужна моя реакция.
Одни вещи простить сложнее, чем другие. И если был монастырь, шел снег, если был гвоздь — то нужно время, много времени.
И я отошла. Поймала мамин взгляд и направилась к воротам.
На краю кладбища, у самых первых могил, я увидела белку. Почти серую, толстую. Наверное, крадет местное печенье. Когда она отталкивается от тяжелой ветки, все качается и сыпется снег. Увидела меня, замерла. Как дома у бабушки на Новый год. Белочка, домик с серебряной крышей, снегурочка со сколотым скальпом, большой бордовый крест из бархата — нет, подожди, там такого не было.
Ладно, ладно. Теперь правда, надо домой.