В детском саду она все еще называла меня папой. Так и говорила: «Сегодня меня папа придет забирать!» или «В воскресенье к нам папа обедать приезжал!» Таня ей много раз объясняла, что я ее дядя, но она стояла на своем. С детства была упрямой. А в свой пятый день рождения, перед тем как задуть свечи на торте, сказала мне:
— Я теперь большая, и мне не нужен папа, поэтому теперь ты будешь дядей Мишей!
И с тех пор даже не оговорилась ни разу.
Это я забирал ее с Окрестина. Таня осталась дома, потому что я не знал, как долго придется ждать. Припарковался на соседней улице, чтобы не светить машину. Первую группу выпустили в три часа ночи. Открылись ворота — и я заметил Янку. У меня на голове была бейсболка и капюшон от толстовки, и я подумал, что она может меня не узнать, поэтому подошел поближе и крикнул: «Я-а-а-на!» Она стала смотреть по сторонам — там в ту ночь было много людей. Не очень много, конечно, но достаточно, чтобы запутаться. Я стал махать руками, надеясь, что не привлекаю особого внимания. Слава богу, Янка меня быстро заметила. У нее лоб был помечен желтой краской, а кофта была надета шиворот-навыворот. И еще от нее пахло. Потом, немытым телом, мочой. Янка плакала, а я гладил ее по спине и повторял: «Все хорошо, малыш, все хорошо!» Говорил, а сам старался дышать ртом. Нас прервал сигнал скорой, которая пыталась проехать сквозь толпу. Мы отошли в сторону, и я увидел, что за ней едет еще одна, а за ней еще одна и еще…
Уже из машины позвонил сестре и сказал, что все хорошо, в дороге, жди. Таня облегченно заплакала, а я повесил трубку. Янка всю дорогу молчала, я ничего не спрашивал и даже радио не включал. Возле дома долго искал, куда поставить машину, а когда заглушил мотор, Янка тихо сказала:
— Дядя Миша, там был труп. Парень лежал на земле весь в крови, у него вместо лица был котлетный фарш.
Я вылез из машины, подождал Янку, и мы вошли в подъезд. Минуты ожидания лифта казались часами, я несколько раз нервно нажимал на кнопку вызова и прикладывал ухо к двери, пытаясь понять, есть ли там хоть какое движение. Янка стояла рядом, сложив на груди руки. Я дышал ртом. Скоро приехал лифт.
Сестра долго обнимала Янку и плакала, я стоял и как-то нелепо на них глядел. Я не знал, то ли улыбаться мне, то ли сохранять серьезное выражение лица. Хотел было уйти на кухню, но понимал, что должен подождать.
— Тебя там били?
— Нет, мам, меня не били, там других били, очень сильно…
Я перебил:
— Таня, корми ребенка!
Сестра спохватилась:
— Сейчас! Я сейчас!
— Мам, я в душ быстро схожу. — Янка ушла в комнату за одеждой, а я смог пройти на кухню.
Я сел на свое привычное место у холодильника. Сестра разогревала в кастрюле бульон и ставила в микроволновку курицу. Вдруг она зашептала:
— Миша, я читала, что им там вообще еды не давали, поэтому сначала им нужно с чего-то легкого начинать, а через пару дней, когда пищеварительная система восстановится, можно переходить к обычной еде.
— Да их наверняка там кормили. Может, не так хорошо, как ты, но вполне по ГОСТу.
— Думаешь?
— Да что тут думать — я знаю! Если по нормам и закону положено первое, второе и компот — значит, все было!
Из ванной вышла Янка, с мокрыми волосами, в свежем спортивном костюме. Лоб у нее был красным — желтая метка исчезла. Сестра налила Яне бульону, мне досталась курица. Сама Таня не ела, она всегда плохо ест в периоды стресса. Помню, когда будущий Янкин отец очень тихо сбежал от беременной Тани, она похудела килограммов на семь. Я тогда со сборов приехал, взял отпуск и жил с ней месяц, заставлял есть ради ребенка.
За окном светало, и во все голоса щебетали птицы. Я понимал, что скоро нужно будет встать, попрощаться, сказать, что поговорим потом, заехать домой, переодеться, привести себя в порядок и пойти на работу. Отгулов сейчас не дают, со службы отпускают только в случае смерти или тяжелой болезни родственника. А было бы хорошо завалиться в кровать и проспать до обеда, тем более Юля с детьми сейчас в деревне.
За столом и я, и Янка молчали, тишину разрывал только шепот сестры, которая спрашивала, положить ли еще, или мелодично приговаривала «Ешь-ешь». От чая все отказались, и Янка пошла спать. Я не хотел оставаться наедине с сестрой, поэтому быстро распрощался, прихватил контейнер с оставшейся курицей и ушел. Даже лифта не стал дожидаться — боялся, что Танька выйдет на площадку и заговорит.
В тот день после нескольких звонков и сообщений от сестры я отключил телефон. Работы было много, в основном бумажной. Я даже был рад, потому что мог сидеть у себя в кабинете и ни с кем не разговаривать. Потом всех вызвали на собрание. Все как обычно: трудное время, встать на защиту Родины, сохранить независимость, протестующим платят, спонсирует Польша. Из хорошего пообещали прибавку к зарплате, премии и приказали составить список всех нуждающихся в улучшении жилищных условий. Сказали, что очередь будет двигаться быстро, и сотрудники МВД считаются привилегированной группой населения. Я подумал, как хорошо, что еще в прошлом году прописал у себя мать с отцом. Кто знает, может быть, и четырехкомнатную дадут. Все-таки двое разнополых детей, мы с женой и вот — отец с матерью. Одним словом, настроение у меня улучшилось, я вписал свою фамилию в список под двенадцатым номером.
После работы позвонил сестре, сообщил, что был очень занят. Таня хотела поговорить о Янке, но я сказал, что это лучше делать не по телефону. Договорились встретиться во дворе. Когда я подъехал, сестра уже ждала меня у подъезда, мы отошли на пустую детскую площадку, сели на скамейку. Было видно, что Танька волнуется. Я не волновался, но внезапно в животе у меня заурчало, и тут я вспомнил, что сегодня ничего не ел, и курица в контейнере так и стоит в общем холодильнике.
— Янка говорит, что нам нужно подать заявление в суд за незаконное задержание и незаконное удержание под стражей.
Я выпрямил спину, глубоко вздохнул, выдохнул и начал:
— Таня, что значит незаконное задержание? Она находилась около избирательного участка вечером после выборов, была в толпе среди тех, кто организовал несанкционированное мероприятие. Зная нашу Янку, она, скорее всего, выкрикивала деструктивные лозунги, наверняка держала в руках фашистский бело-красно-белый флаг или что-то еще такой же расцветки. И как это можно квалифицировать как незаконное задержание?
Я понял, что начинаю распаляться, поэтому остановился, чтобы перевести дух и успокоиться.
— Миша, но это все разрешено конституцией, это наше право на собрания, на выражение своего мнения.
Танька шептала, и это начинало раздражать.
— Кроме конституции есть закон. И закон говорит, что все массовые мероприятия нужно согласовывать. Она нарушила закон, и ей еще повезло отделаться всего несколькими днями на Окрестина.
Танька молчала, потом снова прошептала:
— И что нам делать?
— Что делать? Ты должна поговорить с Янкой и попытаться выбить из нее эту дурь. Ей манипулируют, она — марионетка в руках какого-то кукловода, сидящего в Польше. И чего ей не хватает? Есть квартира, у нее — своя комната, в универе учится, государство платит за ее учебу, а потом государство ее трудоустроит! Ни в каких америках и польшах ничего подобного нет! Там твои родители сначала всю жизнь горбатятся и копят на твое обучение, и — дай бог — они накопят к моменту, когда ты закончишь школу! А потом ты учишься и посуду моешь в забегаловках для негров, потому что никакую стипендию тебе никто не платит. А после вуза — ищи-свищи себе работу са-мо-сто-я-тель-но! И ни в какую приличную компанию тебя не возьмут, потому что ты — без опыта, вчерашний студент!
— Миша, — тихо сказала сестра. — Ты должен послушать Янку, она тебе расскажет, что видела на Окрестина…
— Тань, то, что она видела, — это последствия развитого воображения испуганной девятнадцатилетней девочки. Где статистика по убитым? По раненым? Избитым? Неужели ты думаешь, что подобное может сойти с рук? Я уверен, что она все очень сильно преувеличивает.
— Тогда ты должен с ней поговорить.
— Я и поговорю! Только не сегодня, потому что я ночь не спал, а потом еще целый день работал!
Я вообще не хотел говорить с Янкой, поэтому рад был по крайней мере отложить эту чертову беседу. После встречи с Таней я доехал домой и, голодный, едва успев раздеться, плюхнулся на кровать и проспал до звонка будильника в шесть утра. А потом, в воскресенье вечером, в инстаграме у Янки я обнаружил фотографию ее и Тани. Они стояли под огромным бело-красно-белым флагом, обнимались и выглядели совершенно счастливыми. На следующий день я поехал к сестре. Поднявшись на пятый этаж, своим ключом открыл общую дверь тамбура и дернул за ручку двери — квартира была заперта. Я было подумал, что их нет дома, потому что раньше они запирались только на ночь. Тогда я позвонил и услышал шаги за дверью. Мне открыла сестра:
— Привет, Миш, проходи!
Танька знала, что моим любимым местом в ее квартире была кухня, поэтому сразу же пошла туда.
— Ну, привет! — сказал я, усаживаясь на свою табуретку.
— Чай будешь? Или ты, может, голодный? Юлька твоя вернулась? — Таня больше не шептала, и я гадал, рад я этому или нет.
— Я бы перекусил чего-нибудь.
На несколько минут сестра превратилась в привычную Таньку: загремела тарелками, застучала ножом по разделочной доске, стала что-то перекладывать, разогревать, размешивать. И совсем скоро она уже сидела за столом и с улыбкой смотрела, как я расправляюсь с ее борщом, отбивными и салатом. Мы перебросились несколькими фразами о родителях, о Юльке с детьми, о нашей больной тетке. Потом Таня поставила чайник и сказала:
— Пойду позову Янку, она в наушниках целыми днями сидит — ничего не слышит!
По лицу Янки я пытался понять, рада она меня видеть или нет. Она выглядела намного лучше, чем в ту ночь после Окрестина. Теперь глаза у нее светились. «Красивая», — подумал я.
— Привет, дядя Миша! — сказала Янка, целуя меня в щеку.
— Привет, красавица! Как дела? Готовишься к началу учебного года?
Янка улыбалась, и у меня отлегло — значит, рада.
— Да! Учу «Марсельезу».
— «Марсельеза» — это серьезно! Тетради, ручки купила уже?
— Нет, на неделе с Маринкой едем на ярмарку — там все дешевле.
Танька разливала чай.
— Я тут вот что хотел сказать… — начал я, потому что понял, что если этот разговор не состоится сейчас, он не состоится никогда. — В общем, видел я вашу фотку под флагом.
— Здорово, дядя Миша, да? Это был огромный флаг и…
Я перебил:
— Да, огромный. Только не надо вам туда ходить.
Я заметил маленькие вспышки в глазах у Янки.
— А почему?
Когда злилась, она всегда говорила с такой натянутой, словно отбивающей ритм, интонацией.
— А потому что ты еще маленькая и не понимаешь, что тобой манипулируют. Кто-то в Польше сидит и внушает таким, как ты, что все у нас плохо и что нам нужны перемены. А нам не нужны никакие перемены! У нас все хо-ро-шо! У твоей матери есть работа, есть оплачиваемый отпуск, у вас есть квартира с отдельной для тебя комнатой. Государство бесплатно тебя учит, лечит, ищет работу. Чего еще тебе не хватает?
Янка покраснела.
— Дядя Миша, ты на самом деле ТАК думаешь?
— Да, я так думаю, и это так и есть!
— Тебя там зомбировали! — Янка стала повышать голос.
— Ну, зомбировали это вас.
— Дядя Миша, что ты такое говоришь? Я была на Окрестина, я видела, как били наших парней, красивых, сильных, умных! Меня вели по коридору, и я видела кровь на полу, на стенах! Я видела того человека с лицом, превратившимся в фарш! Он существовал! У нас девочки в камере были, им не давали прокладок, мы рвали свои майки для того, чтобы хоть как-то помочь им! Глеба с моего курса избили так, что он до сих пор в реанимации! Ты видел эти фотки в интернете?! Синие ноги, спины! Сломанные носы, руки, ребра!
— Яна, ты все преувеличиваешь…
— Кто? Я? — взвизгнула Янка.
— Ты должна помнить, кто ты и где ты живешь. Ты понимаешь, что если к власти придет эта проститутка Тихановская, к нам сразу же введут войска НАТО?
— Дядя Миша, я просто не верю, что это говоришь ТЫ! Ты меня крестил, ты меня вырастил, и в любой ситуации ты горой за меня стоял! А теперь я тебе рассказываю, что твои коллеги, менты, избивали людей до смерти за то, что они вышли против вранья и фальсификаций, а ты говоришь, что я преувеличиваю?!
— Яна…
Но она уже выбежала из квартиры и хлопнула дверью.
— Миша, господи, ты не прав, — начала Танька. — Как же ты не прав, брат мой… Помню, тебе было года четыре, наверное, и мама послала нас к отцу на попас. Мы несли ему обед: суп в пол-литровой банке, хлеб и компот в стеклянной бутылке. На половине пути ты устал, и я посадила тебя на спину, и всю оставшуюся дорогу несла тебя… Я буду молиться о тебе, Миша, и в любой момент я приду к тебе, посажу к себе на спину и буду нести сколько нужно, но ты должен понять, что человечность — это самое ценное, что у нас есть, и ее нельзя терять. А теперь — уходи, Миша…
Следующий раз я увидел Янку в инязе. Меня отправили туда мониторить ситуацию. Я стоял наверху и наблюдал, как она вместе с другими студентами пела «Марсельезу». Они успели допеть до конца, успели похлопать и что-то прокричать, начали было петь снова, но тут вошли наши. Хорошо, конечно, что даже в такой ситуации сотрудники остаются людьми и хватают парней, а не девушек. Хотя я бы всех хватал: и девушек, и женщин. А как им по-другому объяснить? У них настолько промыты мозги, что по-другому к ним не достучаться. Один парень сильно упирался, поэтому его тащили к выходу трое, а потом к ним подбежала Янка и стала кричать и лупасить кулаками по спине одного из сотрудников. Я было шагнул в сторону лестницы, но вовремя остановился. Один из сотрудников достал дубинку и пару раз полоснул ею по повисшей у него на руке Янке. Она вскрикнула и сдалась, уселась на пол, обхватила коленки и горько заплакала. Я вспомнил, как мы с ней как-то гуляли по городу, ей было лет четырнадцать, она начинала считать себя взрослой, красила губы, подводила стрелки на глазах и совсем не расчесывала кем-то бритвой постриженные волосы. В нескольких метрах от нас иссиня-черный кот перебегал дорогу. И в это же время по улице неслась серебристая «лада калина». Водитель даже не попытался затормозить, он немного выкрутил руль вправо, тем самым размазав черную шерсть по асфальту, перемешав ее с красной кровью и чем-то совсем натуральным телесного цвета. И тогда Янка вот так же в бессилии опустилась на тротуар и зарыдала.
Вскоре за ней пришли наши, подхватили под руки и понесли в микроавтобус, тогда она подняла глаза наверх и увидела меня. Через несколько секунд я услышал её крик:
— Па-а-а-па-а-а!
Рецензия писателя Романа Сенчина:
«Рассказ получился. Крепкий, сильный, пронзительный. Очень хорошо автор нашел повествователя. Да, именно дядя девушки, у которой нет отца, который сейчас по другую сторону баррикады, но одновременно не очень вмешивается в сюжет — настоящий наблюдатель, но не равнодушный. Яна как повествователь не подходит — она слишком, скажем так, заинтересованное лицо, она лезет на стену от обиды, унижения, ужаса. А должен лезть читатель. Это распространенный и очень часто срабатывающий писательский прием. Причем в финале мы понимаем, что сейчас и повествователь-наблюдатель полезет на стену. Финал отличный, и воспоминание о раздавленном коте более чем к месту, именно подобное воспоминание здесь и должно быть. Начало тоже хорошее, сразу увлекающее читателя. По тексту рассыпаны художественные штрихи, которые подстегивают чтение, усиливают психологизм. Например: «прихватил контейнер с оставшейся курицей и ушел. Даже лифта не стал дожидаться — боялся, что Танька выйдет на площадку и заговорит»; «Таня больше не шептала»; «она начинала считать себя взрослой».
Рецензия критика Валерии Пустовой:
«Рассказ привлекает своей динамикой, причем двойной: он повествует о стремительной душевной перемене героев, а эта перемена вписана в медленную и долгую историю непросто устроенных отношений. В рассказе оказывается принципиально важна та глубинная связь, которая установилась между героями до актуальных событий. И интересно накладываются эти два времени, быстрое и медленное, два плана истории: актуальный конфликт героев нельзя понять в полной мере вне долгой истории их семейных отношений, но и семейные отношения уточняются, трансформируются под влиянием новых, непредвиденных испытаний.
Интересно также и то, что рассказ представляет нам тип странной семьи — неправильной, где место отца занимает брат, а мать не может управиться с дочерью и брата зовет, как звала бы мужа иная робкая, зависимая жена. Семья неправильная, но очень устойчивая, потому что все ее члены приняли свои роли и чувствуют себя в них органично. И только новые события в обществе вынуждают их пересмотреть роли. Так, ставится под сомнение безусловный до того авторитет дяди-отца. А мать выходит из позиции робкого повиновения. И повзрослевшая дочь, конечно, взрывает стабильность когда-то устраивающей всех семейной конструкции.
Именно эта двунаправленность, двухуровневость конфликта в рассказе мне показалась особенно интересной, удачной: когда нельзя сказать, о семье ли он или о политическом выборе, о медленном времени или времени быстром, актуальном. Понравилась выразительность деталей — рассказ написан достаточно плотно, легко представить героев в текущих ситуациях. Пятилетнюю Яну, которая прощается с иллюзией подменного отца. Отвращение, смешанное с облегчением и привязанностью, которое старается не демонстрировать дядя. Очень яркая деталь — шепот Тани, который раздражает ее брата: она настаивает на своем, но шепчет, это показывает ее неуверенность в том, что она говорит, как, в общем-то, и ее привычное желание опереться в борьбе за Яну на брата — ведь с идеей подавать в суд Таня тоже не разбирается самостоятельно, а приходит к брату за советом и, можно сказать, благословением. Знаковым образом становится флаг, который герои воспринимают по-разному. Вовремя вводится описание удовлетворения героя от обещанных льгот, это создает контраст выбору Тани и Яны.
Также мне понравилось, что в рассказе долгое время сохраняется интрига, наращивается напряжение перед взрывом: герой откладывает разговор с Яной и вообще как-то уходит от контакта, и сначала не очень понятно, почему, какие в точности эмоции за этим скрываются. И только потом герой наконец открывает свою позицию.
Принципиальное замечание у меня к рассказу такое. Все же он получился с идейным давлением, с заведомо расставленными акцентами, так что к финалу образы приобретают манипулятивный характер, а герои становятся подобны марионеткам, иллюстрирующим и продвигающим уже и так понятную мысль произведения. Началось для меня это вытеснение художественной убедительности рассказа идейной наглядностью, пожалуй, с разговора Тани и брата и последующего резкого, демонстративного преображения Тани: Таня с дочкой под флагом, Таня больше не шепчет. При этом Таня почему-то продолжает добиваться одобрения брата, переубеждает его, предъявляет ему доказательства их c дочерью правоты. Реплика Тани про то, как в детстве она несла брата и что и сейчас она его понесет, если что, и вообще будет за него молиться, хотя выносить его присутствие больше не может ввиду их идейного несогласия, выглядит мало оправданной текстом рассказа и потому, скорее, комичной. Ведь, судя по рассказу, это брат постоянно вывозил Таню с ее дочерью, не считаясь со своими неудобствами. И странно, что героиня вот так горячо, как ее дочь-подросток, обрывает давние глубокие, сложно устроенные отношения с братом. Рассказ обедняет то, что поведение Тани и ее дочери показано в нем как безусловно правдивое и правильное, а поведение героя — как заведомо предосудительное. При этом выбор героев не мотивируется из глубины их медленного времени — рассказ будто отметает всю предысторию и показывает Таню однозначно вдохновленной событиями, а ее брата — однозначно зомбированным службой. Они словно исчезают как люди со своей историей и индивидуальностью, и становится неясно, зачем тогда рассказу нужна была предыстория их отношений, домашние сцены, ведь все равно перед нами к финалу оказываются воплощения типажей, а ней людей. Легкость преображения Тани и ее брата внушают недоверие. Тане словно без проблем далась ее новая решимость, а брат без проблем обозлился на любимых людей. Финальная сцена продавливает однозначную оценку персонажей, доходя в своем пафосе до образов манипулятивных, кричащих: раздавленный кот из детства, крик девушки «папа!», злорадство героя по поводу ужесточения действий коллег.
Желательно в художественном произведении заглядывать за очевидность, выходить на новые акценты. Рассказ — это не ответ на вопрос, кто тут не прав, это постановка вопроса. Если в рассказе все настолько однозначно ясно, то значит, в нем не происходит для читателя прироста понимания реальности, контакта с ней. Проза углубляет контакт человека с жизнью за счет удивления, парадоксов, вопросов, которые читатель сам бы себе не задал. Поэтому для будущей работы я бы предложила, как только сюжет автоа начинает развиваться по однозначному, заведомо ясному пути, принципиально уйти от этого направления. Рассказы, подтверждающие то, что читатель и так знает и понимает, принимаются доброжелательно, но не задевают глубоко. Чтобы задеть, важно разминуться с ожиданиями читателя, с готовыми схемами оценки в его голове. Тогда рождается продуктивный диалог читателя с художественным произведением.»