П

Прорвись на другую сторону

Время на прочтение: 10 мин.

А потом подплыли рыбы и стали жадно жрать всё то, что я выблевала за борт.

Теплоход был пришвартован к причалу ради декорации. Казино, теперь запрещённые, тогда были ещё на плаву.

Серж протянул мне салфетку.

И казино, и любовь к идиотским именам — всё это выдаёт начало века. 

— Поехали, детка, к Жорику. — Серж тянет меня к выходу. 

Мы идём через зал с редкими игроками. Рулетка сегодня нас выпотрошила. И бесплатная водка. 

Такси, какая-то петляющая тёмная дорога. Загородные дома мелькают перед глазами. Вид у меня потасканный и почти уже гранж. Пайетки на майке кое-где оторваны. Концы волос — засохшие сосульки в блевотине.

Жорик встретил нас у ворот в трусах и с окровавленной ногой. В руках банка икры, которую он ел ложкой. Во дворе валялся полностью разбитый байк. В гараже стоял новенький, сегодня обмываемый. В доме толпа халявщиков. Пили текилу. Мне не хотелось, но я всё равно выпила и закусила из рук Жорика икрой. Солёные пузырьки с запахом дёгтя.

При всей роскоши дома, он был обставлен ублюдски. Кожаные бежевые диваны, к которым вечно прилипаешь задницей. Много мрамора и барные стулья, обтянутые синим дерматином.  

Леся тоже была здесь. Любимая сука, моя сожительница и дрянь. Ускользающая. Всё реже вижу её по утрам. И облако её духов в коридоре отдается болью  —  запах острых злых холодных цветов. Опять ушла, не разбудив. От меня.

— О, моя дорогая, а вот и ты! — пьяная фальшь в её голосе.

Что-то надломилось в нас с ней. 

Мои попытки убить себя были сплошь нелепы. Утопиться в ванной. Или выпить две бутылки водки под Зе дорз (с предсмертной запиской, само собой). А потом выблевать всё на её прекрасный пушистый ковёр. Пока Джим надрывно пел «Прорвись на другую сторону», с оргазмическим выдохом в конце. 

Вот она сидит передо мной вся в бежевом — от волос до туфель. Новеньких и идеальных. И я — в босоножках на высокой шпильке, потёртых и подкрашенных чёрным маркером. Узкие джинсы с низкой посадкой, из которых стринги торчат как заячьи уши.

Леся болтала с лысым парнем, у которого всегда можно было раздобыть дурь.  Кошельком была я. Случайный секс в грязных туалетах ночных клубов, отбитый о холодные бачки унитазов копчик, малиновые синяки на коленях и обветренные губы — приметы той меня, умирающей. На моё тело мне было плевать. Леся же своё тело любила.

Это была наша последняя с ней тусовка. 

Мы пили текилу, жрали икру и потом долго гоняли с Жориком по дачным дорогам на байке. И я видела, как из его подсохшей и снова лопнувшей раны на ноге капала кровь.

Ближе к утру гости пьяными безымянными телами, иногда слипшимися, валялись по дому. Жорик называл их медузами. 

Лесе срочно нужно было куда-то ехать. Опять без меня. Она села в такси. И останавливать её не было смысла, оставалось лишь смотреть, как она захлопывает дверцу, не глядя на меня. 

Я поднялась в спальню Жорика по лестнице со стеклянной перегородкой вместо перил. Сверху всё это месиво из разбросанных как попало пьяных тел выглядело жалко. И правда — медузы, выброшенные на берег.

Для общей картины не хватало ещё трупа. На заднем дворе. Или в багажнике чьей-то машины. И чтобы изо рта характерная пена. И улыбка до ушей на посеревшем лице. И потом эпитафия на мраморном надгробном камне: «Жил бесцельно. Умер с кайфом».

Утренний свет выбелил дом. Солнечные пятна повсюду. Всё блестело: от мрамора до хромированных кухонных деталей и стеклянной перегородки. Я лежала на кровати храпящего Жорика и злилась на эту суку. Куда её вечно несёт?

Вспомнилось, как два года назад она дёргала меня с летней практики. Я в унылом Каргополе с горстью не менее унылых однокурсниц пила водку, закусывая шпротами и чёрным хлебом, подыхая от скуки. Сплошь деревенские избы и приземистые храмы. И больше ничего. Каждый вечер из единственного телефона-автомата на весь город я звонила Лесе. Мы что-то шептали друг другу нежное, как дураки. «Может, сбежишь? Вообще не могу без тебя, всё не то. Москва уродливая и скучная». 

А теперь может.

Тогда мы ещё не жили вместе. Случайные совместные ночёвки были счастьем. Узкие диваны чужих квартир, на которых мы спали, — в клетку, полоску, коричневые, в мелкий рубчик, зелёные, бордовые, плюшевые, — я запомнила их все.

И все лавки на Патриках, на которых мы пили, закинув друг на друга ноги. И все подворотни — московские и питерские — в которых мочились, смеялись и плакали иногда.

Гоняли в Питер на вписку к какому-то незнакомому старому хипарю. Спали у него на полу и пили чай с безнадёжно заплесневелой заваркой. Мыли подмышки в вокзальном туалете. Дремали на лавке в каком-то питерском дворе. И были счастливы. Сука.

Через пару часов рваного сна я проснулась от звука спазмического кашля. Кого-то рвало на заднем дворе. Никакого трупа. Только смерть чьего-то желудка. Летнее солнце заливало газон жизнеутверждающим ярким светом. Блевотина на траве блестела влажным розовым пятном. На синем небе ни одного облака.

К телефону Леся не подходила. Вот она сейчас спит где-то, а её перламутровый маленький телефон, обклеенный стразами и увешанный подвесками, вибрирует. 

Такси трясёт. От света хочется спрятаться подальше. Дома её, конечно же, нет. Я вваливаюсь в её светлое царство и, стянув кое-как джинсы, падаю на кровать. Тазик подставляю уже на автомате. Чтобы не заблевать её новый паркет. Вечером меня будит дребезжание трамвая под окнами. Металлический лязг, лёгкая вибрация стен, к которой привыкаешь. За окном темнота. Летняя глубокая ночь. Я звоню ей, но её телефон выключен.

Прилипающими к полу пятками иду в душ. Первый за последние пару суток. Джинсы воняют, но я всё равно их натягиваю. Ищу приличную майку, на которой ничего не оторвано. Красная с бисером, в модном этническом стиле. Без лифчика, само собой. Торчащие соски — тоже примета времени. Надеваю босоножки на высоченном каблуке и с прозрачной стопой. Сумка-кошелёк с бахромой. Красная помада. Тёмные кудрявые патлы пахнут шампунем. Понты — дороже денег. До шмоток Версаче и Гуччи я не доросла, но хорошие духи могу себе позволить. Никаких шлюхинских Гуччи Раш, которыми пахнет вся ночная Москва. Нет, нет. Дольче Габбана в леопардовом флаконе. Обливаюсь с головы до ног. Джинсы между ног тоже не забываю надушить.

«Z» — новое модное место, куда Леся достала нам клубные карты. Это её площадка для съёма. Убогое сборище анорексичных кокаинщиц и упакованных мужиков, лениво плавающих в неоновом свете. Со знаменитой лестницей, по ступенькам которой я не раз съезжала на заднице. 

Меня встретил администратор ресторана, на чьей съёмной хате мы часто зависали в компании обкуренных придурков. Иногда он трахал меня на своей кухне, иногда, обдолбавшись в хлам, прямо при его гостях. Иногда он трахал меня, пока я блевала на пол. До этого ему не было дела. Но здесь мы были чистенькими. Я умела очень прилично есть рыбу в ресторане, распиливая розоватый стейк на маленькие кусочки. Сидя с царской осанкой. И поддерживая светский трёп.

— Леся здесь?

— Да, вроде видел её в випе.

Вип-зал — уродливое тёмное пространство с маленькой барной стойкой для избранных и огромным экраном. Леся вальяжно развалилась на синем диване, в сотый раз пересматривая «Брат-2». Всегда пустой зал, в котором нон-стоп крутят одно и то же. Её заветная мечта. Всего за двести баксов стоимости вип-карты вы попадёте в гламурную жизнь! — стучало в её голове. Она выпрашивала деньги у папочки. И ещё немного у мамочки. Экономила на шмотках целый месяц. Там, за дверью — всё! Понимаешь? Новый мир! С сожжённой носовой перегородкой и кровавыми соплями. Теперь оставалось с пафосным лицом делать вид, что и фильм — не говно, и жизнь удалась.

— Ты где была?

— А это важно? — Губы сложила в тонкую линию. Глаза злые.

Куда исчезла девочка с нежными чертами лица, с облаком светлых волос, вся в чём-то голубом и искрящемся, прижимающаяся ко мне своими тощими рёбрами? Передо мной лежала холодная дрянь с тёмными провалами под глазами и кокаиновыми зрачками. С новенькой, подаренной кем-то сумкой Прада.

— Сегодня домой не приходи, останься у кого-нибудь, — шмыгает носом.

— И что это, блядь, значит? — Двинуть бы ей по зубам, чтобы закровило.

Она пялится на экран и молчит. 

У нас был гостевой диван. Спальня-священная-корова только для нас двоих. Там пахло нами. А диван — губка, впитавшая столько всякого дерьма и спермы московской тусовки тех лет, что казалось, стоит присесть — прилипнешь. 

— Ты кого-то хочешь привести?

— Я сказала, не приходи, мне нужна пустая квартира, — не глядя мне в глаза.

«В чём сила, брат?» — в сотый раз и заезженно. Да иди ты на хер со своей силой!

Я пулей вылетаю из випа. Стучу каблуками по адской лестнице. Выбегаю на ночную дорогу. Пахнет горячим асфальтом. Редкие огни вывесок мельтешат перед глазами, готовые сплавиться в одно большое красно-зелёное неоновое пятно. А вот и ни хера не заплачу! Я ловлю такси и еду в свой родной любимый кабак. Клуб «X». Пристанище алкашей и рокеров. 

Моя девочка, нежная, весёлая бледненькая мышка. Что же стало с тобой?

Случайная поездка в яхт-клуб «Глэм». Здесь собирались сливки общества. По сути — обычное свернувшееся молоко. Но тут были бабки и связи, тут были бренды и яхты. Она не вписывалась в этот круг с нашим нищебродством. Но очень старалась. Через месяц стали появляться правильные мужики, чистенькие рубашки, дорогие ботинки, Луи Витон атаковал всех вокруг; шлюхи стали эскортницами, кокаин доставался бесплатно. Хороший коньяк, дорогие подарки, секс в новеньких хатах. Леся на моих глазах строила карьеру светской львицы, и я очень мешала ей на этом пути.

Бережковская набережная тянется тёмной лентой. На летней веранде клуба знакомые лица. Сверкающие спортивные байки, разноцветные кожаные куртки, висящие на деревянных перилах. Громкий смех весёлой попойки. После душного «Z» с его фальшивым блеском и сложными связями это место — дом.

— Мика здесь? — бросаю на входе охраннику.

— Да, как обычно, у себя.

Сквозь потные тела, белёсый дым, подсвеченный дешёвой иллюминацией, я продираюсь к сцене.

Ныряю за неё, спускаюсь вниз по крутой лестнице в тесный затхлый коридор перед репетиционной. Мика — музыкант-бомж, живущий прямо здесь, в клубе.

Запах кислятины и тлена. Открываю тугую дверь со скрипом. Он разговаривает с кем-то по телефону, курит и улыбается мне.

Я стягиваю джинсы, забираюсь на шаткий стол, раздвигаю ноги.

— Туфли оставь.

Это штамп, но он любит туфли. Зимой — сапоги. Или широкий ремень с тяжёлой пряжкой на голом теле. 

Надеваю туфли, снова раздвигаю ноги, мастурбирую. Ему так нравится. А я люблю делать так, как нравится. Я хочу чувствовать себя шлюхой, но не быть ей. 

Никак не могу кончить.

Потом отсасываю ему и глотаю. Не хочу пачкать свой чистый прикид. Вкус хлорки намертво прилипает к горлу. Мы пьём дешёвый коньяк.

Леся влюблена в него давно и безнадёжно. Была. Иногда я подкладываю его к ней в постель. И он терпит. Таковы условия. Хочешь меня, трахай и Лесю. 

Но в основном это она меня подкладывала подо всех. Под умных, статусных, богатых, ещё не понимающих в то время, куда потратить свои деньги. Я стала её визиткой. Меня хотели, меня звали, и я буксиром тащила её за собой. Но всегда помнила: я не такая тощая. Не такая плоская. Не такая бледная. Не такая.

Когда мы познакомились, её любовь обрушилась на меня. Все Сержи, Жорики, Мики и прочие — были пунктиром. Мы — это основная линия. Она мыла меня, выщипывала брови, расчёсывала, прижималась. Я любила её торчащие круглые соски на плоском теле. И красные пятна диатеза на тощей попе. Мы мечтали, гуляя по весеннему Питеру, как вместе когда-нибудь умрём. Пили дешёвый портвейн из горла в белёсой питерской ночи под громадой разведённого моста. Валялись в ванне. Я читала ей куски из упоротого романа «Электропрохладительный кислотный тест». Мы хотели сожрать с ней всё то, что жрали герои романа, и уехать куда-нибудь автостопом, пусть и по российским ебеням. И даже куда-то ехали, но недолго. Пили тёплое пиво на случайной заправке и много смеялись. Я была для неё номер один. И называла она меня нежно и пошло «малышкой» и «любовью». Вы не видели мою малышку? Моя любовь, возвращайся скорее. По утрам мы заворачивались в кокон из одеяла, курили, и тепло наших тел было нашим общим теплом.

Но однажды её всё достало. Она так и сказала утром: «Меня всё достало!» Курила сигарету и стряхивала в кофе. Недопитый и остывший. И вновь повторила: «Меня всё достало!» И снова стряхнула. 

— Меня достали твои волосы повсюду! — раздражённо.

— Ты выглядишь жалко, и меня это достало, — устало.

— Посмотри на себя, ты же никчёмная, тебя саму это не достало? — швыряя одежду на пол.

— Да кому ты нужна? Достала ныть, — цедя сквозь зубы.

— Я не обязана всегда быть с тобой, достала уже! — захлопывая дверь.

Теперь я всё чаще просыпалась одна. Жалкая, пьяная, одинокая, нелепая, не очень умная, не слишком худая, не модная, не богатая, не вписывающаяся в её круг. Я застряла в своём ламповом мире с дробными воплями Дженис Джоплин в голове, в то время как Леся шумно втягивала дорожку под электронный клубный бит. Её любимая фарфоровая кукла, сидящая на комоде, смотрела на меня с насмешкой. Я хотела её разбить.

Надо было разбить. А лучше убить Лесю. Или себя.

Поднимаюсь на танцпол уставшая и злая. Сигарета, закуренная, но не выкуренная, осыпалась пеплом. Хочу, чтобы меня трахнули, чем жёстче, тем лучше. Первый попавшийся незнакомец. Не очень противный, но и не слишком клёвый, чтобы не запасть. 

Долго стою у бара, пью. И снова пью. Вискарь пахнет плесенью и самогоном. Обыкновенным деревенским самогоном. Ещё не подкатывает рвотный рефлекс, но алкоголь гадко плещется в пустом желудке. Барная стойка липкая, как и я вся. Середина ночи, все уже потные и жаркие. Сальные лица с мутными глазами. Слюнявые рты. Красные пятна на щеках. Булькающие звуки пьяной речи. Прикосновения мокрых рук.

Такси на последние бабки. Ещё пара часов и рассвет. На всех танцполах Москвы врубят верхнее освещение, и вся эта ночная мишура предстанет грязью немытых пьяных тел, размазанного макияжа, потных подмышек, липких столов и барных стоек. Последние посетители, ещё не разъехавшиеся на автопати, стыдливо будут брести к выходу, подгоняемые охранниками.

Я еду в последнюю точку сегодняшней ночи. В маленьких бар у высотки. Тесный и уютный. Денег нет даже на вводную рюмку самой дешёвой водки. Вводная — это та, с которой ты покупаешь себе право стоять у стойки и ждать, когда начнут наливать и угощать. Сегодня я просто трусь у бара, нервно курю. Мне уже абсолютно на всё насрать, даже на простые правила игры. Первый попавшийся парень слышит мой шёпот в своё розовое надушенное ухо. Я пирожок из Алисы — «Съешь меня». Здесь идеальные проверенные туалеты. Во-первых, общие. Так что никакого смущения зайти вдвоём. Во-вторых, двери в кабинки из сплошного полотна от пола до потолка. Без зазоров и возможности рассмотреть ноги в щели. Но унитазы тут слишком большие, так что устроиться удобно задницей на фаянсовом бачке невозможно. Опираюсь на него руками. Джинсы спущены до колен вместе с красными несвежими стрингами. Я хочу жёстко и грубо, но парень не спешит, что-то спрашивает, уточняет. Да трахни меня уже наконец! Движения методичные. Хочется спать. Я абсолютно сухая, настолько, что, кажется, слышу скрип члена. Интересно, если я сдохну прямо здесь, в этом туалете, со спущенными штанами, что скажет Леся? Она будет плыть на какой-нибудь яхте, нюхать кокс, шмыгать носом и презрительно рассказывать своим новым классным друзьям в ботинках от Гуччи эту байку. 

С сумкой Прада —

толчок.

В топике от Роберто Кавалли —

толчок. 

Джинсах Кельвин Кляйн —

толчок.

В облаке Кензо — 

толчок.

Бряцая часами Тиссот — 

последний толчок. 

Парень кончает куда-то в сторону.  Вытирает себя туалетной бумагой. Всё очень культурно и аккуратно. А что ты хотела? Чтобы он схватил тебя за волосы, засунул член по самые гланды и плотной струёй кончил в рот, а ты бы блевала, блевала, блевала, пока не выблевала бы уже наконец всю свою любовь к ней? Я натягиваю джинсы и прошу денег на такси. Достаёт бумажник. 

Светает. Всё вокруг выглядит паршиво. Я не чувствую никаких запахов, кроме собственной кислой вони. Такси. На асфальте миражные блики. Исчезающие лужицы в преломлении света. Там, за окном, начинается новый день для миллиона нормальных людей. Для меня всё закончилось. Мне хочется лечь на этот тёплый асфальт. И долго смотреть в небо, как в детстве, когда тебя маленькую втягивало плывущими облаками в бесконечный космос, и казалось, что, если вовремя не схватиться за траву — унесёт. Я бы хотела, чтобы сейчас меня унесло туда, в эту синеву.

Леся распахивает дверь. Глаза вытаращены и жила пульсирует на покрасневшем лбу. Она стискивает до боли мои протянутые руки, с силой пытаясь отпихнуть от себя. 

— Я же просила тебя не приезжать!

На кухне сидит какая-то девка и цедит шампанское. Я ору, Леся орёт в ответ что-то жестокое и унизительное. Вынимаю из её новенькой хромированной подставки разделочный нож, самый большой из набора. С хирургической точностью делаю одинаковые разрезы. По три на каждой руке. Не хватает софитов и аплодисментов. Брызгает на светлую плитку кухонного фартука. И свежевыкрашенные стены. На полу собралась лужица и пяткам скользко. За окном дребезжит трамвай. Солнце бликом ложится на её светлые волосы. Как красиво!

Метки