Остров этот, всего пару миль в длину и полторы в ширину, Адам помнил наизусть, как затвержённую в детстве молитву моряков. Ребёнком он провёл здесь сотни часов, наблюдая за гнездящимися на образованных отливом болотах цаплями и утками, подкрадываясь к пасущимся на лугах овцам с местной фермы, чтобы зарыться руками в густую шерсть, или балансируя на вбитых в берег брёвнах Северной дамбы.
Справа, насколько хватало глаз, рассерженно шипело свинцово-серое море, переходящее в клубящееся небо. Там, по другую сторону пролива, лежала материковая Дания: прошлое и будущее, друзья и противники, то, к чему он стремился и куда когда-то бежал.
Как и всё на острове, большая ветряная мельница показалась знакомой и незнакомой одновременно, почти игрушечной издалека: угольно-чёрная, сужающаяся кверху башня на белом основании, с белыми решётчатыми крыльями и выкрашенными в красный дверьми и оконными переплётами. Так взрослый человек, найдя на чердаке родительского дома безделицу, спрятанную им в детстве, смотрит на неё, узнавая и не узнавая. Сияние чуда, окутывавшее её, погасло, и всё, что он держит в руках, — только пыль, горсть обломков и воспоминаний.
Воздух был влажным, пронизывающим. Натянув капюшон от остро секущего дождя, Адам спрятал сигарету в кулак, чтобы закурить. Рука дрогнула, полыхнувший огонёк лизнул кожу и, сделав затяжку, он безотчётно встряхнул рукой, будто надеясь сбросить с неё ожог. Он редко курил, но всегда ради одного: первый же удар никотина выбивал из головы лишнее, возвращал в действительность. Действительность, в которой он должен расследовать всплывшее убийство двадцативосьмилетней давности.
Сунув пачку сигарет в карман, Адам зашагал по каменистому берегу, мимо полуразрушенной дамбы, к мельнице, возле которой уже собрались зеваки, навстречу тому, что осталось от Мартина.
Не сбавляя темпа, он пробрался сквозь толпу и направился прямо к ярко-жёлтой ленте с бегущей по ней надписью: «Полицейское расследование, проход запрещён». Там его уже ждали.
— Констебль Питер Лунд, полицейское управление Рибе, — мужчина с седыми висками шагнул ему навстречу, пожал руку. — Быстро вы.
Внутри здания мельницы пахло землёй, как в свежей могиле. Слева от входа, посреди вывороченных наружу досок пола, открытой раной зияла дыра. Склонившийся над ней мужчина в белом комбинезоне, надетом прямо поверх куртки, щёлкнул вспышкой фотокамеры.
— Здесь недавно был ремонт, вскрывали крышу, — Лунд отхлебнул кофе из одноразового стаканчика. — Ну и затопило угол. Вот, дошли руки заменить гнилые доски, а там…
Адам мельком заглянул в провал в полу. В чёрной его пасти белели кости.
— Есть предположения, кто это может быть?
Лунд пожал плечами.
— Я тут лет восемь, не припомню ничего такого. Получим результаты экспертизы и поднимем архивы.
Они вышли под леденящую морось. Адам замуровал воспоминания о лице Ильзе в самой дальней, самой тёмной клетке своего разума. Вырвавшись на свободу спустя столько лет, оно заслоняло собой пейзаж и людей вокруг, словно выжженное на сетчатке острым разрезом молнии.
Была злая ирония в том, что дело досталось именно ему. Делать вид, что страхи не имеют над тобой власти, — опасная глупость, которую Адам искоренял в себе много лет. Его страхи были давно обнаружены и каталогизированы, что отнюдь не уменьшило их мощи, но помогало не переоценивать себя. Обычно.
Сейчас он именно этим и занимался. Переоценивал себя.
Лунд шагнул ближе к патрульному, который опрашивал пожилого мужчину в кепке, надвинутой на высокий лысеющий лоб, и Адам заставил себя тоже прислушаться:
— Как же, как же, было… В девяностых пропал парнишка Дрейеров. Думали, сбежал, больно уж неспокойный был, но он так и не объявился, — мужчина почесал небритую щеку, припоминая. — Мать его с горя болела долго, да так и померла.
Слова пнули его в грудь.
Застарелая боль потревоженной змеёй разворачивала внутри свои кольца. Адам словно вновь оказался на верхнем этаже мельницы, у окна, — и распахнутые в беззвёздную тьму створки поскрипывали от ветра, а бесцветный, сломленный шёпот Ильзе вползал в уши, жалил изнутри головы.
Он заставил себя отвернуться от говорившего, достал ещё одну сигарету.
В первую встречу семилетний Адам решил, что на берег её вынесло волной, словно русалку, — разве что вместо рыбьего хвоста у девочки были две ноги. Она настороженно наблюдала и сбежала, когда он подошёл ближе. Адам раньше не видел, чтобы люди были настолько пугливыми; даже птицы и животные на острове совсем не боялись незнакомцев и доверчиво шли к туристам за угощениями.
Она стала его первым другом, и Адаму пришлось научиться быть храбрым за них обоих. Всего-то и делов было, что не показывать страх.
Больше всего Ильзе нравилось придумывать истории. Для этого нужно было действительно хорошо спрятаться, чтобы никто — особенно херр Альфард — не увидел их. Чаще всего они залезали в серое приземистое здание спасательной станции — внутри было пусто, не считая фотографий на стенах. Туда приводили туристов во время экскурсии, чтобы рассказать о большом наводнении, которое затопило их остров в начале века.
Нужно было дождаться отъезда туристического автобуса, но зато сюда не заглядывал никто из местных. Она рассказывала истории — поначалу пересказывая сказки, которые читала с бабушкой, потом придумывая свои. Это были первые чудеса, которые увидел Адам.
Той страшной ночью он нашёл её там же, на проклятой станции. Сколько в том, что произошло позже, было случайности, а сколько провидческого — призрачного и бесплодного — воздаяния?
Ильзе было девятнадцать, когда она умерла в чужом городе, оставив после себя крошечного сморщенного младенца — Джемму. Адам подумал о ней. О том, как причудливо сплетались на её лице черты Ильзе и Мартина. О страшном наследии прошлого, погубившем её мать, ублюдка Мартина, и, в конце концов, самого Адама.
Вероятности его будущего грозным строем вставали вокруг. Долгие годы он оставался памятью, иногда совестью, иногда просто свидетелем той ночи, но теперь знал, что должен делать: всего-то и делов, что не показывать страх, заткнуть подальше вину. Он должен это Джемме, оставшейся за морем. Её это никогда не коснётся.
В шуме волн, разговорах зевак ему послышалось испуганное, торопливое бормотание покойной матери, провожавшей его на учёбу в далёкий город: «Радуйся, морская звезда, Матерь Божья, вечная Дева…»