Перед камерой монитора сидит девушка. За ее спиной в кроватке спит ребенок. На плечиках висит большой мужской пиджак. Серый.
«Понимаешь, Марго, я больше всех хотела быть как все, — начинает, включив запись, девушка шепотом. — И когда убегала через заросли борщевика подальше от бани — особенно. Здесь такие не растут, а тогда ядовитые стволы щекотали ноги, потом полотенце упало, и ветка хлестнула меня по щеке. Пахнет тиной, кружат мушки. В классе они летают углами. Я слышу его шаги, он жилистый такой, подтянутый — идет быстро и палкой разбивает заросли борщевика по сторонам. Снова этот вжух-вжух. А потом он остановился. В тот момент, единственный раз в жизни, я пожалела, что не уродилась еще меньше. Такой, чтобы он меня никогда не нашел. Но тут он, Васюк, хм, Сергей Сергеич, крикнул прямо над головой: “Даша!” Прислушался. И опять: “Даша! Дарья, учти, кругом л-лес, а ожоги от борщевика надо обработать обязательно”. Голосом, которого ослушаться в школе “ИКС” было немыслимо. Мы шли на этот голос, мы ему верили. Думаю, если бы он сказал мне тогда: “Съешь борщевик и ложись спать”, я бы так и сделала. Не проснулась бы на утро. Но сделала.
Школа “ИКС” не потому икс, что это секретное какое-то видео будет, наоборот. Ты его увидишь. Хотя… Много лет пройдет. А название — аббревиатура, которая понравилась маме моей. “Интеллект, красота, совесть. Половина выпускников в МГУ прямым ходом. Даш, ну, чего молчишь-то? Кроме того, тут же, в Ясенево, возить тебя не надо будет”.
Из интервью с сотрудником НИИ скорой помощи им. Н. В. Склифосовского: «Прикосновение к нему [борщевику] не доставляет никаких неприятных ощущений. Именно в этом и есть его главное коварство. Ведь после контакта с растением ожог появляется не сразу, а спустя время — через несколько часов или даже дней».
Я тогда еще медленно очень ходила и сейчас сижу высоко на стуле, потому что подушку подкладываю специальную, для невысоких. Официально я не карлик, если что. Но это все спасибо аппарату Илизарова. Нас там много таких было, в НИИ нашем, курганском, с диагнозом… Ну, с разными диагнозами, травмами. Аппарат выглядел страшно: металлические кольца, штыри, — зато мог сантиметров десять в росте дать, для маленьких это значит дотянешься ты до кнопки лифта или нет. Я год этот аппарат носила на ногах, потом полгода к старшим классам восстанавливалась. Но руки у меня все равно коротковаты и голова большая. Мама, забирая меня из “отделения регуляции роста детей”, подписывая бумаги, кивнула врачу. Вроде как довольна ремонтом.
Мы с ребятами из палаты общаемся до сих пор. Не со всеми, конечно, у нас группа своя ВКонтакте, с кем-то вижусь лично. Они меня на прощанье обнимали — такое теплое-теплое объятие, наверное, тогда я запомнила, как обнимают по дружбе, а как — по-другому… Обниматься у нас в семье не было принято. Не знаю почему, может, мама, смотря на меня, надеялась, что мой рост — какая-то оптическая иллюзия. Дотронешься — а это реальность. Мне только исполнилось пятнадцать, я экстерном окончила девятилетку, прочитывала все, что мама присылала. Она экзаменовала меня из командировок. А я отвечала. Мама и раньше понимала (ну и по оценкам тоже), что обычной, несмотря на все ее связи, я уже не вырасту, умной — весьма вероятно. Я врачом стать хотела… Математика мне не давалась, вот мама на “ИКС” и вышла. По рекомендации».
Даша слышит плач, останавливает запись, подходит к кроватке, качает ее, открывает книжку с картинками, читает вслух: «Туся, Туся! Смотри, это же наша любимая: “Скорлупа грецкого ореха служила ей колыбелькой, голубые фиалки — тюфяком, а лепесток розы — одеялом. Ночью она спала в колыбели, а днем играла на столе”». Плач затихает, Даша возвращается за стол.
«Так, ну вот. Из-за восстановления я пришла в школу зимой, а не осенью, как положено. Вообще, в “ИКСе” не было классов для девочек и для мальчиков, но так как брали одаренных детей и стоило это все прилично, и методика была новая (некоторые родители побаивались), получилось, что в моем классе одни девочки. Они ходили парами, на каблуках, показывали друг другу какие-то эсэмэски. На меня смотрели с недоверием, будто я у них отнимаю что-то ценное. Шушукались, надолго запирались в туалете перед алгеброй или геометрией (их вел директор, Васюк) — накраситься или повторить в тишине домашку. Учились мы до ночи, по университетской программе, на олимпиады-турниры учителя возили нас лично, и мы часто возвращались с призами.
В конституции школы, которую завуч выдал мне, обняв сзади за плечи, было указано, что у них принято “красиво мыть пол, целоваться и иметь любимчиков”, с которых и спрос ого-го. Фамилия завуча была Ягода.
Из конституции элитной московской школы: «Насилие — любое ограничение прав и свобод, любые действия против личности, любое принуждение. Действия, вызывающие применение насилия, должны быть известны заранее, а процедуры применения насилия, по возможности, неизменны».
Ягода встречал нас у входа в школу. И целовал в щеки, часто промахиваясь. В моем случае, как он ни нагибался, мясистые красные губы прикасались лишь к моему лбу. Он называл учениц «мои ласточки» и просил, чтобы ему рассказывали обо всех делах с родителями, ведь дома нас не понимают, потому что родители — обычные, советские, а мы — «одаренные девочки». Ягода выполнял роль школьного психолога. Когда мы с Риткой мыли пол — она приносила воду, ведро мне было не поднять, — пришла эсэмэска от Ягоды: “Дашенька, срочно в мой кабинет на беседу”. Ритка заглянула через плечо: “Не ходи”. Она не красилась к алгебре, не носила каблуки. От линолеума, который я натерла старой тряпкой, пахнуло гнилью.
В “ИКСе” училось всего полсотни человек, 8-11 классы. Следующим утром Ягода был не в духе, собрал линейку и говорил о том, что мы — избранные среди избранных и должны поддерживать традиции. “Если не научитесь дружить, нашу семью придется покинуть. Мне искренне жаль такое говорить, но это так”. И тем же днем Ягода принимал в своем кабинете и моих одноклассниц, и параллельный поток. Еще на линейке я отметила, что мальчиков в “ИКСе” совсем мало, и их кумиром был Васюк. Основатель, в прошлом крутой программист. Вот… Васюк настаивал на том, что мы взрослые люди, которых стоит оградить от родителей: “Инфантилизм — вот чем болеет ваше поколение. Ну, н-ничего”. Он обещал дать нам свободу, которая встанет аж поперек горла: запрокидывал голову и ладонью бил себя под бородой. Знаешь, Марго, а ведь мы аплодировали».
Даша усмехается без радости. Ребенок за спиной фыркает, хрипло плачет. Даша вскакивает, одной рукой качает кроватку, другой держит книгу, читает со случайного места и показывает ребенку картинки: «Тусь, смотри, какой важный крот!» Читает: «Крот взял в зубы кусок гнилушки — она ведь светится в темноте — и пошел вперед, освещая длинный темный коридор». Ребенок засыпает. Даша стоит над кроваткой, возвращается за стол, кладет книжку рядом с собой.
Из родительского чата «ИКСа»: — Подскажите, пож, вы Кате репетитора брали по математике? Че-то наша не тянет…— Да мы не брали, у нее с СС такие хорошие отношения, думаем, пройдет по Всероссу. А ваша, что, не дружит с ним?
«Да, Васюк. О нем сложно так говорить… Особенно с тобой. Свитер колючий, заикался слегка, цвет глаз я не помню. Взгляд такой… Знаешь, я ночью еще открыла фотографии школьные — ведь он был выше меня едва ли на две головы…
Васюк мог кивнуть любой девочке в классе, и та становилась знаменитостью. К ней сразу приглядывались другие учителя, одноклассницы норовили подсесть к ней в столовой, копировали ее стиль. Девочки еще росли, у них круглились формы, на них красиво сидели юбки. Клетка и шелк были в моде. Мое тело выросло сколько могло и все, застыло, становясь лишь более рыхлым от конфет. Мы бесконечно шуршали фантиками под партой, и Васюк не цыкал. После новогодних каникул красавица Катька сказала, что Васюк занимался алгеброй с ней лично на даче в Лесуново. Остальные тут же увели ее шушукаться в туалет. А Васюк, появившись в классе, гнал к доске новую “любимицу”. Он начинал урок так: “Итак, представь, что на Земле…” Расхаживал вдоль доски, за ним вертелись головы — одуванчики за солнцем. Он выстраивал программу для человека “универсального”. Думаю, по его лекциям и ты могла бы сейчас учиться».
Дернувшись, Даша останавливает запись. Пытается обрезать видео, но программа зависла, не отвечает, потом запись перезапускается сама.
«В общем, ладно. К маю я провалила пробный ЕГЭ по математике. Васюк оставлял меня после уроков, и, устав объяснять, взял меня за руку, подвел к стене и стукнул об нее головой: “Зачем тебе голова? Зачем тебе голова?” Я не чувствовала боли, только ненависть к себе, что я его расстроила. И теперь не буду среди любимчиков. Хоть раз, как все… На стук из соседнего кабинета заглянул Ягода. И тут же вышел. Больше мне не приходили его эсэмэски.
На родительском собрании (они редко, но бывали), один отец сказал, что его дочь домогался кто-то из учителей. Васюк публично проверил рейтинги (оценок у нас не ставили): оказалось, девочка в самом низу, и ее “тянут” по всем предметам. “Вот и я говорю, фантазерка. Жаль, ты не видел. Что? Ой, да бука, такая же, как наша, вот и злится, — смеялась в трубку Риткина мама. — А он, прикинь, забрал документы, грозился привлечь еще всю эту “богадельню”. Нда, яжотец, не иначе. Как она теперь поступит?»
Еще до летних каникул Катьку положили в больницу — перитонит. Васюк объявил мне и двум отстающим, включая Ритку, что мы приедем к нему в Лесуново заниматься алгеброй. Дачные семинары директора были в порядке вещей, а в сентябре мы всей школой собирались в Крым: изучать историю не по картам — и после уроков мы радостно шили спальники, куда влезало бы трое. Мама страшно гордилась, что за меня взялся такой Учитель, и сама отвезла меня в деревню. Помню, еще был дождь, дорогу развезло, и Васюк вытолкал мамин BMW из лужи.
Лесуново… Дома в деревне съежились на фоне могучего леса. Опушки стерегли зонты борщевика, всхлипывали в лесу болотные звери. “Какой воздух, не хочется в город”, — сказала мама, подняла стекло в окне машины и уехала.
— Ну что, р-располагайся, — сказал Васюк, провожая меня мимо дома на задний двор. — Лучше давай-ка в баню.
— Как в баню? А алгебра?
— В бане позанимаемся. Представь себе, как при высокой температуре разжижается кровь и работает мозг. Ты же сечешь в биологии.
— Э-э, ну, наверное, да.
— Ноу-хау мое. На себе опробовал. Д-да ты не тушуйся, все ребята ко мне приезжали, работали, потом мылись, в доме же душа нет. Девочки, потом мальчики. Шторку видишь?»
Даша останавливает запись, хотя ребенок спит. Опускает голову на руки, потом читает сама себе: «Куда не проникал свет ясного солнышка, потому что крот его терпеть не мог». Молчит. Запускает запись снова и говорит очень быстро.
«Баню эту его первые выпускники строили. Там пахло березой, горела лампочка, шторка действительно отгораживала душ. Мы в полотенцах: я по грудь, он по пояс — сидели в парной и решали задачи. Точнее, я решала, а Васюк то выходил, то заходил. Я стеснялась своих ног: они — короткие, розовые, — не доставали до пола. Соображалось мне и правда лучше — Васюк сел рядом, касаясь моего плеча загорелой жилистой рукой, ставил галочки зеленой ручкой (красная убивала креатив, ей не пользовались в “ИКСе”), потом похлопал меня по плечу, сказал, что “из меня выйдет толк”. Я расслабилась. Точнее, нет. Я была счастлива. Вдруг показалось, что я под защитой. Я в семье. Я как все. Я не знаю, как объяснить… Я забыла спросить, когда приедет Ритка, так мне было хорошо.
Он предложил “обработать меня веником”. Он, Васюк, то есть, сказал, что отвернется, пока я лягу и, даже “обрабатывая”, не будет смотреть: “Расслабиться после занятий важно, иначе не уснешь сегодня”.
Даша закрывает глаза: «Отец купал меня. Любил купать. Пока не узнал, что я останусь маленькой. Мне было три.
Песенка Дашиного отца при купании: У-у-уточка приплывет,И Дашу-у-утку унесет!
Вжух-вжух! Вжухвжувжухвужухвжувжухвужухвжувжухвужухвжувжухвужухвжувжухвужухвжух.
Васюк стряхнул с меня прилипшие листочки (березы?), помог подняться, обнял, убрал руку, которой я прикрывала грудь, и вторую, которая… Ну, в общем, ты понимаешь. “Все будет хорошо, — говорил он, поглаживая мою шею. — Все будет хорошо. Все у нас получится”. Не знаю, имел ли он в виду экзамены.
Он больше не заикается. Жесткая борода касается моего лба, а руки, те самые, что листали тетрадь, ищут что-то на моей спине. Меня колет его заусеница. Вздрагиваю. Спрашивает, можно ли меня поцеловать. В бане темнеет, а ведь еще только обед. Я сама стала баней, внутри меня прогорают дрова, хлопают веники, с них слетают зеленые галки. А баня стоит и не может сдвинуться с места. Я стою. Я не двигаюсь, я не знаю, куда двигаться, я умею его слушаться. Сгораю. Мне холодно.
— Наверное, я плохо делаю, что так… Так пристаю к тебе?
— Не знаю, — отвечает мой голос.
“Сергей Сергеич! Эй! Дашка? Да где вы все?” — кричит Ритка. Запахиваюсь в полотенце и выхожу с заднего хода бани прямо в строй борщевика. Иду, потом бегу. Васюк, я уже говорила, сначала идет следом. Зовет. Откликнуться мне стыдно. Случилось то, что я не могу. Не могу. Не могла. Исправить». — Даша плачет и утирает щеки рукавом пиджака.
«Не знаю, сколько прошло времени. Под зонтами борщевика я сидела и тряслась. Помню, как появилась Ритка в забрызганном комбинезоне Васюка, в котором он утром мамину машину выталкивал. Ритке он сказал, что я подышать вышла. Ритка обнимала меня крепко, тепло. Я захлебывалась и давилась тем, что говорила, на зубах хрустела глина. Потом Ритка рубила борщевики палкой, хотя тропинку к дому уже и так протаранили.
Мама забрала нас обеих на следующий день. Дорогой ругала, что полезли в дебри, у меня горела щека и все тело, облитое антисептиком, Ритка расчесывала волдыри на руках. С Риткой мы не виделись все лето, к сентябрю стало казаться, что она не так меня поняла, я перестала с ней здороваться. В день отъезда в Крым у меня подскочила температура.
Потом я вгрызалась в алгебру всю эту, геометрию. Даже записалась в его секцию по информатике. Васюк говорил нам, что мы элита, будущее страны, рассказывал о своей учебе в США, кодинге. У нас распрямлялись спины. Я смотрела на Васюка в его свитере и понимала, что он не мог быть в той бане. Просто вот не мог. Уроки заканчивались, я сидела в пустом классе. Ожидая… Да не знаю даже. Васюка? Васюка, который сядет рядом за парту и скажет: “Даша, да проснись ты! Ничего не было. Ты просто стала лучше понимать алгебру. В-в-вот и все”. Однажды, пока я так сидела, простучали по коридору каблуки, а за ними еще шаги. “Рит, отвали, а? Только я с родителями утрясла все”. Катька! Потом я услышала свое имя, точнее, не услышала, а узнала, что ли. Узнала — и тут же взяла стойку, притихла. До выпускного Васюк действительно пришел ко мне в класс. “Такая ты маленькая”, — говорил он…
Помню, как у школьной ограды меня поймала за локоть женщина с дочкой: “Ты здесь учишься, да? Ну как? Стоит ли нам поступать? Ой, это директор там? Такой, приятный?” У входа Ягода встречал всех поцелуями. Он коротко постригся, модно так было, что ли. Получилось, как со школьным газоном в августе: пока его не скосили, и видно не было, насколько жухлая на нем трава. Теперь о завуче девчонки говорили с усмешкой: “Опять Ягода полезла”. “Нет”, — ответила я женщине.
Из правил «Школы приемного родителя»: Если родитель знает, что факты насилия ребенка были, и скрывает это, он становится соучастником.
После выпускного я отписалась от всех одноклассников, учителей, рассылок. Переехала в общагу, а потом и сюда, в Курган. Девятиэтажки, серые на сером, меня успокаивали. Нас с тобой. Васюк женился на учительнице литературы из “ИКСа” — я ее не помнила. Мама прислала скриншот из родительского чата, в котором все еще числилась, с подписью: “Не забудь, поздравь хоть! Господи, какой мужчина! Эхх”. Теперь она только деньги присылает. На фото я впервые увидела Васюка в пиджаке, платье невесты было с серебристыми полосами — словно она в аппарате Илизарова застряла целиком.
Вчера звонок с неизвестного номера. Катька. Красавица Катька, только голос хриплый очень, какой-то прокуренный. Я никак не могла понять, чего она хочет.
— Знаешь, ты не одна такая, — говорит Катька. — Я про баню.
— Не понимаю, о чем ты, какая баня?
— Меня Ритка просила набрать. За тебя переживает, нашла журналиста, который взялся. Ладно… Слушай, и я там была. И дома у него была… У Васюка. И у Ягоды. Мы с Риткой чат создали в телеге — тебя добавили. Видела?
— Извини, мне… мне пора! Спасибо, что позвонила. Я…
— Погоди. Я хочу, чтобы ты тоже записала видео, рассказала, как было все. Я записала журналисту этому. Говорит, когда нас двое хотя бы, уже можно что-то сделать с ними.
— С кем? Я не понимаю.
— Мне… Мне не верят!
— Ничего не было.
— Было. И сейчас есть. Туда каждый год поступают. Одаренные! Как мы.
— Кать, ты извини, ладно? Мне, это, пора мне, — и правда слышу твой рев за спиной.
— А ведь у меня был аборт тогда, весной, — говорит Катька, щелкая зажигалкой.
Я нажала на отбой, взяла тебя на руки, качала. По телеку на беззвуке шел ролик про лангуста, который отрезал себе клешню и выбрался из кипятка. Потом ты заснула. Потом папка наш с работы пришел».
Даша снимает пиджак с плечиков, укутывается в него, как в халат, вдыхает у воротника, гладит ласточку на картинке в книжке: «Знаешь, я сегодня так вот и уснула над твоей кроваткой. Папка наш в одной рубашке ушел, а ведь осень. Хороший он. Не стал будить».
Из чата «Одаренные девочки»: Kate: Дневники свои откопала с 9-го. Получается, сначала поцелуи Ягоды в кабинете меня не травмировали — придали уверенности в том, что я такая красивая ☹ Я вообще его бойфрендом считала. Еще тут валентинка есть от него. Красная такая. Сфоткать?
«Врешь ты все, Катька, и Ритка тоже врет. Чего вас разобрало сейчас? Полкласса в чат привели, родителей добавили. Фантазерки. Чего вы хотите-то? Никто, даже сам Васюк, вас уже не сделает обычными… Излечил от инфантилизма, как обещал. Поступили туда, куда хотели. А ласточек, которые девочек спасают, не бывает. Есть только матери.
Послушай, Марго, я не могу ничего с ним сделать. С ними сделать, со школой, с системой этой. Ты, наверное, обвинишь меня, когда посмотришь. И время будет другое».
Даша обнимает себя руками крест-накрест, зажмуривается и говорит куда-то внутрь себя.
«Или все раньше как-то вылезет. По сроку подсчитают. Я, как про тебя узнала, и не думала ничего такого, как Катька. Только бежать. До тебя оболочка жила вместо меня: ни ног, ни рук — ветер внутри. Обжигающий ветер, колючий. Врачи говорили, что с моими особенностями и рожать-то “под вопросом”. Но ты справилась, я на тебя смотрела и гнала мысли про то, чьи там у тебя глаза. Ты обычная, и ты вырастешь, как все. Я буду защищать тебя. От отчима, если придется. От борщевика. От всего, что детям не по силам».
Даша подводит курсор к кнопке «Удалить видео», думает. Нажимает на «Сохранить», закрывает к видео доступ и удаляется из чата «Одаренные девочки».
Рецензия писателя Романа Сенчина:
«Тема поднята важная, написано местами очень хорошо. Наверняка основа для рассказа взята документальная, но у меня сейчас нет возможности проверить это. Впрочем, это не так уж важно. Героиня интересная, живая, хотя для прозы подошла бы скорее та, что защищает Васюка — Марго, как я понимаю. Наверняка он лучшее, что у нее пока было, она его по-настоящему любит. Таких жертв, как Даша, уже очень много в литературе, а вот как Марго — нет. С другой стороны, может получиться оправдание действиям Васюка, Ягоды. Но тут уж всё в руках автора — на чём сделать акценты.
Форма рассказа меня и порадовала, и привела в некоторое замешательство. Вставки в обрамлении — на месте, по моему, а вот отвлечения Даши от монолога слишком уж напоминают ремарки в пьесах. К тому же возникает ощущение, что дочка специально начинает плакать, чтобы дать героине отвлечься от исповеди и почитать важные для сюжета строки из «Дюймовочки». Тоньше бы это надо сделать. Также не очень-то вписываются в монолог диалоги. Лучше их дать опосредованно, а не вот так, напрямую. Не понял я наверняка, от кого дочка. От Васюка, получается? Конкретных замечаний по тексту у меня не возникло, написано грамотно, стилистически правильно. Название замечательное.»
Рецензия критика Валерии Пустовой:
«Поразительно, как выстроился, раскрылся рассказ. И рассказ, и монолог. Ярко вижу его на сцене — но и читается он вполне внятно и с этими входящими репликами эпизодических персонажей, и с этими вставками из сказки, из документов. Выдержки из сказки и из документов точно попадают в эпизод, такие цитаты — если их отдельно прочесть — не запомнишь, а тут в силу контекста в них появляется другой, зловещий смысл. Мне нравится также обращенность монолога к нескольким адресатам. Героиня начинает говорить как бы вовне — а заканчивает внутренней, углубленной речью.
И в этом смысле очень неожиданный финал, сам финальный, развязывающий жест: она не удаляет видео, но и не отсылает его публично. Она поговорила о том, что ей надо было проговорить. И речь на публику обратилась во внутренний акт терапии и принятия. Сам же финал, исход сюжета тоже показался очень неожиданным. Я все думала, как автор свяжет особенности героини и школу, казалось, тут нет мостиков. И вот что открылось. Героиня раскрывается в монологе, как постоянно счастливая наперекор: наперекор родителям, здоровью, насилию, а теперь и товаркам, тормошащим ее память. Очень интересно это вывертывается: в рассказе нет оправдания насилию — но есть парадоксальный выход на мысль, что иногда с нами случаются страшные вещи, через которые мы жизненно растем. Оно не дай Бог, конечно. Но сюжет героини — он об этом, и это очень цепляет за душу, за ум. Потому что в этой механике роста через травму, настоящую травму, героиня не уникальна. Именно в этом она — как все. Интересен этот перевертыш: она настаивает на том, чтобы быть обычной, а в финале выходит, опять же, на парадоксальную догадку о том, что им, девочкам из школы, уже не стать обычными, и в каком-то странном смысле это за пределами текста распространяется и на всех людей. Никакому человеку не стать обычным после пережитого. Рассказ не подводит к этой мысли — но она возникает в ответ на искренность героини. И это очень ценно. Мне нравится, что героиня в этой глубине именно что как все.
Очень сильные детали. Многое отпечатывается в мелочах. И ступенчатый подкат в бане — ты же биолог, понимай, там хорошо заниматься. И мытье полов, и неотвеченная эсэмэска. Головой о стену. Объятия теплые в больнице — по контрасту с провалом тепла дома. Мать, проверяющая задания из командировок. Невеста насильника будто в лечебном аппарате из детства героини. И очень глубоко тронула деталь — как героиня вспоминает, что папа купал ее до трех лет, пока не понял, что она не будет «как все». Это очень больно, но и очень точно. Мне нравится, что текст работает на таких деталях. Что здесь впрямую не говорится о насилии, страхе, любви. Девочка коротко говорит «нет» случайной любопытствующей прохожей — и это всё о ее протесте. Женщина кутается в «нашего папки» пиджак — и это всё об обретенном тепле и любви. Очень трогательно, потому что точно — и при этом меня не заставляют чувствовать, мне просто показывают жест, деталь, картинку. Нет прямых описаний, нет нагнетания и крика. Это тонко сделано. И поэтому пробирает глубоко.»