Зимой я ненавидела надевать платья. А ещё под них всегда нужно было искать нормальные колготки. Нормальные — это такие, что без протёртых коленок. Это был дефицит в моём гардеробе. Даже в пять лет мы коллективно сохраняли в детсаду нашу славную традицию — ползать по полу. С одеждой тогда отношения вообще были странные. До сих пор помню, как в июне на вечерней прогулке мы час рыли песочницу. Было очень жарко, как всегда в наших резко-континентальных широтах, и нам хотелось организовать бассейн. Стыдно сказать — идея была моя. Потом помню всё как во сне — меня забирают бабушка и дедушка, ругают за изгвазданные белые шортики.
— Что вы здесь, чёрт возьми, устроили? — возмущалась бабушка, выбивая одежду прямо на мне. Дедушка покорно молчал, зажмурившись от отлетающего песка.
— Бассейн… — отвечала я в слезах. Бабушка, как мне казалось, не отряхивала меня, а злостно побивала!
— Бассейн? — переспросила она. — Тогда какого же хрена в вашем бассейне нет воды? Отключили за неуплату?
— Я думала, когда мы выроем песочницу, — со всхлипом выдавила я, — вода откуда-то из глубины забьёт сама по себе. Я такое видела по телевизору.
Эх, не удалось тогда с бассейном. Обидно.
Мама подозвала в коридор, отыскала всё-таки целые колготки. Долго надевали их вместе по особой технологии: сначала гармошкой собирали на мыске, потом вытягивали по всей длине ноги. Мама запрещала мой способ: запихнуть обе ноги одновременно и, подпрыгивая, натягивать колготки до пуза. Боялась дырок. Мне казалось, взрослые — дураки, если боятся таких мелочей. Также по особой технологии: сверху, через голову (а не через низ, как мне нравилось), было накинуто парадное бархатное платье, сшитое из бордовых обрезков платья мамы. Мы слились одним благородным пятном перед зеркалом, когда мама надела своё. Отдельным мучением было самостоятельно напялить рейтузы. Минус сорок, всё-таки. Пока я пыжилась на стуле в прихожей с этими проклятыми штанами, мама очаровательно подкрасила губки красной помадой, надела высоченные чёрные сапоги по колено и принялась сердито накручивать диск домашнего телефона. Пока она ждала ответа с той стороны — нервно наматывала на пальцы кудрявый провод. Вдруг она прошипела, изменившись в лице: «Слышь, дорогой, ты хоть помнишь, что мы сегодня в театр идём?» Я улыбалась и думала про себя: «О! А это она с папой…» Минут через двадцать он и явился собственной персоной. Мама говорила, что он пока у друга по соседству живёт — ремонт помогает делать. Папа был немного уставший, помятый и покрасневший. Ещё бы! Они, может быть, там стены красили или что-нибудь такое, винтили там что-нибудь долго-долго. Умаялись. Мама папе как будто была не рада. Пока мы шли до автобусной остановки, они всё выясняли что-то. Наверное, по поводу ремонта.
На остановке мы встретили Таньку Сапожникову с её мамой. Тогда моя зачем-то взяла папу под руку как ни в чём не бывало, причём так бодро, что папка даже выронил сигарету из зубов. Мамы обменялись парой слов, выяснилось, что все ждём один автобус:
— А вы куда? — спросила мама маму Таньки.
— Мы к бабушке нашей, на Ленина, — отвечала мама Таньки.
— Вот-те на! А мы тоже на Ленина, в Вампиловский пойдём… — многозначительно произнесла мама.
— Ой, а вечерами там что? Как репертуар, богато? — заинтересовалась мама Таньки. Танька тем временем почти отрубилась стоя. Она стояла с обручем в чехле и зевала. Танька была гимнасткой.
— Да честно сказать, Лен, на работе билеты дали. На некий «Маскарад». Я Витюху с Надюшкой в охапку… Кстати, вон, тридцатый едет-пыхтит. Не развалился бы…
В автобусе места были в два ряда по два места. Мы с мамой сели рядом, я у окошка. Танька с мамой и обручем где-то спереди устроились, и мы про них благополучно забыли. В пазике было чертовски холодно. На предложение мамы снять головные уборы я ответила категорическим отказом, хотя свою огромную меховую шапку с резинкой, дважды обмотанной вокруг головы, просто терпеть не могла. В ней я ничего не видела по бокам и, если говорили тихо, ничего не слышала. И вот мы ехали. Окна заиндевели, как снаружи, так и изнутри. Я долго дышала на стекло, чтобы хоть что-то разглядеть. Мне нравилось ехать в автобусе и смотреть на ночной город. Мы въехали в центр, исчезли наши одинаковые серые дома. Вот и мост. Я любила проезжать над Ангарой. Особенно утром. Над водой всегда стояла дымка, туман. В темноте же, правда, ничего не увидать такого. Зато сейчас загадочно светились прозрачно-белым, как кристаллы, льды, сковавшие реку.
Передо мною, на следующем ряду, тоже у окошка сидел папа. Мы про него как будто бы тоже забыли, как про Таньку с её мамой и обручем. Папа сидел без шапки, он всегда ходил без шапки и в кроссовках. Мне его было немножечко жалко. Я спрашивала его, мол, почему ему не холодно, он всегда отвечал, что у меня «кожа тонкая, как лепесточек розы», а у него «шкура как у слона». И добавлял: «За меня не волнуйся!». Папа тоже силился хоть что-то увидать в окно. И развлекался странным образом. Сжимал руку в кулак и внешней его стороной давил на замерзшее стекло. Ждал, и на стекле оставался причудливый отпечаток, что-то вроде человеческого следа. Потом он добавлял к нему пять точек — тёплым указательным пальцем сверху — и на окне получался вполне себе след стопы с пальчиками. Меня так забавляла эта магия.
В театре всё было помпезно и потому немного жутко, непривычно. Зазвучала красивая, но тревожная музыка. На сцену вышла актриса в маске. И сказала: «Несчастье с вами будет в эту ночь…» Папа робко осведомился у мамы — точно ли это детский спектакль? Мама в темноте пыталась разобраться с программкой. Через пару минут она, наклонив лицо к папе, сказала вроде бы тихо, но так, что, казалось, слышали все зрители: «Витюха.. Прикинь, а это Лермонтов. Блин…» На что папа совершенно беззастенчиво спросил: «И чё?» Его вопрос повис в воздухе.
Я пыталась понять хоть что-то. Вроде бы обещали маскарад. И люди в масках действительно были. Но мне казалось, что это действо должно быть вроде как весёлым. Я имела некое представление о том, что такое «маскарад» и «карнавал»… По крайней мере, приблизительное. Но на сцене творилось что-то невнятное и как будто бы печальное. Я решила поразглядывать людей вокруг. Что меня удивило — детей почти не было. Таких маленьких, как я — точно никого. Вот сидит тётенька с толстой золотой цепочкой, уходящей в складки шеи. Вот дяденька с усами, как у ведущего в передаче про путешествия по телеку. Весьма добродушный дяденька. Вот ещё молодая женщина, у которой нижняя губа оттопырена. Она напомнила мне нашу воспиталку. Интересно, кстати, что бы воспиталка сказала по поводу этого «Маскарада»?
У всех зрителей лица были какие-то озадаченные. Как будто бы их наругали после обеда: «Опять не доели кашу!»
Одна была радость на фоне этой тоски — каждые минут пять, наверное, на сцене появлялась та самая актриса в разукрашенной маске и говорила: «Несчастье с вами будет в эту ночь!» И пусть значение слова «несчастье» мне не было ещё понятно в полной мере, но от этой фразы веяло чем-то мистическим и мощным. По коже пробегал холодок, но холодок приятный. После такого появления я оглядывалась каждый раз на маму с папой, как бы вопрошая молча: «Вон! Видали? Круто, да?» А потом опять… Эти разговоры. Бесконечные разговоры на сцене… А ещё «Маскарад» называется…
В антракте мы оказались в гардеробе. Мама снова натягивала на меня ненавистную меховую шапку и всё причитала, что это был «Лермонтов», и если бы она знала, что это «Лермонтов», мы бы не поехали. Я не имела представления, что такое или кто такой этот самый Лермонтов, но была очень на него зла. Он так расстроил мою маму! Папа на каждое причитание немного посмеивался и говорил: «Да ладно тебе, Маринка, весело же было!»
С пазиком, который ехал обратно, нам повезло. Он уже был пустой. Мы устроились на самом последнем ряду, там, где сидений пять в один ряд. И мы сидели все вместе! Мама и папа живо обсуждали увиденное. Оказывается, им всё нравилось (папа, правда, не всё понял по сюжету), и они хотели бы в целом досмотреть-таки до конца… Я была в замешательстве. Мне же ведь тоже в основном всё нравилось. Я подлезла к окну и начала делать человеческие ступни, они выходили у меня совсем маленькие, не такие огромные, как недавно получались от папиного кулака! Мама и папа удивились, где я такому фокусу научилась и, главное, когда. На столь простой вопрос мне хотелось ответить как-то сложно и необычно, и я загадочно произнесла: «Несчастье с вами будет в эту ночь…» Родители переглянулись и хором расхохотались.
Дома папа захотел сфотографировать нас на память о столь «удачном» походе в ТЮЗ, но мы с мамой уже стянули свои бордовые бархатные платья и «нормальные» колготки. Чтобы хоть как-то вернуть былому образу шарм, мама снова подкрасила губы алой помадой. И по очень большой моей просьбе — подкрасила их и мне заодно. Один щелчок камеры, второй… А я никак не поддаюсь на папины уговоры посидеть спокойно. Вошла в азарт. А потом и вовсе запрыгала на диване, повторяя нараспев: «НЕ-СЧАСТЬЕ-Е-Е БУДЕТ С ВА-А-А-МИ В ЭТУ НО-ОЧЬ!», «НЕСЧАСТЬЕ…» Мне хотелось долететь до самого потолка. Все вокруг смеялись. И казалось, что фраза про «несчастье» как-то особенно забавляет родителей. И я повторяла её так часто, как только позволяла дыхалка во время прыжков. Важно заметить, что никакого «несчастья» с нами в ту ночь не случилось, а только сплошное счастье.