Поэтический марафон CWS

В Creative Writing School прошли открытые поэтические онлайн-чтения с поэтом и литературным критиком Евгенией Коробковой и литературоведом и литературным критиком Михаилом Эдельштейном.

На нашем «Поэтическом марафоне» можно было услышать голоса современной поэзии: выпускников поэтической мастерской CWS в Москве и стипендиатов мастерской поэзии летнего интенсива CWS.

Представляем запись марафона, а также тексты, прочитанные в его рамках. Стипендиаты летнего интенсива читали свои конкурсные работы, в которых по условиям задания нужно было использовать цитату из Бродского, Симонова или Noize MC. Пожалуйста, обратите внимание, что в двух стихотворениях использована ненормативная лексика — следите за пометкой 18+ рядом с фамилией автора. Спасибо всем участникам!

Участники в порядке выступления:

• 00:03:25 Платон Гурьянов
• 00:08:55 Максим Оцупко
• 00:12:17 Анна Воструева
• 00:17:22 Иван Барно
• 00:20:10 Анастасия Фатова
• 00:24:47 Анета Кремер
• 00:27:43 Марина Троцкая
• 00:31:48 Юлия Фрумкина
• 00:35:03 Александр Семёнов
• 00:39:50 Владимир Кочнев
• 00:45:41 Евгения Сизова
• 00:52:10 Вадим Крючков
• 00:57:54 Анна Аксенова
• 01:03:22 стихи Елены Куприяновой
• 01:08:50 Ирина Крупина
• 01:12:16 Ирина Костарева
• 01:16:20 Дарина Стрельченко
• 01:22:16 Софья Швец
• 01:30:21 Аркадий Тесленко
• 01:40:38 Татьяна Жданова
• 01:48:12 Александр Иванков
• 01:52:59 Натали Верна
• 01:57:14 Полина Репринцева
• 02:02:22 Мария Гацоева
• 02:11:55 Евгения Коробкова

Платон Гурьянов

Размышления на привале конного похода 

Идея слияния с природой проста —
Забраться в места, где звеняще ясна подоплёка.
До срока я думал, что куст — это ветви куста,
Что править конём означает хлестать и лёлёкать.

Но, бросившись в луг, осязая дыхание трав,
Отринувши страх разбазарить частицу контроля,
Почувствуешь волю коня и стремглав
Несёшься галопом, сливаясь с конем, через поле.

Коня усмирив, припадаешь плотнее к корням,
Снимаешь узду, и кропит ваши схожие души
Смех девушек, шеи обнявших коням
И шепчущих что-то им в чуткие рыжие уши.

Закононепослушание (COVID-19)

Они забирают немножко там и немножко тут, 
Они говорят, можно тихо, без рук, в сети,
Но я каждый вечер тревожно черчу маршрут
Выскочкой из подъезда через пустырь. 

С тобой мы посажены смирно куда кто сел, 
Лишь скайпа позволено ватное бу-бу-бу, 
Но я стал машиной на полупустом шоссе, 
Стал лезвием, с шелестом режущим мглу. 

Они говорят… но лишь разевают рты, 
Как будто в их телике включен беззвучный скетч.
От Марфино до Черёмушек тридцать минут езды,
Я еду, чтоб слышать живую речь.

*   *   *

Не возвращайся в комнату, потому что в ней
Только тусклый, на сорок ватт,
Неритмичный танец теней,
Даже не хоровод — «квадрат».

Там с мерцанием трупного огонька
Ждут фаланги стеклянных войск,
Что просиженный трон обретёт царька,
И пластмассовый скипетр ляжет в горсть.

Там букварь для взрослых GQ
Поучает — ты «да», твёрдо зная — ты «не».
На немытой тарелке «Фейсбука» «люблю»,
Как стручок ванили в несвежем белье.

На матрасе вмятины от идей,
Намечталась пепельница сполна.
Так что если в дом приводишь гостей,
То не далее кухонного стола,

Но не в комнату. Не давай щелчку
Оживить то, что спрятано в полумгле,
Придающей этому чердачку
Очертанья пентхауса или шале.

Пребывай снаружи, используй шанс,
Растолкавшись дверьми, миновав подъезд,
Углядеть, близоруко ломая глаз,
В вечереющих лужах, какой ты есть.

Максим Оцупко

*   *   *

как я выжил —
будем знать только мы с тобой

как я жил —
знали все
в основном неправду

как я умер?

убит

тобой

подпись:
Ролан Барт —
автор

*   *   *

пейзаж
обычно-советско-российской квартиры:

улица
за стеной

стена
за обоями

обои
за ковром

ковёр
за шкафом

шкаф
за стулом

стул
за одеждой

одежда
за одеждой

одежда
за одеждой

одежда
за одеждой

[надежда
на полотенце
не велика, но есть
как и шансы
на скатерть
тряпки]

одежда
за одеждой

одежда
за одеждой

одежда

перед миром
человеком
богом

а вы перед кем?

я за вами буду

Анна Воструева

Пандемия одиночества

Семь миллиардов лампочек горят, 
в надежде не попасть в компост. 
Сеть перегружена от напряжения. 
Кого-то вырубило,
кто-то сохраняет ток
и думает о самоулучшении.
Светить способна каждая из них, 
но некоторые разучились греть. 
Так хочется, чтобы поток тепла 
мир обнял
и не черствел он впредь.  
Пусть греют ярко, утоляя жажду.
Даря и доверяя свет другим. 
Я верю, ты почувствуешь однажды
тепло от миллиардов
выживших светил.

Значимый взрослый 

Мне четыре. 
Щётка пробирается среди кудрявых лиан. 
Утро вплетаешь в пшеничные косы. 
Бежим в детский сад. 
Крепко держишь за руку.
Алый бант развевается лентой. 
Успела на завтрак,
ты — на лекцию по химии. 

Мне четыре. 
Гладишь сарафан на кресле. 
Телефонный звонок прожег треугольник.
Магнитофон крутит 
колеса паровоза под Высоцкого. 

Мне четыре. 
Берёзы сережками стучат в окно. 
Играем в прятки.
Бегаю ищейкой по квартире. 
Заяц запутал следы. 

Мне четыре. 
На присяге передаешь пилотку. 
Самый маленький размер 
выменял за гостинцы из дома. 
Засыпаю, укладывая под подушку. 
Впереди год ночей про Афган.

Колеса паровоза стопкой 
сложены в серванте. 
Магнитофон охраняет тишину.
По воскресеньям смотрю 
«Служу Советскому Союзу».
В ламповом Горизонте ищу тебя. 

Раз в месяц в дверь стучит конверт.
Читаю твою жизнь по рисункам. 
Теперь знаю, как это долго, два года.

Едем в машине, 
по радио поёт Высоцкий. 
Сегодня ты стал дедом, брат. 
А мне четыре. 
Девять раз по четыре.

Зрячесть 

Во всех и каждом видит то, 
в чем сам заведомо уверен. 
Вместо лиц 
мелькают зеркала, 
в которые он тешит эго. 
Сиротством, 
провод оголенный
прожег извилины дотла.
Он народится на востоке,  
ключ ржавый повернув
в замочной скважине души,
раздвинет горизонты. 
Новорожденно засияет
настоящей встрече,
сжигая все черновики
в рассвете 
ярко-желтом.

Иван Барно

Другу

на просмолённой крыше
клонились и балдели сентябрём.
розовеющей печалью, еле слышно,
завис заброшенный хлебозавод.
среди домов стремился церцис,
утяжелённый головой иуды,
краснеющей, как бычье сердце
на рынках всевозможных будней.

ЦГБ

муха обрастала мускулами, 
стучалась в окно все сильнее, сильнее, сильнее. 
бил кулаком незнакомец у центральной городской библиотеки, 
пытаясь добраться до мозга 
и вычертить механизм глазами 
человека на него непохожим, 
стоявшим в религиозном экстазе 
под фонарным столбом; и молился, молился, молился 
на магазинную вывеску и на собачьи брыли. 
бились окном серьги женщины старой, 
билась муха и цокотом повторялась: 
сдай свои члены, оставь своё тело, 
назови своё имя, и небо вертело, 
ничего не меняя, без центра, основы; 
муха разбила свой звон колокольный — 
и вдруг так тихо-тихо стало, 
только биение усталое, 
только ночь, чуть лежали волосы 
в небе. и звёзды, и звёзды, и звёзды 

О разговорах

сидеть и слушать  
как твои  
разгромыхаются глаза  
и скоротечно вдруг ручьи 
зальют моря и океаны 
и вдруг вдвоём 
мы местом стали 
и мы окажемся одним 
сегодня будет не до рыб 
а завтра и подавно 
сидеть и слушать 
как нога 
транссибирской магистралью 
огибает ножку стула  
предлагала еве завтрак 
принося адаму ужин 
как рука твоя изломом 
с тараканами и громким 
проверяет мост на прочность 
выбарабанивает грустно 
свою седьмую шостакович 
сидеть и слушать 
здесь тебя  
утомительно и душно 
пожалуйста забудь слова 
при разговоре снова

Анастасия Фатова

Индрик-зверь

Ты вышел на улицу поздно ночью,
Тебе в магазин и обратно срочно,
Все это до лета наверно точно,
Но вдруг аскорбинка у них найдется.

Ты чувствуешь пяткой всю эту круглость,
Всю эту твердость и эту смуглость,
Объемность, выпуклость и сутулость.
Замри, услышишь как повернется.

Подошвой, на ощупь все эти стены,
Хрущевки, шпалы, пути, антенны,
Там лепят пельмени и шерят мемы,
Подпрыгнешь на месте, и все качнется.

Падеграс

Платье нарядное, розовый бант, вцепилась в отцовские пальцы. Мне говорят, я не слышу такт. Не забывать улыбаться. Шаг и приставка, шаг и носок. Начать, когда дернет руку. Ногу поставить наискосок. Шлепнуть об пол до звука. Шаг и приставка, шаг и присесть. Бант прицепили прочно. Щеки успела уже наесть, с ростом пока не очень.

Семнадцатилетие. Выпускной. Вальс под «Анастасию». Фатов ревет еще с проходной, держится через силу. Балы егэшные неплохи, Плеха, бюджетный, очный. После я буду читать стихи, все будут плакать точно. Гнуться с лопаток, держать каркас, шаг по ковру неслышен. Раз, два, три, раз, два, три, раз, два, три, раз. Тушь была явно лишней. Сцена пустынна.

Звучит фокстрот. Накопленный отпуск — месяц. Мне уже двадцать девятый год. Ночью в Москву экспрессом. Мощно, с разгона, издалека, схем уже нет, с простого. Ноги под корпусом, с каблука. Слоу энд квик, квик, слоу.

Прорывающимся

Чип сигналит, кстати очень кстати,
Потираю красную черту,
Как всегда уверен в результате —
Подконтрольный выпад в пустоту.
Древние вот так читали книги.
Продышать глазок, наладить связь.
Но при каждом атомарном сдвиге
Важно в эту бездну не упасть.
Не один иду я по маршруту,
Персональный резонансный круг,
Одинок, беспомощен, запутан,
Сгоряча уходит в ультразвук.
Под контролем мой карманный голем.
Отхожу от полузабытья,
Я на время за него спокоен.
Ужас в том, что под контролем я.

Анета Кремер

*   *   *

не выходи из комнаты
не совершай ошибку
подкроватный не так страшен
как тот за дверью 
со скрипкой
пальцы вогнуты
смычок — лучевая кость
мамин голос ли это
скрипит
или послышалось
колыбельную напевая
не засыпай
не открывай 
замок
прямоугольная тень
цилиндр снимает
крадется ближе к порогу

если услышишь 
щелчок 
не забудь помолиться Богу

*   *   *

возвращайся 
скорее
как скорая помощь
спасай
возвращайся 
из ужаса
возвращайся 
ВОЗ вещает:
повсюду
враг
и
повсюду
врач
планета 
вращается

пусть Москва с тобою
прощается
ты ей не друг
а так
возвращайся
тебе понравится 

Марина Троцкая

А жизнь в этот раз пролетела мимо

Вызволи себя из объятий, выдохни, сдуйся,
Забудь цвет кожи, длину волос, высоту голоса.
Буквами даже не выходи вовне, ссутулься,
Исчезни со всех радаров, значит - полностью.
Останься, зашторь окно, вкрутись в стенку
Молчаливым шурупом, дюбелем неприкаянным,
Помнишь, хотелось побыть единым с чем-то?
Самое время стать гладко-неосязаемым.
Тогда все холеры, язвы, оспы, ковидовирусы
Настигнут других — непослушных, неутомимых самых.
А после маме расскажешь: «Я, мамочка, выжил, вырвался!
А жизнь в этот раз пролетела мимо, мама».

Плоть, которой становятся все тела

Плоть, которой становятся все тела,
Не равняется той, что мать родила.
В 60, как бы ты ни была смела,
Обнаженка, что в фас, что в профиль,
Вдохновляет художников, но лишь тех,
Кто не слишком рассчитывал на успех.
Только жаждущий втайне дурных утех
Рассмеется как Мефистофель.
Остальные осклабятся — что за срам?
Упакуйте в одежду отживший хлам!
Все сложней разглядеть богозданный храм
В том, что морщится, как картофель,
Залежавшийся в погребе до весны.
И бутылка гранатового «Апсны»
Утешает — для времени все равны,
Но мы пьем слишком горький кофе
И трезвеем. И жить начинаем впрок —
Мы уже заплатили за все оброк.
Осязаемы контуры тех дорог,
По которым мы все уходим. 
Обнажаемся — нам ни к чему парча,  
Как и то, чтобы каждый от нас кончал.  
Ожидание савана на плечах
Неизбежно ведет к свободе.

Сирень непременно должна стоять в банке

Сирень непременно должна 
стоять в банке,
В прозрачное дно утыкаясь 
тугой веткой,
И пахнуть не приторно, 
а слегка сладко,
Ее на прогулке 
Должны наломать детки.
Она украшать непременно 
должна кухню,
Стоять у окна или рядышком 
с самоваром,
Быть густо-сиреневой, влажной, 
большой, пухлой,
Добытой по случаю — тайно, 
во тьме, обманом.
Пятилепестковых цветков 
в ней должно быть десять,
Чтоб кто-то нашёл хоть один 
через двое суток
И мог загадать про себя и тихонько 
съесть их,
Чтоб мир навсегда изменился 
однажды утром.

Юлия Фрумкина

*   *   *

Не выходи из матрицы,
Не становись собою.
Что может быть лучше
Розочек на обоях?
Шаг вправо, шаг влево — к пропасти.
Не допускай провала.
Пижама, газета, новости.
Ноги под одеяло.
Пускай мир тебя не трогает,
Тяни свою нить из шелка.
Сшивая обрывки вечности
Невидимою иголкой.
Не допускай слез радости,
Не замечай цветенья,
Пусть понедельник сразу же
Становится воскресеньем.
Пружину сильней закручивай
Танцуй, обняв табуретку.
Крутись меж столом и кучею
Неубранных с ночи объедков.
Забудь все, что было дорого,
Учись замыкать спирали
Невысказанного, забытого
Намечтанного в астрале.
Не выходи из матрицы,
Замкнись, не люби, не думай.
Не надо объятий, музыки,
Весны, тишины и шума.

*   *   *

Вышел из дома вовремя
Навигатором руки заняты.
Строю маршрут, и вот она —
Дорога к друзьям в Рязанию.
Проехал квартал — встал намертво.
Как миной дорога вспорота.
Вгрызаются экскаваторы,
Мелькают серпы и молоты.
Наверно, ремонт покрытия,
Наверно, асфальт меняется.
Как в пуповин обвитии,
Москва в пыли задыхается.
Дороги в кольцо закручены
Из плитки, асфальта, гравия.
Долма толчеёю скучены
По чьим-то дурацким правилам.
Проехать нельзя — пешком иди.
Пешком — берегись — колдобины.
В усах прорастают проседи,
В мозгу поспевают фобии.
Не нравится — вон из города.
В деревню к быкам и курицам.
В Москве жить морально дорого.
Бордюр. Плитка. Осень. Улица.

Александр Семёнов

Без названия

Дерево
Стоит

Листья его дрожат

Дождь уже прошел
А казалось
Он навсегда

Я добрел до остановки
И стал весь мокрый

Для чего нам сухость?
Чтобы лучше гореть

Лиссабон

Помнишь мы ездили в Лиссабон
Мы тогда еще даже не думали
Что когда-нибудь разведемся 

Отель стоял прямо у станции
За железной дорогой был океан
Когда возвращались поздно,
Покупали еду на бензоколонке

Что нам осталось — названия улиц
Как перепутали и сели не на тот автобус
Как вслушивались в португальскую речь

Какие-то слова застряли
И вертятся в голове
кабальяу камароеш
гайвоташ 
гайвоташ

А. Гришаеву

Хоть бы лето прошло
Заебался возить на дачу полные ящики рассады
Жена все равно недовольна
Теща молчит но как будто с ней согласна
И похоже только дети рады моим визитам

А в Москве такая жара это просто пиздец
Плюнув на дресс-код прихожу в больницу в шортах и шлепанцах
Вечером поедешь на пляж покидать мяч через сетку
Так уиграешься сил больше нет ни на что

Какие там стихи
Какие там книжки
Все плавится. Даже ночью
Жара не дает покоя

Уж днем я вообще молчу — понавалит туристов
Фуры везут коробки переспелых фруктов
К подошвам липнет асфальт
В кино снова идет «Касабланка»
Куда бы еще смотаться чтоб только не на дачу

Звоню Гришаеву и говорю
Хоть бы лето прошло заебался возить
Хоть бы лето прошло заебался
Хоть бы лето прошло
Хоть бы лето

Как пьют поэты

Я пил с поэтами. Знаешь, как пьют поэты
Они просят мальчика златокудрого (есть в любом кабаке 
В штате на этот случай) обносить их кипящим кубком
С лучшим вином понтийским. А сами при этом

Они возлежат; возле главы юноликие девы
Струны златые лиры сладкоголосой перебирают. 
«Ебаный рот, — говорят поэты, — что за хуйня ваши тексты!
Только мудак может писать о том, что идеи существуют в сознаньи.


Я убежден, что возможное, как говорит Аристотель,
Предшествует актуальному». Поэты, ух, поэты, они ого-го, ты знаешь —
Потом начинают кусками цитировать Феофилакта и Анаксимена —
Естественно, в оригинале, а хули, греческий зря, что ль, учили.

Владимир Кочнев

*   *   *

Я видел по телевизору
как взбесился слон, выступавший в цирке:
сперва он наступил на дрессировщика,
а после на парочку клоунов,
оказавшихся рядом.

Люди рванули от него кто куда
и выглядели при этом не лучше
стайки тупых обезьян.

А один (его потом назвали храбрецом и героем)
попытался даже закрыть перед ним ворота,
но слон взмахнул хоботом,
и герой отлетел, словно бумажный лист.

Слон вырвался на улицу и побежал.
Он весело трубил,
расталкивая машины, автобусы,
давя пешеходов.

Возможно, он добежал бы до родных джунглей,
но через два квартала его застрелили.

Тем не менее
слон победил.
Хотя бы раз в жизни
он почувствовал себя слоном.

А кто бы из вас знал,
как мне хочется
почувствовать себя человеком.

*   *   *

иди говорит
в процедурную
ждёт тебя
молодая
красивая
хочет видеть
прихожу
молодая но не красивая
рот прикрыт повязкой
сколько лет спрашивает
шесть
снимай говорит штаны
снимаю
ложись говорит
ложусь
трёт ваткой
колет

вот она
первая боль
первый обман и
первая неудача любви

*   *   *

внезапно понял
что люблю тебя
это со мной сегодня
533-й раз

*   *   *

в чужом доме
я надел чужие ботинки
и гуляю по этажам
вслушиваясь в эхо подошв
это так странно
как будто говорить
с кем-нибудь

*   *   *

пока его мать на работе
его отец
временно безработный
замещает няню
сидя с ним
и чтобы выжить
ворует хурму в супермаркете
всё ради будущего
скоро сын вырастет
и научится
тоже
воровать хурму в супермаркет

Евгения Сизова

Рыбы

Рыбы не живут без воды 
и не ищут почвы под плавниками.
Рыбы знают, что верить — это о том, чтобы иметь опору внутри 
и никакой опоры снаружи.
Снаружи — только пространство для вдоха и выдоха, 
взмаха крылом, плавником, рукой,
только немного воздуха, чтобы назваться собой.

Рыбы знают, как сохранить покой, 
когда вокруг море волнуется, время (а время всегда волнуется);
как обходиться без мишуры, не опираться 
на новую мебель, одежду, еду, чьи-то мощи послаще;  
умеют не заглушать тишину новостями, и больше —
молчать на любом языке, сбрасывать скорость на поворотах
и даже на самом илистом дне
оставаться как дома. Только — в воде.

Рыбы не живут без воды. Остальное — не обязательно.
Достаточно одного платья 
в цветок. Одной рубашки. Вдоха и выдоха. 
Воды, тишины и воздуха хватит, пока ты жив.
Рыбы знают. Мы учимся жить у рыб.

*   *   *

И пошли они с мамой
Покупать платья.
И пошли они с мамой
Вытирать слезы.
И ветки хлестали их по рукам
больно.
И от соседей доставался им
звук трепетавшего фортепьяно,
жгучего, как крапива,
и разговоры с балкона...
И дождь не кончался.

А когда они наконец вышли из леса,
Их обнял волшебник
и сказал:
А теперь это ваши звуки, это ваши ветки, это ваш голос.
Вы давно идёте.

И они заплакали пуще прежнего,
Только соль стала
слаще солнца и слаще ваты,
розовой ваты, пломбира-брикета в парке.
И они купили платья,
научились и фотре, и пьяно.
И волшебнику
разрешили остаться подольше.

*   *   *

Окей, русский язык,
Расскажи, как жить,
Поддержи
И дай опереться
В эти дни сомнений,
Раздумий
На самое твоё сердце,
Есть у тебя сердце?

Вот оно, 
всё те же три буквы
Для выражения 
счастья
страдания
гнева.
На хуя тебе, русский язык,
Стихов моих крошки хлеба?
С хуя ли, я спрашиваю,
Ты курлычешь мне в ухо?
Когда ни хуя не понятно,
По каким частям света 
размазаны твои части речи, мои части речи. Что там твои поэты 
несут-щебечут? 
Кем ты проснешься завтра? А я-то проснусь-ли завтра? 

Я в гневе, любимый,
Учи меня гневу!
Люби меня, нахуй!
Во дни сомнений
Учи меня гневу
Нахуй.

Последствия 90-х

Кто-то ездит на Тойотах
Кто-то глушит портвешок
Я боюсь спросить у папы
Что такое хорошо

Вадим Крючков

Одиночество

Мотор машины застучал и заглох.
Осталось сто верст по декабрьской ночи
Под ледяным пронизывающим ветром.
Позади — теплый дом и родные,
Вокруг — убегающие поля, схваченные морозом.
И небо, полное равнодушной луной и звездами.
И непонимание куда двигаться дальше.

Ветер врывается в открытое окно машины,
Выхватывает тепло и сигаретный дым,
Унося далеко от меня, затерянного на пути,
Между прошлым и будущим,
Между точками А и Б на карте.

Мой сосед сегодня — холод,
Ночевать с ним в обнимку. Буду
Читать ему не написанные стихи,
Пока не сядет батарея телефона.

Карантин

Вместо цепи посадили на карантин,
сделали подробный анализ:
«У вас все признаки смерти», —
сказал умный доктор.
Пепельница, голодной муреной глотает окурок.
Кожу руки под проточной водой
трем. Ты боишься?

Детская площадка пусто трепещет
на ветру заградительной лентой –
красные и белые полоски рвутся улететь,
но их оставили охранять инерцию.
Хочется быть успешным,
но жизнь имеет все признаки смерти.

Я никак не могу унять дрожь. И проснулся.
Я проснулся, и долго не мог унять дрожь.

Колыбельная Алисы

Уложены зайки и мишки,
И коши, и даже мышонок.
Уж поздно, прочитаны книжки,
Усни же и ты, мой ребенок.

Ты вечером маме на ушко
Шепни свое главное слово.
Скорей засыпай, хохотушка,
Пусть будет тепло и пухово.

Веселый и ласковый Завтра
Тебя на рассвете разбудит.
И ты, его главный соавтор,
Решишь, каким день этот будет.

Анна Аксенова

Моему Одиссею

Чехов пишет в своем письме
От 16 числа:
Я не писатель,
Забудь про меня.
Читай газеты.
Пока не ушла холера,
Ты будешь знать,
Что я не писатель,
Пока.

Но сейчас,
Сейчас не холера,
Сегодня 3 апреля.
Тебя заберут у меня
На дни,
На дни и недели.
Пока ты лечишь
Этих скверных больных,
Этих чужих и заразных,
К кому я прижмусь,
Чтоб подслушивать сны?
То волны толкают в бока,
Шипят, пробегая меж ребер.
То накатит степная дорога,
И стучит, и стучит,
И стучит саранча,
Вминаясь в горячий капот.

Как я тебе расскажу
Твои сны?

Надо мною шесть этажей,
Подо мною десять еще,
Я слышу только возню
И хриплые песни сирен.
Я не поэт,
Я не поэт пока.
Я только женщина,
Ждущая дома.

Скорлупа

Раньше ошибочно полагала,
Что сердце такое красное
И сердце такое мясное,
Оно стучит или ноет,
Оно бормочет невнятно
И ему тесно внутри.

Но сегодня я плакала долго
И отчетливо ощутила,
Что сердце — это яйцо
С тонкой белой скорлупкой,
Внутри которой птенец.

Он скребся или стучался,
И было мне очень больно
От трещин на скорлупе.
И мне казалось, что боли
Выдержать невозможно.
Хотелось сжать это сердце
И трепыханье пресечь.

Когда сделалось
Невыносимо,
Я услышала то ли песню,
То ли шипенье и плач.
И вдруг поняла,
Что у сердца
Больше нет скорлупы.

И это была не птица,
И это была не песня,
Это был мой Господь воскресший.
И это Его слова.

Елена Куприянова

Случай на воде

регата под предводительством капитана
яхт океанского класса, моторных и юрких,
подобрала на рейде лодочника Капитона,
на вёслах плывущего к незабвенной возлюбленной Нюрке.

и всё б ничего, но капитан по имени Агния
не удержала — ветер крепчал — дорогую ей шляпу,
и в шляпу попала летевшая издали молния,
задев своим шаром корму недешевого шлюпа.

тогда Капитон заключил капитана в объятья за талию
и зазвонил в корабельную рынду, по нашему — колокол,
а Нюрка в бинокль троекратный картину беды наблюдала и
плакала, пела прощальную песню, и плакала...

Разговоры

… и с мамой мы поговорили,
поскольку долго не общались,
об экзистенциальной силе
мифологической печали
и о тоске умерших предков,
которые стучатся в окна
так безошибочно и редко...
сказала:
«Анечка и масло,
Снегурочка, костёр...» —
и скрылась,
а за окном смеялась маска,
а за окном - такая сырость...

открою дверь, открою дверь,
и выйду, выйду для начала,
а из дверей — куда теперь?
мело, мело, но мало, мало,
давно закрыт
аэропорт,
но есть же лодка у причала
и две ноги — 
куда глаза,
не мыла руки три часа,
но, как ни странно...
как ни странно.

Время

я забыл, что сейчас день,
я заснул и снова проснулся,
я не знал,
чем отмерять время,
кроме солнца,
когда его нет.
 
мы забыли, который был час,
тогда 
мы начали петь,
когда просыпались,
и танцевать,
когда засыпали,
чтобы помочь
месяцу не потеряться,
когда его нет.
 
я забыла, какой теперь год,
и когда
мы с тобой повстречались,
идя навстречу друг другу
по берегам Яузы,
по берегам Янцзы,
ты сказал:
«я забыл, что хотел сказать»,
ты сказал:
«я забыл»,
ты прошёл мимо —
и ничего не сказал.

Ирина Крупина

*   *   *

а она у меня спрашивает
ты любишь кого-нибудь

я молчу
плачу
люблю ли я

бог это тот кого ты любишь
говорит мне она
раз два три и уходит

________
господи
спаси и сохрани бога

*   *   *

я предавала тебя миллион раз
с воспитательницей санатория здравница
с медсестрой лагеря юность
с учительницей географии
даже с мужиком — преподавателем психологии

целовала их фотографии
анонимно дарила им цветы
мужику — книги с записками
любила их больше всего на свете

когда верила в бога
на молебне о здравии перечисляла их имена
господи спаси и сохрани
рабу божью ольгу
рабу божью татьяну
болящую ирину
и николая

твоего имени там не было
а ты была при смерти


два миллиона раз я плакала
потому что я с тобой
а не с воспитательницей санатория здравница
медсестрой лагеря юность
учительницей географии

мечтала чтоб ты сдохла
и меня забрала моя настоящая мама

а потом ты сдохла
и не оказалось рядом
ни рабы божьей ольги
ни рабы божьей татьяны
ни болящей ирины
ни николая
даже бога рядом не оказалось

были только твой гроб
твоя могила
искусственные цветы
и твои фотографии
которые я целовала
миллионы-миллионы
миллионы раз

*   *   *

лицо
тело
сползли с кровати
а я осталась
было двенадцать

меня поднимали
с криком
«так или иначе
в человеке всё сползает
рано или поздно
но сейчас слишком рано
проснись»

а я думала
двенадцать — вовремя

ещё не говорят
«жалко такую молодую» —
молодость начинается позже


уже не поминают как ангела —
отроки не становятся ангелами
после смерти


те кто сползает в двенадцать
попадают в вечный новый год
и всё у них обнуляется
и им больше не двенадцать
у сползших нет возраста

пока они поднимаются
с пола с земли с кровати
и улетают
другие
отмечают дни рождения
молятся за усопших

а потом сами
потихонечку
сползают сползают падают
и слышат крик
«проснись проснись
сейчас слишком рано»

и шёпот
«упокой господи
душу рабы твоей
такой молодой
такой молодой
как жаль»

Ирина Костарева

*   *   *

По городу слоняется бездомная луна. 
На 5-й авеню седовласый мужчина
с носом-клювом
продает стихи за гроши.
На обложке тоненькой книжки —
ворон. 
В Гонконге протестующие 
надевают на себя проекторы, 
которые «рисуют» на их лицах
чужие.
Три огромные серые рыбы 
тычутся мордами в каменный причал
в Токио.
Я ищу место, где со мной что-то произойдет,
но происходит только 
луна.

Сестра

Африканка в платье цвета шалфея,
серебристая ткань на тёмной коже.
Чёрный фартук и чёрные волосы —
разносит кофе на медном подносе.

Мы сидим на плетеных стульях —
ты на солнце, а я в тени.
Говорим разное
одинаковыми голосами.

Смотри, какая красивая, — замечаешь,
и я киваю в ответ.
Ты ловишь сочетания цветов,
как я — слов, делаешь заметки в телефоне.

(Когда я напишу книгу,
на ней будет обложка,
которую ты нарисуешь.)

В гавани Столового залива
океан всегда стального цвета.
А над головою нависает
мощная Столовая гора.

Мы под ней как будто
снова маленькие.
Сложили дом из маминого одеяла,
и больше — никого вокруг.

*   *   *

Это как лететь на самолете
и ходить по коридору
до туалета и обратно
и никуда больше.

Это как лететь на самолете
и читать просто,
чтобы занять себя 
чем-то.

Это как лететь на самолете
и есть теплое
из маркированной
коробки.

Это как лететь на самолете
и смотреть,
как трепещут закрылки,
тонкие как бумага,

а потом подумать:
Даже если самолет 
будет падать,
я ничего не смогу
сделать,
и — успокоиться.

Дарина Стрельченко

Я теряю последний источник тепла

Я теряю последний источник тепла.
Я забытая. Я забытая в этом Подмосковье.
Телефон, в котором бьются написанные мне письма,
В котором живут мои стихи и фотографии,
Который нагревается так, что его больно держать, —  
Он сейчас холодеет, он гаснет.
Я теряю последний источник тепла.

У меня так много мыслей, так дрожат руки.
Мне так холодно в этом Подмосковье.
Мне так хочется вырваться из метро в свою квартиру.
Мне так важно верить, что где-то есть солнечные дни.

А музыка продолжает играть, ей не важен холод,
Ей всё равно, что я в Подмосковье,
В странном мире серой ветки метро.

Телефон неумолимо выключается вот уже третью секунду,
А мысли только набирают скорость,
Они перегоняют телефон, они учат наизусть все мои письма,
Они ловят строчки сенсорного блокнота,
Он запоминают спрятанные за паролями лица.

Не хочешь спать, серое Подмосковье?
А я хочу, в своей кровати, где тепло и светло,
Где пахнет грибным супом с нерасплавившимся сыром.
Где стоят мои розы, так и не пустившие корешки.

Эй, лето, куда ты пропало? Сели батарейки?
Тебя использовали слишком долго, слишком часто?
Эй, лето!

Экран почернел. Всё. Всё, это конец.
Можно не торопиться больше, можно не думать больше.
Мысли, отключитесь, не мучайте меня.
Я хочу домой, мысли. 
Я хочу домой, Подмосковье.
Я теряю последний источник тепла. 

Ноябрь наступает на анданте

Ноябрь наступает на анданте,
С причала раскидало рыбаков.
А может, это замысел таков.
В Бастилии меняют коменданта.

И холодно, и света очень мало,
И судорогой сводит снег с ума
Слепое засыпающее небо.

И льют колокола, и бьют бокалы,
И тучи проплывают, как амебы.

Ноябрь ухмыляется устало:
Ну погоди, ещё придёт зима.

Софья Швец

Соловей

Не плачь, мой соловей, не плачь, не плачь,
Когда бежит веснушчатый палач
За нежностью немой и легкоплавкой.

Теснится в перламутровом зобу
Похожее на лепет и мольбу
Слюдой морозной, солнечной булавкой.

Горошинка на блюдце золотом,
Бумажный профиль с обожженным ртом,
Гусиным криком вспорота перина.

Свободного заменит заводной.
Тебе осталось на своей одной,
Закрыв глаза, брести тропой звериной.

В прозрачной скорлупе недолог сон.
Смотри на тех, кто тайно был крещён
Соленой пеной, языком отваги.

Смотри, как отплывают корабли.
Как прячет небо в пряничной пыли
Под кожей черепичной Копенгаген.

*   *   *

Мороженое в мятом серебре.
Таинственная карта на ковре —
Обводишь указательным в потёмках.
Под надписью рокочущей «Райком»
Бранится воробьиным говорком
Соседка Райка в курточке-варёнке.
12-тый троллейбус не спешит.
За шторами — ежевечерний вид
Бразилии, несбыточной и тёплой.
У станции с асфальтовой руки
Детей обедом кормят старики:
На желтизне газетной — соль и свёкла.
Тугой прищур, коричневый жетон.
Ты был многоэтажно обречён
Разгадывать грядущее, как ребус.
И плавились пломбирной пеной дни,
И не было чернеющей Чечни,
И не был взорван старенький троллейбус.

*   *   *

Когда берёзовая пыль осядет в жёлтых лужах,
Забытый, как обычно, зонт не очень-то и нужен.
Когда на вымокшей траве следы оставит вяхирь,
Ты понесёшь свои слова на мысленную плаху.
И будет каждый малый шаг за сто — не оттого ли,
Что наизнанку вывернут язык любви и боли?
И там, где проще промолчать, исчезнуть, раствориться,
Где протыкает солнце тьму заточенною спицей,
Ты крикнешь так, что полетят цветы с прозрачных вишен,
И вдруг поймёшь, что голос твой не очень-то и слышен.

Пехорка. Июнь

Полдня таскать бы солнце на закорках
С песчаной кручи, наперегонки,
Туда, где мелководная Пехорка
Ныряет под горбатые мостки,

Напитаны смолой и земляникой
Младенческие дёсны берегов…
Быть на изломе, на ребре, на стыке, 
Быть на кресте простых и страшных слов.

Где медяками звякает орешник,
И тянут лапы кверху камыши,
Песком, надеждой, страхом вперемешку
Пересыпать бы отмели души.

Не славу — Трисвятое бы пропели
Под гулким куполочком цвета льна,
Когда в шершавой заводи шинели
Замрёт солоноватая волна.

Когда речная тишь наполнит фляжку,
Прильнёт к груди с доверчивостью пса,
Как некогда, спасительно и тяжко, 
Девчонки расплетённая коса.

Аркадий Тесленко

Рань

Иду-бреду. А в парке пьянь орёт
осанну как хулу наоборот.
Беру правей. Сквозь чащу синь кричит. 
В траве подножной шорох нарочит.

Шагаю бодро. Вдрызг, воспрянув, сник,
и мой двойник ведётся на турник.
За пеньем птиц дыханья не слыхать.
Заря вот-вот возьмётся полыхать.

В овраг бегом. Здесь фауна кругом
кишит во флоре, скачет кувырком.
Ручей, мостки. Мне словно вслед орут,
вновь славословя вереницу утр.

Пустырь, кострище. Горизонт раскрыт.
Гляжу в прищур как ревностный пиит.
Слиянность чувств диктует: этот стих
пустить на ветр, ничто не упустив.

Ступаю твёрдо, заклинаю вслух!
Очнувшись, как от пары оплеух,
не обольщаться: так порой вдвойне
труднее быть с собой наедине;

стремить свой шаг и строить свой охват,
при этом никого не предавать
и придавать значение тому,
в чём нет нужды почти что никому.

Дрозд

С этажа на этаж — от затхлости к духоте;
редкий сквозняк на лестнице.
Недостатки, однако, малозаметны те
молодости-наместнице.
Напоённые не для празднеств уже, но служб,
кроны отяжелели.
Из контекста беспечно вырванный день не чужд
множества параллелей. 
Вкруг волны рябь свивает кольца в протоке лета.
Солнечная острота.
В хитрый угол зеница вписана и воспета
птичьей двуострой нотой.

От себя никогда не поздно уйти. Пускай
некуда. Или некому.
Смысловая лузга и чувственная мезга
копятся. Я кумекаю. 
Коль пристрастно взглянуть, болезненно оценить,
добрую половину
половинчатой жизни держатся, чтоб не выть,
злую влачат повинно.
И чем меньше карт в колоде той календарной,
тем фигляр увлечённей.
Заглушённый ветвями, вызрел плафон фонарный,
лакомый, закопчённый.

Эту ягоду я склюю, а потом гляжу:
выломано крыло моё.
И за что, и зачем так вдруг окунает в жуть,
ведомо ли ведомому?..
Вот тогда самый сложный, да и небыстрый трюк —
что-то представить лишним,
улыбнуться и промолчать: всё ушло, мой друг;
не унижаться лишь бы.
Ртутный пар в колодце лестницы гулким зудом
мой разоряет разум.
Реостат внутри я кручу безрассудно,
вычурно, розно, праздно.

Пауза

Всё больше смысла в каждом дне,
лежащем кверху дном
двойным, тройным и четверным —
ну словом, потайным.
За слоем слой снимая скрупулёзно,
днём с огнём
ищу формулировки я
и тем живу одним.

Начавшись каламбуром, 
по гиперболе скользит —
верстается элегия,
нерыночный продукт.
И умозрительный процент
бежит на депозит 
настолько неликвидный,
что захватывает дух.

Всё больше смыслов, толку чуть,
а проку ни на грош —
ловушку относительности
нечем оплатить.
А как бесстрастно над обрывом
ветер треплет рожь,
сколь многие оценят
среди тех, кто во плоти?

В случайной паузе порой
такой царит покой,
которым не насытиться.
Он в принципе ничей.
И сущее причудливо 
петляет в нём строкой,
которая гораздо
непрерывней, чем блокчейн.

И с рифмой развязавшись
конъюнктурно, я бегу 
от страха бессловесности
к триумфу языка.
Из точки М-м-м, 
опаздывая с вечным, длю строку
в ту точку, из которой
не посмотришь свысока.

Не свысока, не искоса,
не вскользь, не сквозь, а так,
что ум, воспламеняясь,
освещает закутки.
А далее по тексту
я покину свой чердак,
нисколько не смещаясь,
разве только вдоль строки.

А вслед за мной и ты,
без экивоков говорю.
Ещё не истощился
ухищрений арсенал,
шипящие не кончились,
но должен быть финал.
Кому же адресован текст?
Должно быть, словарю.

Татьяна Жданова

Лестница в подземелье

Лестница в подземелье.
Люди муравьиными тропами
озабоченно спешат вниз.
Навязчивые улыбки бумажных и пластиковых лиц
обещают всевозможные блага.
Не верю! Стараюсь смотреть в реальные.

Кто-то задумался, 
кто-то целуется.
Остальные смотрят в ладони.
Им улыбаются, в них хмурятся.
В ладонях вся жизнь.
У каждого своя, но чужая.
Беглый взгляд мимо.
Ты - вне интересов. 
Изучай безнаказанно,  
никто не заметит.
Все как на ладони.

Но в чехлах зеркала душ.
Заглянуть можно только в ладонь,
А там лопается шариками,
Утекает в воронку мысль.
Скучно здесь в подземелье одной.
Нырну в бездонный омут
своей ладони.

Брат

твой отец умер когда тебе было два года
умер от порока сердца
так и не успев повзрослеть
твоя мать три года ходила вдовой а потом вышла замуж
через год она стала моей матерью
но мой отец так и не смог стать тебе отцом
он старался
иногда наверное слишком
но ты так не считал
и кропотливо нанизывал бусины обид на нить своей памяти

ты с детства любил обижаться
и винить других в своих неудачах
и чаще всего меня
отец был большой и неприступный
а я была маленькая и ранимая
его удары рикошетом отлетали в меня
я молчала
я считала что ябедничать плохо
особенно на своего родного брата
но как же я ненавидела тебя в эти минуты
и в сердцах обзывала
самым ужасным словом
я обзывала тебя фашистом
и кричала что ни одна женщина на земле
ни одна дура
не захочет на тебе жениться
ох как я ошибалась
такая дура нашлась
и не одна
несчастные женщины

но ты не всегда был фашистом
иногда мы были друзьями
помню как вместе построили шалаш на берегу
ты стащил мамин сверкающий чугунок
а я тайком раздобыла овощи для нашего супа
ты разжег костёр прямо под кронами верб
и мне было жутко весело с тобой
и жутко интересно
а потом ветки над нами загорелись
и папа увидел дым
и прогнал нас
и нам обоим влетело
но я до сих пор вспоминаю этот день
как самый счастливый
в нашей с тобой
братской жизни

а ещё я никогда не забуду как ты
уже будучи взрослым парнем
и начав зарабатывать свои первые деньги
приехал домой
и привёз мне в подарок свёрток
в нем были модные вещи
целых три
чёрные лосины
футболка в полоску с пуговицами янтарного цвета
и босоножки-плетенки
ты знал что меня не часто баловали красивыми вещами
и хотел сделать мне приятное
а может тебе просто было стыдно
что у тебя такая некрасивая сестра
в любом случае
я благодарна тебе безмерно
за этот подарок
до сих пор

у меня чудесная память
в ней остаются только хорошие воспоминания
все плохое испаряется
развеивается ветром времени
в моей копилке нет ни одной обиды
только смутные ощущения
которые не хочется ворошить
а хочется жить и надеятся на лучшее
на лучшее для тебя
брат

Паводки

Ее глаза подобно двум озёрам
Бездонным, малахитово зелёным,
Ночами разливались по долине.
Он паводков ночных необъяснимых
Старался избегать, не выносил их
И не хотел увязнуть в их причине.

Она мечтала о большой и верной,
А он желал волнующей и скверной
И ревностно хранил свою свободу.
Стремясь понять его чужепланетно,
Она боролась за, он — против этого.
Пыталась обмануть саму природу.

Она его по клетке отторгала.
Ждала, надеждой тихо умирала.
Любовь ее была сродни болезни.
Но к счастью, время лечит все недуги,
И свежий ветер развязал ей руки.
Она смогла сказать ему: исчезни!

Оставив все совместные портреты,
Она шагнула в новые рассветы
Туманному, но ясному навстречу.
И паводки ночные прекратились,
И воды тех озер засеребрились.
Луны сиянием их блеск теперь подсвечен.

Александр Иванков

*   *   *

рыбы не живут без воды
и не ищут почвы под плавниками
кролики не то чтобы на передок слабы
но не знают даже, что происходит у них за ушами
жабы не лягушки
но квакают или что-то такое
а мы не рыбы, не кролики и даже не лягушко-жабы
мы коты
с
обрубленными хвостами
с приподнятыми ушами
мы коты и кошки
от слова мур-мур
от слова мяу-мяу
от слова джиу-джитсу, йокараныйбабай,
выгибаем спину и воем на луну, будто выброшены на берег, скошены серпом по
завялены и в газетку «спид-инфо» завернуты
мы коты от слова чеширский
и иногда мы
от слова гав!!!1!

Ovts radus og!

государственная комиссия по борьбе с особо опасной инфекцией
создаётся издает указ включает сирену
воет
государственная комиссия по борьбе
заканчивает работу ровно в <…>
, согласно положения о карантине,
расходится по домам
моет
рука руку
показывая пример
забоится о депутатах старше 65-ти лет
отправляя народных в режим out of office
объясняя избранникам, что такое out of office
поясняя
, по понятиям, человеко-населению, суженному
, публикацией в газете комсомольская правда, с любовью от ряженых
, что иного выхода нет:
свои электронные адреса — придётся вписать
в клетчатую тетрадь большими печатными буквами
Г О С У А Д А Р С Т В Е Н Н А Я   К О М И С С И Я
лепит
скотчем объявление «масок нет»
орошает бдит просит потерпеть верить и самообразовываться
проводя zoom-курс молодого бойца
масштабирует умножение на ноль
включая режим «полёта»
кукует
гнездится
за закрытой пластиковой дверью с табличкой «осторожно злая собака»
посылая всех с вопросами в комментариях
к чертовой матери
мама говорит не переживай
всё будет хорошо, болеют только пожилые
а умирают так и вообще
а я еще не пожила отче
наш надеюсь простит
что не попаду на кладбище в ближайший вторник
немного жаль остатки кулича
что даже птицам не оставишь
главное мой почаще руки и носи маску
#мамаявмаске
она успокаивает меня
я успокаиваю её
и жму на красную кнопку завершить видеовызов

Натали Верна

COVID-19

Старики не рисуют 
Больше вазу. 
Не гнут позвоночники 
В залах для джиу-джитсу.  
Самый главный враг 
Человечества назван. 
Женщина в маске  
Спиртует ребенку джинсы.  
Антисептик навроде  
Святой воды. 
Изыди! 
Останутся только лучшие. 
Те, которые взяли еды  
По случаю. 
От гречки легче, 
Хотя гречка не лечит. 
Действует как седация. 
Батареей выстроим, выстоим.
Нечего! 
Мы же сильная нация.  
На полках лимоны 
Тщательно выбирая, 
Причитает многодетная мать: 
Не из Китая! 
Не из Китая!
Итальянские тоже не брать.
Старики сидят прилежно
На карантине.
Листают фотки недорисованных ваз. 
Помнишь тот, свиной,  
Как-то же победили?  
Может, и в этот раз?

Демоверсия старости

Демоверсия старости. 
Сложно подняться с дивана. 
Тяжелые руки и ноги, 
Халат. Махровый, рваный. 
Шея из гипсокартона. 
Читаешь ребенку лекции. 
Не радует картина, 
Купленная в Венеции. 
Не открываешь окно. 
Воздух пахнет борщом. 
В отражении — рябь от акне. 
Что там еще 
От молодости, кроме следов, 
Счетов, ипотек? 
Так жалко себя, что готов 
До утра сморкаться в платок. 
Обещали, к тридцати — 
Вот там-то и начнется жизнь. 
Но так уж стало трясти, 
Что это не жизнь, а жесть. 
Все ближе и ближе он —  
Террипратчеттовский, во плоти. 
Говорит, если есть лимон, 
Обязательно заплати. 
Бездумно кликаешь вкладки. 
Москва — это ваш город? 
Что уж, все в одной лодке. 
Курьер доберется скоро.

Последние дни

Залив океана. Последние дни. 
Кафе. У воды — столики.
А под водой проплывают они —
Рыбины-меланхолики.
Они здесь были всегда, а мы 
Случайные посетители. 
Плывут тунцы, акулы, сомы.
Рыбины-повелители.
Им все равно, что в их водах жизнь
Зачалась. Туда же канет.
Они плывут по течению вниз,
Но весь океан — в стакане. 
Стакан на столике. Стол у воды. 
За столиком — человек. 
Протрет салфеткой со рта следы: 
«Пожалуйста, можно чек»?

Полина Репринцева

*   *   *

Вновь зашедший в тупик подростковый возраст
Раскрывается в крике ближе к тридцати.
Ты вопишь, мол, дайте мне выйти на воздух,
Да никто ведь не против, малой, иди.

Я крутил-вертел, чтобы было пёстро,
Ошалевшую от перемен юлу,
Что поделать, мать, пожалей подростка,
Не сиделось мирно ему в углу.

Простудился, в горлышке запершило,
Заблудился. От этого нет пилюль.
Я ошибся, радость моя, ошибся!
А слово проверочное — «люблю».

*   *   *

Девочка в красном бреду извлекает звуки из живота,
До мальчика в волчьей шкуре доносится эхом: прошу, не надо.
Но мальчик нащупал черту, и будет пройдена эта черта. 
Он сделает все, чтобы она наконец доросла до ада.

И девочка делает шаг, делает два, сходит с ума.
Плачут мясные цветы, задыхаясь в холодном дыму перекура. 
Ну вот, мы на месте, я должен бежать без оглядки. Дальше — сама. 
Мальчик снимает и оставляет ей серебристую шкуру.

*   *   *

На крылечке за Волгой 
Вкуснее в сто раз рассол. 
Вот и дядя пригнал навоз — 
Начало начал.

То, что назвали Богом,
Включило себя в горизонт.
Чтобы я не видел его,
Но ощущал.

После третьей ясно,
О чём говорят коты. 
После пятой вспомнил,
Где спрятал рулон стекловаты.

То, что назвали Богом, 
Пропитало твои черты. 
Непонятно:
С кем из вас теперь целоваться?

Мария Гацоева

Чужой

Милая, ты больна.
Бледная,
лоб пощупай!
— Лоб — та отвесная штука
у изголовья лица.
Он холодней, чем щука?
Пальцами чутче щупай.
Ощущаешь
щупальца подлеца?
Это Чужой, залез тебе в лоб,
забрался в забрало склизкий.
Это Чужой, сожрать тебя чтоб.
Выжрать под виски.
Брысь, рысь.
Беги в лес.
Уноси ноги.
Гибель
слышится,
близится,
видится.
Гончии.
Гон.
Здесь на любой дороге —
и нету подмоги —
на каждой твоей дороге —
монументальный он.
Хрум-хрим-хрук.
Что за звук?
Чужой выедает мысли, — слышишь, —
хрустят как мюсли.
Чужой выедает чувства, — видишь, —
плотнеет мрак.
Страх его потерять —
особая часть искусства —
Чужой совершенен в статусе
«вурдалак».
– А вдруг он исправится?
Поест и изменится?
Стешется, нагуляется,
Сгладится, перемелется?
Он ведь в душе хороший!
Мы допиваем «Мартини».
Целуем в щёку. И оставляем на произвол
вечно-зелёных надежд.
Но, уходя, кладём в её косметичку
компактный осиновый кол.
Женщина не должна быть беззащитной
перед лицом любимого.

*   *   *

Временная воронка затягивает вперёд,
вера в перемены становится верою 
в энтропию.
Йети, Йоко Оно, йодль и йод —
Верую: все умрет, что имеет имя. 
Распадётся на йоты,
сложится в новый формат
Дети, око, дол, док, койот и лодки.
И когда закончится их распад,
мы вернёмся снова в надзвучный сад.
Как врата Вселенной раскрыв бархотки.

*   *   *

А когда небо спустится,
рыхлое как фланель,
серое как глаза однокурсницы
Н. Абрамовой,
я выхожу на улицу,
вцепляюсь в ладони людей:
«Гусенице надо окуклиться.
А потом?
Я не помню…»
Заново!
Под фланелевым небом
с живучей надеждою
невест,
я ждала прорастания жизни,
ждала мое солнце в зените.
«Приходите, всё будет, вы ждите!
Окуклитесь и приходите.
И – держите билет. Он без места
Но все-таки есть».
Я хотела понять…
Я сдала свой экзамен за курс.
Уточните у той же моей
сероглазой Абрамовой.
Почему я лежу в этом куколе?
В коконе этом кружусь?
Сокрушаю свой пульс. Ужимаю.
Куда же мне?
Заново?
В упаковке.
В закрытой коробке.
Коробка в столе.
Стол в квартире.
Квартира в подъезде.
В какой-то высотке…
Я, конечно, не жду уже, что
в посеревшем окне
небо спустится,
снидет фланелью ко мне —
неслучившейся особи
в окаменевшей обмотке.

Чудище

Я внутри ограды гнездо вью.
Чищу и рублю я лаги для града.
Чудище тянет к гнездовью, к маю,
к жилью.
Чудищу — хочется в стаю.
В рассаду.
Обло, озо́рно, огро́мно.
Любит «Дор Блю».
Не блюрит фото,
хотя помнит люрекс.
Чудище говорит, прищурясь:
«Блюр не люблю.
Я без купюр любуюсь».
Пращуры знали знаки —
зеркальну вязь:
Сом или язь? Явь или навь? Дом или сома?
(Сома такая кома, что с нею сходясь,
Хрясь — хряком в грязь).
Ну а чудище вышло из дома.

Чудище вышло.
Я вам не открою сама.

Чур меня, ящур. Всё — суета сует.
Чудищу не до жира: блюет от блюра.
Чудище знает:
хорошо лишь там, где нас нет.
И де-факто нет, и уже де-юре.
Форма не фора, не фетиш и не фетиш.
Фарш не форшмак и не фиш.
Шифр утрачен в гуще, и
-и- чаще —
чудищу чуши уже не внушишь.
Вот шиш!
Чудищу нужно «по-настояще».
Лайя, стозевно, наземно
и тянет левкои к рублю,
коинам, прочим лавэ и левам.
Чудище говорит:
невещественное не люблю.
И желает погибели лансам и женевьевам.
Томно, позорно, скоромно
пришло, говорю:
«При всем богатстве рока руки — к чаче.
Очень уж я, чудище, вас не люблю.
Бдите,
товарищи-люди.
А чудищу лучше в чаще».
Здесь у нас в верховье реки — цветение!
Вот розмарин. Он для памяти. Ешь, люби,
но помни: подходит к рыбе.
А это рута — испытывать горечь, оплачивая грехи.
Как ртуть при люэсе. Хуже уже куда? Хоть быстрее.
А вот и — цветочек аленький. Он для любви чудища к человеку и наоборот.
Это мифическое растение. Выглядит как герань.
Звучит «нихера». Но, говорят, в Иванов день, когда зацветёт папоротник…
Чудище знает, что папоротник не цветет. Но на Иванов день, взяв герань, зачем-то идёт к лесу...

Евгения Коробкова

Быль

Ада шла по снежной каше —
в горку, с горки, по мосту.
И несла кастрюльку хаши,
и гремела за версту.
Шла по снежной каше Ада
в трех минутах от беды,
отнести кастрюльку надо
в некий дом у Мтацминды. 
Шла война, летели пули, 
падал снег,
и неспроста
«Гого, гамоштеребули, —
Ей кричали с блокпоста. —
Моди, моди…» 
Неизвестно, 
Что еще…
Ну а потом
Ада стала мокрым местом
на мосту 
сухом.

Тверская

В этой жизни надо как-то жить,
В этой жизни надо как-то смерть.
И куда ни выберешь смотреть —
всюду виновато государство.
Ходят крысы утром по Тверской,
ходят люди, мучаясь тоской,
ходят тетки с надписью такой:
«Помогите сыну на лекарство».

У стены «Макдональдса» стоит,
улыбаясь, модный инвалид.
У него обрубок от ноги,
в левом ухе у него сережка.
У него написано вот так:
«Помогите на бигмак».
Люди смотрят, замедляют шаг
И дают немножко.

Там слепая девочка поет,
только ей никто не подает
(потому что выберет народ
инвалида, чтоб свалил отсюда).
Потому что, если не фигня, 
из бигмака вырастет ступня, 
вот сейчас, посередине дня,
будет чудо!

Страшный сон

А я не собиралась умирать.
Я в лес за земляникой собиралась.
— Надень ушанку, — кто-то говорит, —
чтоб не схватить отит на оба уха.
— Надень ушанку, — кто-то говорит, —
не то схлопочешь страшный гайморит.
— Надень ушанку, — кто-то говорит, —
у нас коль не понос, так золотуха...
А я не собиралась умирать,
я в лес пошла, но там стояла осень,
я вместе с ней осталась постоять,
надела шапку, как велела мать,
но мне и в шапке было сорок восемь.